***
Едва Рюрик успел нас позвать — а лично я будто бы только этого приглашения и ждала, мы кинулись врассыпную, но тут же осознали, что, если будем держаться вместе, через толпу прорвёмся успешнее. Пришлось взяться за руки и проталкиваться цепочкой. Позади себя я услышала голос Коли и не смогла сдержать улыбки: «Граждане и гражданки, пропустите незрячего, великого русского поэта ведь хочется увидеть!» Все расступались, но, когда осознавали смысл сказанного, было уже поздно. В итоге, нам удалось протиснуться в ряды, и сердце у меня забилось быстрее, когда я увидела Есенина со спины — и светлую голову его, и его костюм. Он спускался по ступеням и одновременно разговаривал с кем-то, а к нему всё лезли женщины, не умолкая: «Ах, Есенин, ах, душка!» Мне стало противно от этой мысли не столько ревностно, сколько дружески — разве могли в действительности ценить они Стихи его, а не внешность? Тем временем, рядом удавалось ещё и пробегать журналистам, у коих, между прочим, мне бы стоило поучиться для возможного своего будущего ремесла. Как оказалось, обязанности их не столь уж сложны: бегать рядом с поэтом, выслушивать его разговоры и по временам задавать вопросы. Мне подумалось тогда, что я смогу пойти работать в редакцию, даже не отучившись на курсах. Рядом с поэтом внезапно возник ещё какой-то мужчина, и они принялись оживлённо что-то обсуждать. Неожиданно не только для меня, но и для всех остальных, цепочка наша из рук распалась: Рюрика, Алису и Колю всё-таки унесло толпою, и мы с Майей кое-как протискивались среди остальных, чтобы совсем уж не потерять друг друга. — Смотри, вот он, — шепнула мне подруга, когда мы были совсем рядом с Есениным и незнакомым мужчиной. Я хотела ответить чем-либо колким, что неужто я не узнаю поэта, но, так и не дав сказать мне ничего, Майя продолжила: — А кто это рядом с ним? Неужели… — только успела она выдохнуть последнюю эту фразу, как кинулась бежать к собеседнику Сергея. — Игорь Васильевич! Неужели вы — сам Игорь Васильевич? При возгласе её оба мужчин обернулись, причём, один из них, не виданный мною раннее, лучезарно улыбался. Майя подбежала к нему легко и спешно, принялась об чём-то разговаривать, обхватила обе его руки своими, начиная то переворачивать к себе его ладони, то мягко потирать его запястья, между тем, как мужчина её неотрывно слушал и явно был не прочь такового разговора. Он был приятным на вид, со слегка вытянутым лицом и таковым извечным выражением на нём, каковое придавало ему ещё больше мужественности. Он выглядел ближе к сорока, меж тем, как я после узнала, ему на тот момент было 34. — Как же я восхищаюсь вашими стихами! — слышались возгласы Майи. «Ты видишь остров, дальний остров, и паруса, и челноки…» — «И ты молчишь легко и просто, — тут же подхватил он, не скрывая радостной улыбки своей. Голос у него был приятным, мягким — таким только и вести лекции. — И вот — крыло из-под руки! Не улетай, прими истому: вступи со мной в земную связь…» — он оборвал речь свою, перейдя с зачитывания стиха на шёпот, и Майя, явно покраснев, докончила: — «Бегут по морю голубому барашки белые, резвясь…» — Вика, как приятно вас снова увидеть, — Есенин улыбнулся и двинулся ко мне. Ему понадобилось немного больше времени, чем другому поэту, собеседнику Майи, чтобы прийти в себя от столь внезапного прерывания разговора, но ныне он вновь казался весёлым и беззаботным. — А вы с самого начала здесь? Голос у меня пропал, и мысли совершенно смешались — я могла только со спокойной улыбкой глядеть на него и молчать, но я заставила себя заговорить — заставлять себя подходить ближе оказалось невозможным для меня, и Есенин, следуя пословице «Если гора не идёт к Магомеду», сам довольно спешно приблизился ко мне. — Да, но, впрочем… — я отвлеклась на мгновение на Майю и незнакомого мужчину, коего прозвала она Игорем Васильевичем, и с некой завистью заметила, как весело смеются они — Майя, сгибаясь от хохота пополам, ненароком тронула плечо его, и мужчина поддержал её, взяв за руку. Есенин, заметив взгляд мой, обернулся, а после спросил, перепрыгивая на другую тему: — Знаете его, Вика? Поэт Игорь Северянин, футурист. — Да? Но ведь вы в спорах с футуристами, — улыбнулась я. — Отчего же? Любое направление имеет право на существование. — О Маяковском, впрочем, вы иного мнения. Есенин в ответ махнул рукою и лишь спустя время бросил: — Да это же не поэзия, у него нет ни одного образа. Я снова улыбнулась, потому что возражение его было похоже на жалобу обиженного ребёнка, но Есенина уже и теперь заинтересовало другое — кто-то шустро выхватил его у меня, какая-то девица, и он, следуя с нею к лестнице, начал говорить что-то о стихах. — Он подошёл ко мне и шепнул мне на ушко, чтобы я отыскала его на литературных чтениях, когда он придёт в университет Ломоносова, — полная энтузиазма, восклицала Майя, приблизившись ко мне. Я же следила взглядом за уходящим Есениным и практически не слушала её. Он шёл по лестнице: шаг, второй, третий. Сергей и какая-то девица всё более и более отдалялись от нас, а я так и не успела сказать ему ни слова из того, что собиралась! Майя в тот самый момент дёрнула меня за плечо, точно отрезвляя. — Вика, ты теперь будто сама не своя. Ты поговорила с Есениным? — она взглянула в ту же сторону, что и я, а после нахмурилась. — Подойти же к нему. — Но с ним же другая женщина, — простонала я. — Ничего. Ты же не по личному вопросу подходишь. Расскажи, как тебе понравились его стихи, что ты восхищаешься тем, как он выступает. Я мотнула головою, и мы помолчали. Есенин и незнакомая барышня всё более и более отдалялись от нас, и милая их беседа всё сильнее раздражала зрение моё. — Ну же, — вновь подтолкнула меня Майя. Мы продолжили стоять и смотреть вслед уходящим. Когда спустя некоторое время она вновь принялась меня раззадоривать, я уточнила: — Только лишь подойти и рассказать, как мне нравятся его стихи? — Ну конечно, — улыбнулась мне Майя, легонько подталкивая в спину. — Давай. И стоило мне сделать всего несколько шагов, как Есенин и сам отстранился от девушки, с которой разговаривал. И то произошло столь поспешно, что мы разве что не столкнулись с ним, когда я быстро шла к нему, а он резко обернулся. Мы находились друг от друга на расстоянии нескольких метров, и во взглядах наших и, должно быть, мыслях была какая-то нелепица. — Как же вы всё-таки прелестно читаете стихи! — только и смогла восхищённо произнести я. Он в ответ усмехнулся, но, заметно было, собирался как-либо ответить на эту похвалу. — Когда же вы, наконец, поведаете о чём-либо из творчества своего? — Я, возможно, буду вскорости читать, — тут же отозвалась я, и от меня не скрылось, как от изумления у него взмыли вверх брови. — Но это пока точно неизвестно. — Напишите мне, где будете, — сказал Есенин. — На таких маленьких мероприятиях часто бывает Толя, можете передать через него. — А вы будете? — с надеждою спросила я, хотя во мне стала закипать злость от явного его равнодушия. — Постараюсь, однако ничего не могу обещать, — как-то неловко улыбнулся он, а после вновь обратился к кому-то случайно подбежавшему, и нас окончательно разделила толпа. — Ну как? — Майя подкралась ко мне сзади, заметив, что наш с Есениным разговор окончен. — О чём говорили? — но, не успела я вымолвить ни слова, как сзади подбежали остальные наши друзья, и запыхавшийся Рюрик промолвил: — Ну вот, не успели с Есениным пообщаться!***
Когда я вовсе не надеялась на встречу с Есениным из-за того, что учёба вновь начала поглощать меня, она состоялась сама собою. Майя, помимо того, что ходила на лекции к Аркадию Никаноровичу, стала видеться и с Игорем Северяниным. Их встреча в литературном кружке при университете, в каком училась я, всё-таки была, и её Майя вспоминала с явной теплотою. Они почти тотчас же обменялись адресами, чтобы начать бурную переписку письмами, и однажды он даже пригласил её прогуляться по музею, а заодно решился подарить свои книги с автографами. Алиса продолжала учить немецкий на расстоянии. То было трудно из-за того, что письма за границу шли долго, а многие — и вовсе не доходили, и в какой-то момент ей стало казаться, что Альберт Вагнер либо вовсе не хочет учить его с нею, либо — общаться. В общем-то, как ни странно, в тот день мне вновь посчастливилось увидеть Есенина, когда я была совсем одна. Я проходила мимо лавки на Никитской, но не знала совершенно, что там мог работать Есенин. Впрочем, я не знала о нём ничего, не считая того, что по временам читал он в «Стойле «Пегаса», а значит, мог частенько бывать там. Но в последнее время я стала уверять себя, что мне не хватает времени для того, чтобы посещать поэтические вечера — и отчасти была в том правда. Но уже довольно скоро я, томясь разлукою, стала понимать, как глупа моя обида на поступок, каковой Есенин не совершал — это я придумала себе что-то, что он, по уверению моему должен был совершить, но не сделал. Хотя неужто он был должен что-то кому-то? Разумеется, нет. И после осознания этого мне ещё больнее и горестнее было бы смотреть в глаза ему — я была виновата пред ним уже за эти помыслы свои. Однако же, как уже было раннее сказано, стоило мне невзначай оказаться на Большой Никитской, как я услышала невдалеке от себя знакомые голоса и мгновенно обернулась. Сомнений быть не могло: то были Есенин и Мариенгоф, разве только зрение могло начать обманывать меня! Поэт шёл с какой-то огромной перевязанной стопкой книг, а Анатолий Борисович помогал ему. Порой им приходилось останавливаться, чтобы по новой перевязать книги. Они много смеялись, выглядели малыми детьми, а оттого, что то был март, в лучах солнца казались какими-то совсем светлыми и жизнерадостными. Я, вероятно, очень долго решала, как поступить мне — пройти мимо и даже не взглянуть на них, либо поздороваться, потому что Анатолий Борисович, в конце концов, сам окликнул меня. — Вика! Здравствуйте! — радостно отозвался Есенин, щурясь от солнца, точно 10-летний мальчик, только что прерванный от игры в снегу. — А к нам тут новые заказы поступили. Вы спешите? Я отвечала, что нисколько не спешу и с радостью могла бы им помочь. Толя и Есенин просияли от этих слов, и мы ворвались в лавку все вместе, втроём, при входе весело топая сапогами о коврик и сметая с одежды своей и шапок снег. Я всё ещё не снимала осеннее пальто своё. Однажды Есенин намекнул мне, что ходить в таковом уже холодно. Вот и теперь он, оглядев меня всю, качнул головою, цокнув языком, но не произнёс на сей счёт ни слова. Помню, как ставили чайник, и он кипел на всю лавку, что-то весело свистя. Помню, Мариенгоф что-то радостно и много рассказывал, но что именно — не помню. Я часто поглядывала на Есенина, точно бы мне хотелось извиниться перед ним за мысли свои прямо так, на расстоянии, не говоря ни слова. Он также попеременно кидал на меня взгляды. Мы не виделись всего несколько недель, но каждый раз при встрече с ним казалось мне, что прошла уже целая вечность: в нём всегда всё менялось, точно за неделю он проживал не менее полугода. Как-то сам собою зашёл разговор о прошлых стихах Есенина, в том числе, одном из первых — «Белая берёза» 1914 года. Сергей и Толя много смеялись над тем случаем, а когда вспомнили, что впервые оно было опубликовано под старым псевдонимом Есенина «Аристон», поэт и вовсе, хлопнув себя по коленке, воскликнул: — Какая чушь! Правильно уговаривали товарищи, отказаться от этого псевдонима! — Ну почему же, — улыбалась тогда я, обхватывая обеими руками тёплую жестяную кружку, — разве не вы говорили, что всё познаётся с опытом и для чего-то да приходит в нашу жизнь? — Да, но ведь надобно и к высокому не забывать стремиться, — кивнул головою Есенин и принялся хвастать тем, какие стихи сочинял он уже в свои 16. Мы с Толей обменялись взглядами и усмехнулись. Вероятно, подумали об одном и том же — что он, Есенин, ещё ни разу не слышал и не видел стихов моих, меж тем, как Толя принялся уже чуть ли не сборник собирать — цикл, посвящённый Сергею. Внезапно Толя как-то некстати сообщил, что ему срочно нужно идти, и покинул нас, совершенно осенённых и даже удивлённых мыслью этой — точно бы в выходной день ни у кого не могло быть и дел своих. Некоторое время мы молча сидели с Есениным, по разные стороны стола, пока он не улыбнулся, отставляя от себя кружку с чаем и улыбаясь мне — признак, что какая-то мысль в тот самый момент сильно поразила его и вот-вот выльется словами и восхищёнными высказываниями наружу. — А я говорил вам, Вика, какие сейчас снега в Константиново? Совсем недавно, на днях, довелось вернуться мне туда. И он принялся рассказывать. Как и полагается Есенину — с выражением, вдохновением и теплотою. Как-то внезапно коснулись мы и всей жизни его. Он поведал мне, между прочим, как в 16 лет впервые посетил Петроград, чтобы встретиться с Блоком. — Я в тот день только успел получить фонарь в драке, — говорил он, прерывая смех мой, хотя и сам едва сдерживал свой, заразительный и звонкий, — как вечером меня вызывает Александр Александрович! А я толком ни стихи не приготовил, ни морально не ощущал в себе уверенности. Прочёл — и как-то само собою вышло, что понравилось ему сильно. Оценил, может быть, как прочёл. — Да, читаете вы с воодушевлением, — подхватила я, вздыхая. Он говорил ещё о многом. О том, как стали его печатать в журналах, как он попал на фронт в февральскую революцию, как встретил Зинаиду Райх и влюбился, что называется, с первого взгляда — и всё это только лишь 20-летие его! — Мне говорили, что я выгляжу совсем мальчишкой, — улыбался Есенин. — 15-летним, наивным, доверчивым, хотя, не поверите, Вика, у меня подрастал уже сын Юра. Впрочем, отчего же не поверить? Разве не стала я в последнее время пристальнее и внимательнее относиться к любым особенностям в биографии его? Разве не я стала прочитывать от корки до корки статьи в газетах, в каковых говорилось об нём? Я слушала его со вниманием, а сама при том осознавала, что начинаю краснеть. Да, я знала об нём в ту пору уже многое, но как-то мало представляла, чтобы Есенин мог ходить по комнате, пеленая и качая ребёнка. Совсем то не вязалось с образом его. — А как нелегко каждый раз было добираться до спасклепиковской школы! Лошадьми предстояло ехать до станции «Дидово», после — до Рязани, и лишь после этого пересаживался я в поезд, который вёл к Спас-Клепикам. Среди учеников её у меня единственного была пятёрка по поведению. Пятёрка! И, представьте себе, с двумя минусами! Точно нынче оценки за поведение могут повлиять на что-либо в образовании нашем. — Однако же вы не смогли потому устроиться работать по специальности, — с некоторым уколом заметила ему я, ещё не зная в то время, кем именно работает Есенин на самом деле. Он на некоторое время умолк, а после согласно кивнул: — И правда. Мечту всей жизни своей, работу учителем церковноприходских школ, не удалось осуществить мне. Трудно было не уловить в интонации его, каковой сказаны были эти слова, сарказма. Мы ненадолго оставили эту тему, но поэт вернулся к ней позже, переводя, правда, все стрелки на меня: — А вы, Вика? Сколько мы с вами знакомы, я так ничего толком и не знаю о вас. Впрочем, вы и мало что рассказываете, — тут он положил локоть на стол и поставил руку так, чтобы легче было опереть на неё голову, выказывая тем самым, что готов внимательно слушать. — Но нынче вы не отвертитесь, — и он так взглянул на меня, что я вся зарделась, наверное, как маков цвет. — Или же вы смущаетесь меня? — вдруг добавил он, и теперь же мне пришлось совсем отвернуться, чтобы унять волнение, возникшее внутри меня. — Впрочем, знаете, давайте пройдёмся, — произнёс он, резко вставая из-за стола, и, лишь я сумела опомниться, уже подавал мне пальто. Он не позволил надеть мне его самой, а галантно стоял за спиною, поддерживая его, пока я не просунула руки в оба рукава. Мы снова вышли на немного морозный воздух, и жизнь — всё, что в тот момент окружало меня: и это начало весны, и яркое, не дремлющее более солнце, поблёскивающее своими лучами на лицах наших, и бричка, покатившаяся по рыхлому снегу мимо нас — показалось мне иною, точно что-то прошлое стёрли из неё и оставили это обновлённое, светлое, мягкое. Мне захотелось сию же секунду броситься к бумаге и чернилам, чтобы что-либо написать; в другую секунду — броситься к Есенину, чтобы поведать ему о своём состоянии, но, разрываемая обоими этими состояниями, я не произнесла ни слова, пока, во время прогулки нашей, Есенин вновь не спросил обо мне. В отличие от него, я рассказывала скупо и мало — да и не было в жизни моей ничего особенного помимо друзей, университета и мечтаний. Когда же мы остановились, чтобы пропустить повозку и после перейти на другую сторону булыжной дороги, он внезапно подкрался совсем близко ко мне и легонько тронул за спину. Но его ладонь там не осталась, а поползла ниже, ближе к талии. — А чего вы хотите достичь в жизни? Кем стать? Я онемела и долго не могла осознать для себя, от чего именно — от такого неожиданного вопроса или же от этого внезапного прикосновения. Когда же дорога была вновь свободной, Есенин спешно отстранился от меня, чтобы с прежней беззаботностью продолжить разговор. Каждый раз оставалось лишь дивиться поведению его!