Хулиган

      Я посчитала, что Саша Кожебаткин пребывал в пьяном бреду и совершенно забыл предложение своё насчёт книги, однако же, ошибалась. После того, как привелось свидеться нам с Майей и Алисой — а произошло то в жарком июне, я уже знала наверняка, что отправлюсь за границу вслед за Есениным и Дункан. Встреча наша походила скорее на прощание даже до того ещё, пока подруги не знали о том.         — Альберт Вагнер обещал увезти меня в Германию, дабы показать её! — восторженно восклицала Алиса, готовая вот-вот начать хлопать в ладоши. Это событие произошло вскоре после того, как друг отца её сам на некоторое время побывал в России, значительно, впрочем, задержавшись здесь. Мы с Майей принялись всячески поздравлять её, но вот незадача: значительные проблемы могли возникнуть с визой. Я внезапно вспомнила женитьбу Есенина и Дункан, состоявшуюся по этой причине, и мне стало не очень хорошо на сердце. До самого конца я не особенно стремилась обыкновенно рассказывать подругам о новостях своих, пока они не доскажут свои, но нынче не смогли сдержаться и выплеснула:         — Я еду в Германию по рабочему распоряжению и посему могла бы взять тебя с собой.       Алиса так и замерла. Да и Майя тоже. Обе они некоторое время не могли ни шелохнуться, ни сдвинуться с места. Да и разве сама бы я могла объяснить им всё теперь? Я была ровно в таком же изумлении пару дней назад и всё ещё недопонимала: то ли издательство «Альциона» было столь успешным и популярным, то ли у Кожебаткина и прочих спонсоров его были свои особенные интересы в отношении Айседоры и Сергея, что они внезапно так рьяно заинтересовались этой темой. Месяц назад я бы даже порадовалась. Два месяца назад — побросала бы всяческое написание всех памфлетов своих, каковые начинала в то время, и кинулась обнимать Александра за такую потрясающую возможность встретиться с Сергеем и вместе с тем — продвинуться в журналистике. А ныне — я просто недоумевала.         — Девочки, ну это finita la commedia*, — пожала плечами Майя. — Мы все покидаем Россию в скором времени — и никому из нас неизвестно, на сколько именно.       Мы с Алисой переглянулись и замолчали. Я вдруг подумала о Северянине.         — Не уверена, что здесь обошлось без Фёдора Ивановича, но после выступления в Мариинском ко мне подошёл галантный мужчина и передал визитку свою. Им требуются актрисы и певицы — театр пока ещё в разрухе, хотя там и проводят небольшие представления…         — Куда — туда? — в один голос спросили её мы с Алисой.         — В Ковент-Гарден! — запальчиво отвечала Майя, и красивые глаза её заблестели. У меня вновь ёкнуло сердце: впрочем, две мысли заставляли его вздрагивать — упоминание Сергея Александровича и всего, что было связано с Англией. Мы с Алисой тут же принялись поздравлять её, моделировать ситуации, как внезапно встретимся мы все в Европе через год-два, богатые и известные. Когда речь зашла о кавалерах, замолчали все, кроме Алисы. Альберт, как мы узнали, даже привёз ей с собой 2 килограмма шоколада, когда посещал Россию — деньги немалые, которые пришлось платить на таможне.       А после снова мы понеслись обсуждать университет наш и как-то само собою вышло, что забрели на Арбат. Девушки восхищались, что видят Гнесинку спустя столь долгое время, с улыбками вспоминали чудесные университетские времена, проведённые здесь, а мне просто приятно было гулять по Москве перед скорым отъездом — тем более теперь, когда я знала, что покидаю свою родину не одна. Родители, недавно пережившие страшное событие — весь отдел отца на заводе чуть не арестовали из-за того, что кто-то из его сотрудников передавал незаконные листовки о снятии большевиков и заговоров, теперь скептически относились к отъезду моему, и успехи мои за границей были для них сродни предательству. А теперь, в компании таких же уезжающих, как и я, я ощущала себя комфортно и прекрасно. Девушки не так давно виделись с Колей — тем самым Колей Калядовым из МГУ, который так любил усердно учиться, пока не наступал вечер, полный прогулок по Красной площади и симпатичных молодых людей. Когда он принялся жаловаться на очередного своего сожителя, Алиса, между прочим, предложила ему познакомиться с кем-либо прямо на улице, в ответ на что Коля покачал своею светлой головой, стряхивая, таким образом, с лица чёлку, и, по привычке своей растягивая слова, произнёс: «Ты что, желаешь, чтобы я повторил судьбу Уальда?» А ещё они общались с Костей. Но Костя Свердлов был настроен на уезд Алисы столь же скептически, что и родители — на мой. Она не переставала повторять ему, что они лишь друзья, всё больше рассказывала об Альберте Вагнере как о чудесном, просто величайшем человеке, талантливом учителе немецкого языка, что совсем скоро уедет с ним в Германию… Костю, казалось, не останавливали никто и ничто на пути своём к её сердцу. Они расстались, как и всегда — не то друзьями, не то людьми, чувствующими недосказанность друг к другу.         — А ты куда едешь-то, Вика? — вдруг прервала раздумия наши Майя. Я и вовсе забыла, что не сказала о цели визита своего. Вздохнула. Самой мне говорить о том было трудно — я ощущала себя нелепо и так, точно бы я по воле своей навязываюсь другому человеку, что еду за ним, будто жена декабриста, что… Таковых «что» в моей голове могло возникать много — по скромности своей и застенчивости я любила додумывать за людей других об их поступках и даже мыслях. Потому вместо ответа я качнула головою, рассыпая свои покрашенные волосы по лицу, и проскандировала:

«Да! Теперь решено. Без возврата Я покинул родные края. Уж не будут листвою крылатой Надо мною звенеть тополя».

      Казалось, всё в этих простых строчках было понятно без слов. Ну, подруги поняли явно.       29 июня мне предстояло встретиться с Есениным прямо на вокзале, но я не представляла себе точно, знал ли он о том. Они путешествовали по Германии в машине, потому что Дункан ни в какую не переносила поездов. Для чего Кожебаткину нужна была такая скрытность и нельзя ли было просто написать Сергею письмо, я понять не могла. Очевидно, у них с Анатолием Мариенгофом изначально был какой-то сговор на сей счёт, и не посвятили во всё дело только лишь одну меня. Алиса, ехавшая со мною, должна была пересесть уже в Берлине, где её доложен был сразу же встретить Альберт Вагнер. Мне не дано было знать, как относились к тому родители её — мне хватило реакции своих.       На то, чтобы сделали заграничный паспорт, нам понадобилось чуть больше двух недель, но, ежели бы о поездке как о рабочей не ходатайствовал Кожебаткин, времени ушло бы больше — вероятно, мы с Алисой и вовсе не получили бы его. День отъезда нашего выдался жарким и очень солнечным. Нас с Алисой провожали дорогие нам люди, махали руками, а я, тем временем, готовилась к первому в жизни своей путешествию и всё ещё не верила в три вещи: что покидаю Советскую Россию, что делаю это одна и что уже вскорости увижу Есенина. Я видела лицо Кожебаткина, пока мы ещё не отъехали, различила из окна, как он что-то сказал, но, само собою, не расслышала; тогда он показал всё жестами — он просил не забывать писать ему. Я махнула рукою в ответ и улыбнулась, однако он продолжал что-то разъяснять жестами, а после вычертил в воздухе английскую букву «Л». С этим языком у меня проблем не было с самого окончания университета.         — Элленс, — негромко произнесла я. Алиса оторвалась от чтения учебника по физиогномике и вопросительно взглянула на меня. — Франц Элленс, бельгийский поэт. Он много говорил о нём. Может, мне и с ним удастся повидаться.       Путь предстоял неблизкий. Мы с Алисой то много общались — так, что начинало пересыхать в горле, и мы то и дело бегали наливать себе чая, то дремали, то уходили в чтение: она — физиогномики, я — недавно выпущенного сборника стихов Есенина. Пару раз приходили мысли тоже что-то написать, тем более что, я была уверена, если у Сергея остались ко мне тёплые дружеские чувства, он обязательно прочтёт мне то, что написал о загранице. А впечатления эти обещали быть незабываемыми. Однако, каким бы долгим ни обещало быть путешествие наше, для Алисы оно закончилось первой. На остановку у нас была целая ночь, во время каковой мы успели вдоволь понажелать друг другу удачи, приятного пути, хорошего настроения и прочего, прочего, так что даже, кажется, устали от таковых пожеланий и норовили поскорее расстаться друг с другом. Но уже к заре выяснилось, что то было вовсе не так, и мы, вновь, обнявшись, чуть не заплакали, вспоминали весёлое наше с Алисой университетское знакомство, весь последний учебный год, принёсший нам столько новых знакомцев, событий и настоящих друзей. «Вот и теперь, видишь, мы неожиданно в Германии благодаря всему этому, — улыбнулась мне Алиса, но как-то грустно. — Ты едешь брать интервью у известного поэта, а я — узнавать красоты Берлина с коренным немцем!» Мы весело засмеялись, но свисток паровоза уведомил нас, что пора перестать прощаться и отправляться. Я держала путь на Дюссельдорд, наблюдая, как Алиса стоит на вокзале со своим чемоданом и в ожидании оглядывается по сторонам, а спустя некоторое время она стала всё более и более отдаляться, а земля подо мною — нестись. Ехать на поезде мне было не впервой, но при каждой поездке, когда трясло вагон, когда дребезжали колёса по шпалам, когда ядрёный крепкий чай в стакане расплёскивался из-за этого грохота и то спешного, то мягкого и плавного движения — всякий раз всё это будто бы было в новинку мне. И даже нынче, когда от Алисы осталась лишь мелкая фигурка на перроне, я, будто ребёнок, всё вглядывалась в эту даль, изумляясь, как скоро мы отъехали от подруги моей.       Мне предстояло ещё пару суток беспокойного пошатывающегося сна и странных ночных грёз. Засыпать, впрочем, мне удавалось лишь к утру — когда мы невзначай проезжали в длинных тоннелях, и глаза мои сами собою закрывались после бессонного ночного напряжения. Теперь я даже больше не читала, а писала, то ли ведя дневник с впечатлениями своими, то ли начав писать автобиографию. А мы всё мчались, и совсем скоро стало заметно, как заместо известных мне полей, в каковых отчасти и отдалённо признавалась ещё Россия, возникают небольшие домики, которые здесь названы не деревнями, а фермами. Ещё не успели мы подъехать к вокзалу, а я уже изучила вдоль и поперёк из окна своего, что многие улицы здесь куда свободнее и просторнее, нежели в Москве, что подобных фермерских домиков здесь пруд пруди, что, помимо того, по дорогам здесь разъезжают не столько брички и автомобили, сколько звонкие маленькие трамвайчики.       Стоило мне покинуть платформу, как меня встретила пёстрая, насыщенная голосами и смехом улица. Весёлые немцы бродили по городу, разговаривали, уезжали с вокзала в своих экипажах — в общем, жили своей жизнью, не подозревая, что рядом с ними здесь стоит человек, преодолевший тысячи километров, из другой страны — будто совсем из другого мира. Я оглядывалась по сторонам и всё не могла поверить, что я, чёрт возьми, уже давно не в России! Трое девушек прошли мимо меня, шелестя своими платьями — коротенькие, загнанные к подолу под гармошку, но при этом выдержанной серой расцветки. Они так весело улыбались и смеялись, что, хотя я и ни слова не поняла из речи их, я будто увидела себя, Алису и Майю. Они обсуждали какие-то совершенно глупые вопросы, свойственные лишь молодым девушкам, и были младше меня, возможно, года на два, если не меньше. Каблуки их столь же строгих туфель весело цокали по тротуару, а спины их прикрывали зонтики — у горловины на платьях была вышита особая тесёмка, которая весело развевалась при ветре, и только одни лишь эти зонтики поддерживали её, дабы не нарушать интеллигентности и приличия. И только принялась я изумляться, сколь всё здесь чопорно и строго, как к девушкам подошли молодые полицейские. Офицеры кивнули им, присняв фуражки, об чём-то заговорили, а после каждый из них наклонился к коленям девушек и провёл рукою по ногам, прямо под подолом — вероятно, измеряя, подобающая ли длина. После они что-то записали в свои бумажки и, кивнув и распрощавшись, двинулись дальше. Происшествие это поразило меня ещё сильнее.       Я вновь огляделась по сторонам, думая, кого, а, главное, чего ожидать мне теперь, не в первый раз восхитилась огромной Дюссельдорфской станцией, построенной в готическом стиле, но при том прекрасно вписывающейся в весь пейзаж немецкого города, и вдруг услышала совсем рядом с собою приглушённый шорох колёс по песку и брусчатке. Погода была жаркая, и мне бы сейчас совсем не к спеху было бегать по тротуарам от автомобилей, но я сама была виновата, что загляделась видом станции и не заприметила, что стою на проезжей части, не замечая ни людей, ни экипажей. Дёрнулась было в сторону, но ощутила на себе чей-то взгляд и не смогла не обернуться.       Из «бьюика» на меня глядела немолодая женщина с короткими медными, переходящими в тёмный, волосами. И хотя по лицу её явственно было заметно, что ей около 45, на нём остались отражения властности и неподчинения, запечатлённые, вероятно, ещё в молодости. Рядом с нею сидел мужчина — он же и вёл автомобиль. Оба, глядя теперь на меня, принялись тихо перешёптываться, и я ощутила дрожь, пробежавшую по всему телу моему. Тем временем, автомобиль приблизился, но подозрительные взгляды их продолжали скользить по мне. Я невзначай вспомнила рассказы о том, как к советским людям могут относиться за границей, назидания от отца и матери, что нас в Европе не любят и не ждут, что можно за пару же минут лишиться паспорта и денег, и попыталась сделать вид, что и вовсе не замечаю остановившихся, продолжая бесцельно стоять на месте и оглядываться по сторонам, однако властная на вид женщина оказалась таковой и по поступкам своим. Покинув кавалера своего и его машину, стала быстро приближаться ко мне. Длинное кремовое платье немного запутывалось в ногах её, но она, совершенно не обращая на то внимания, продолжала шагать ко мне по брусчатке, смешанной с песком. Я даже заприметила, что на ногах её сандалии. И если издали она показалась властной и даже пугающей, то теперь ко мне шагала настоящая древнегреческая богиня. В лучах солнца всё лицо её, включая явно подчёркнутые скулы, сильнее преобразилось, став ещё красивее, и последние шаги ко мне она не делала, потому как почти летела. Смотреть на это мне предстояло как зачарованной, даже забыв, что я решила вовсе не замечать пожилую престранную мадам.         — Фёрс! — раздался вдруг голос её, и отчего-то мне слово это, сказанное с акцентом, показалось смутно знакомым. И только когда она принялась повторять его — громче, чаще, звонче, я осознала, что она произносит псевдоним мой — мою ненастоящую фамилию. — Викторья Фёрс! — повторила она не в первый раз, подойдя теперь ко мне, схватила за обе руки и улыбнулась, заставляя меня впасть в ещё большее оцепенение. — Снаком прьятно! Прьятно снаком! — восклицала она, тряся обе руки мои как мужик с Охотного ряда, долгое время зазывающий посетителей, но, наконец, не выдержавший и решивший, в конце концов, схватить одного за руку и таким образом привлечь внимание к своему товару. Я кивала головою, слушая едва ясную мне речь её, начиная теперь представлять, кто передо мною.         — Айседора, Ай-се-до-ра, — несколько раз повторяла она с улыбкою, то по слогам, то полностью. Неспешно к нам подошёл и спутник её из машины — как оказалось, секретарь Айседоры Дункан. — Элленс сказаль… Элленс писаль… — говорила Айседора, продолжая улыбаться, точно её то ли слишком восхищала, то ли безумно смешила вся эта ситуация. — Вы приезжаль…         — Да, да, oui, — произнесла я единственное, что знала по-французски, а Дункан продолжала всё что-то говорить, переиначивая, как могла, русский на свой лад. Но совершенно пытаться понять её я перестала, когда увидела человека, медленно подходящего позади неё. Сколько раз мне виделся его образ в последнее время! Он и теперь весь будто появился из яркого июньского света, а вовсе не был настоящим, из плоти и крови. Он слабо улыбался, волосы привычно были весело, вихрами, загнаны на голове, но и в походке его, и в манерах, и даже во взгляде что-то поменялось. Голубые глаза, которые всегда так восхищали меня исходящим будто из души самой светом, теперь потускнели. Он немного осунулся, но то не особенно сказалось на внешности его — разве что немного сильнее стали проглядывать на лице скулы. Я привыкла видеть его нарядным — то в жилетке, то в модном пиджаке, но ныне он был в каком-то деловом — видимо, по европейской моде, костюме. Раньше таковой непременно сковал бы его в движениях, а сейчас он ощущал себя в нём свободно, даже походку приспособил под него, по-особенному, почти маршем, придерживая при том в руках трость, как заправский франт. И только когда он подошёл ко мне и вместо надлежащего короткого кивка головою и равнодушного взгляда тепло, но при том немного грустно улыбнулся и протянул имя моё, я поняла, что, несмотря на все изменения эти, в душе он всё тот же. Правда, очень уж глубоко в душе. Он собирался было что-то сказать или спросить, но к нам подбежал Кусиков и принялся кричать чуть ли не на весь Дюссельдорф имя моё. Разве можно было здесь сдержать улыбку, хотя я и старалась до последнего напускать на себя вид делового человека?         — Саша! — радостно улыбнулась я, бросаясь к нему.         — Вика! — вторил мне он, и мы крепко обнялись. Я и представить себе не могла, что так сильно соскучусь по тихому Саше Кусикову. И мы, наверное, столь увлеклись разговором, что Айседора вдруг поинтересовалась у Есенина: «Хазбэнд?» Сергей отрицательно покачал головой, наблюдая за нами, а после сказал:         — Да какой там хазбэнд. Друг он. Фрэнд. Ну, друг, понимаешь?       Из слов Айседоры мне довелось-таки понять, что ей писал Элленс. Они общались с ним так плотно, будто и вовсе не расставались после Петрограда. Так что нетрудно было догадаться, что, только получив письмо от Кожебаткина, Элленс тут же написал Дункан. Мне оставалось лишь не впервой удивляться, сколь мал весь этот литературно-поэтический мир.       Мы с Дункан общались по-английски. Она знала его менее хорошо, чем французский, так что секретарь её то и дело служил меж нами переводчиком сквозных слов, но куда лучше, чем русский. Супружеская пара в скором времени собиралась в Бельгию, и глаза от этой новости у меня заблестели; восхитительный материал был весь налицо: история со слов самих Дункан и Есенина, со слов Кусикова и после — Франца Элленса.       Пока мы шли до назначенной нам гостиницы, и мы с Дункан непринуждённо говорили — это было чрезвычайно необычно для меня, но, вероятно, в жизни ей приходилось взаимодействовать со многими, потому она и вела теперь себя так легко почти с каждым встречным; говорили о всяком, я обдумывала, с чего же начну я нашу длинную беседу. Однако уже по манере разговора Айседоры судила, что, вероятно, и спрашивать не придётся — она скажет обо всём сама. По пути она поведала, что они собираются поездить с Есениным по городам Германии, вероятно, отправиться в Гаагу, наконец, побывать в Бельгии. Я слушала, внимала, собирала материал, а после, когда мы вошли, Дункан с некоторым сомнением взглянула на меня. Обе мы молчали, пока она тихо не прошептала что-то своему секретарю. Он согласно закивал, но оба они продолжали хранить при этом молчание.         — Они удивляются, Вика, почему вы не привели с собою стенографиста, — поправив свой головной убор, тихо произнёс стоявший в углу комнаты Есенин. — Иначе как вы собираетесь записывать?       На лице его не отразилось ничего при сих словах. Все присутствующие тоже молчали. И только тогда я догадалась, что не спрашивают они того из приличия.         — Диктуйте, — твёрдо произнесла я на английском. Дункан рассеянно взглянула на своего секретаря, а после кивнула ему — видимо, сообщая, что он может покинуть нас. После того случая мне так и не довелось более с ним увидеться. Только Айседора начала вещать, я стала записывать — то большими, то мелкими скачущими по листу всему буквами, размашисто, коряво, едва успевая мыслями за рукою своей. Танцовщица остановилась на мгновение, и на лице её возникло что-то среднее между началом улыбки и удивлением.         — Ge’nial!** — вымолвила она на неизвестном мне языке и принялась рассказывать дальше. Я не была стенографисткой. Я даже не училась на неё. Но Есенин и Кусиков, несмотря на это, подошли ко мне со спины, наблюдая за результатами трудов моих в революционном кружке.       Знакомство Дункан с Советской Россией началось, когда в начале русской революции она танцевала для простых мужиков, рабочих заводов «Марсельезу» и «Славянский марш». Это было удивительно для меня, ведь из рассказов Майи и Алисы я знала оба этих произведения, и во втором, наперекор настроению, атмосфере и звукам первого, слышались звуки императорского марша. После само наше правительство попросило её учить танцам наших детей. По всему миру знали о страшном горе свободной танцовщицы.         — Перед отъездом я сходила к гадалке, — рассказывала Дункан. — Я была до глубины души потрясена трагедией, постигшей меня, но ещё более потрясло меня пророчество этой старой женщины. «Вы едете в далёкое путешествие», — сказала мне она. — Вас ждут странные переживания, неприятности, вы выйдете замуж…» Замуж! — не поверила тогда я, — при сих словах Дункан повернулась к Есенину, стоявшему за спинкой кресла её, нежно обхватила худощавыми руками своими, на каковых явственно проглядывали вены, его ладонь и поднесла к губам своим. — Я и подумать не могла! — восхищённо говорила она. — Я была против замужества совершенно. Гадалка же просила подождать и увериться.       Мы проговорили до позднего вечера, и несколько раз, по неопытности своей, я настолько втягивалась в беседу, что чуть не забывала записывать. Разговоры с Дункан были совершенно простыми и задушевными, даже, можно сказать, домашними. Почти с самой первой секунды знакомства с Айседорой я осознала, что, несмотря на то, что мы с ней из разных стран, разного возраста, интересов, языков, она безошибочно угадывает все настроения мои, что бы я ни испытывала при разговоре. Позже выяснилось, что дело вовсе не во мне — этот дар был у Айседоры по отношению к каждому.       Когда стало темнеть, откланялся Кусиков. Они с Есениным обнялись, пожали друг другу руки и распрощались. Мы поговорили ещё немного о жизни самой Айседоры, о детстве и ранней молодости. Я непременно решила включить в книгу всё — и все истории, и слова её, и цитаты, а после, когда задерживать их обоих в связи со временем было уже слишком неприлично, я отвечала, что на сегодня достаточно. Мне показалось, что облегчённо выдохнули оба — и Есенин, всё это время, будто мальчик, при разговоре матери с подругою, возившийся где-то рядом и никак не находивший места себе, и Дункан, явно уставшая рассказывать интимные подробности жизни своей. Закрыв за ними дверь своего номера и в который раз мысленно благодаря Кожебаткина за такую счастливую возможность, я принялась писать письмо родителями и отдельно — Майе с Алисой. Хотелось передать все подробности этого дня, все впечатления свои, и, лишь сильнее вникая во все них, я загрустила и подумала о том, что только сейчас, откинув от себя все дела журналистики и дневных забот, могу с действительностью признать, что всё ещё испытываю к Есенину чувства. Однако ночь эта не дала мне уйти в депрессию. _______________________________________________ *Представление окончено (итал.) **Гениально! (фр.)