***
Отстранённость наша, казалось, росла с каждым днём, что проводили мы в компании друг друга и Айседоры. Позже к нам присоединилась и переводчица Лола Кинел — эта женщина стала будто бы ответом на вопрос мой, заданный однажды Есенину, как они с Айседорой понимают друг друга, не говоря на одном языке. «Так и объясняемся, — сказал тогда он, улыбнувшись и просто разводя руками: — моя — твоя, моя — твоя, — и задвигал при том руками. Это была женщина с угловатыми, а оттого даже немного неприятными чертами лица. Когда она улыбалась, слишком длинные губы её, казалось, надвигались на всё лицо — по известному выражению «до ушей». Но если исключать то, общаться с ней было довольно приятно. Лола не была такой активной и общительной, как Айседора, но охотно рассказывала мне о своих наблюдениях за парой этой, как только узнала, что я журналист, да ещё и собираюсь писать книгу про отношения поэта и танцовщицы (всё, что было связанно с Айседорой, вызывало в ней невероятный трепет и восхищение, как у меня — при упоминании Есенина). О самом Сергее Александровиче она рассказывала не так много: — Да, он очень вежливый, уклончивый, со своим интересным характером, — говорила она. — Прикидывается дурачком, а в уголках глаз такое хитрое выражение — сразу понимаешь, что он вновь задумал что-то и вздумал скрыть это. Глаза его кажутся мечтательными и детскими, но душа у него талантливо-мудрая и совершенно нежная. Впрочем, всё то были слова о том Есенине, какового познала я ещё в Советской России. Нынче же меня интересовал именно тот франт, каковым стал он — или только пытался каковым прикидываться. Однажды, в начале июля, подходя к отелю нашему, я услышала позади себя стук копыт, а после — знакомый голос. Дункан, которой проще было произнести мой псевдоним, желательно даже и без имени, спросила меня, может ли она называть меня просто «Фёрс», на что я охотно согласилась. Вот и теперь она окликнула меня таким манером, и, только успела я обернуться, подбежала ко мне, поддевая рукою подол платья своего, дабы не испачкать его в дорожной пыли. — Смотрите, — протянула она не только фразу, но и какую-то вещицу — в руки мои. Я взяла предмет и уже по блеску на солнце обнаружила, что это наручные часы. — Для Езенин! — улыбалась Дункан, точно маленькая девочка, желающая сделать маме своей открытку или поделку ко дню рождения. — Он будет так рад, что у него теперь есть часы! Я тоже улыбнулась, возвращая ей подарок, а сердце больно сдавило горечью и холодом. Тогда я лишь сделала вид, что задумалась. — Только вы не говорить! — тут же обратилась танцовщица ко мне, погрозила перед носом пальчиком, а после мечтательно приложила его к губам своим, улыбнулась каким-то своим мыслям, закрывая при том глаза, и после мы двинулись в отель вместе. Я так и ощущала, что женщина трепещет всю дорогу. Я не застала момент, когда она вкладывала в часы свою фотографию. Но видела, сколь сильно часам обрадовался Есенин. Он практически подпрыгивал до потолка, каждый раз принимался открывать и закрывать этот подарок, после убирал в карман и спустя некоторое время вновь доставал — процедура непременно повторялась по несколько раз. Пока мы качались в бричке, я невольно подумала о том, что в то третье октября могла хотя бы постараться подумать над подарком ему… — Смотрите-ка, как она заботится обо мне! — радостно, в полнейшем восхищении произнёс мужчина, выводя меня из собственных мыслей. — Посмотрим, — улыбнулся мне он, — который теперь час, — и тут же достал часы из кармана, а, налюбовавшись, с треском захлопнул крышку их, и указал мне на заднюю стенку. — А это кто здесь? А? Как вы это находите, Вика? Потрясающе, верно? Я кивала, соглашаясь, тоже пыталась улыбаться. Лола Кинел, сидевшая напротив нас с Сергеем, как-то странно взглянула на нас двоих, будто о чём-то догадавшись, но затем продолжила прерванный с Айседорой разговор. — А куда вы отправитесь после? — спросила я, переводя тему и пытаясь из сей прогулки вынести не только восхищение Есенина часами, но и какую-либо полезную информацию. К тому же, Кожебаткин уже не первую неделю слал мне письма с просьбой разузнать об сём вопросе — следовало писать надлежащие разрешения, чтобы отправиться мне вслед за поэтом и танцовщицей дальше по Европе. — Мы хотели с Изидорой ехать в Грецию, да поездка не сложилась. — Почему не сложилась? — спросила я его. В ответ мужчина вначале лукаво взглянул на Дункан, которая теперь тоже смотрела на него, и рассказал: — Попытался поговорить с одной из учениц её, — он продолжал улыбаться, и, как я могла судить по выражению лица Дункан, она всё поняла даже без перевода, заметно помрачнела, хмуря красивые изогнутые брови свои, и даже стала краснеть. А Сергей Александрович продолжал в том же духе, будто ему нравилось дразнить её. И только затем, когда вновь он вытащил часы свои, женщина явно успокоилась. — Айседора, — обратилась я тогда к ней, — а почему вы связали себя клятвою никогда не вступать в брак? — О, это произошло ещё в детстве, — улыбнулась мне она. — Я поклялась и окончательно решила, что никогда не позволю унизить себя сим предметом. Что не доведу себя до столь постыдного состояния. Я свято держала клятву эту, хотя то и стоило мне и всеобщего осуждения, и разрыва с матерью, какового, как вам, думаю, понятно, мне совсем не хотелось. Да и хочется кому-то вотще разрыва с матерью? Помимо насыщенной жизни своей, Дункан очень любила говорить о Советах и о революции в частности. Она могла по несколько раз повторять, что намерена «Танцевать онли для русски революсс!» и обыкновенно с каким-то странным, совершенно не ясным мне — по крайней мере, для иностранца — восхищением относилась ко всему русскому. Айседора не выносила, когда Есенин заговаривал о «прежней» жизни своей, когда намекал на связи свои, на оставленную в России бывшую жену и детей своих. Она принималась ревновать его, просить перестать о том вещать, в ответ на что мужчина только звонко смеялся, намереваясь продолжать рассказ. Когда же подобное происходило в плане Айседоры, дело могло доходить до грубых браней и обвинений. Впервые таковую сцену я застала, когда нашла Лолу Кинел в номере совсем одну, разбиравшую какой-то огромный сундук. При виде меня она вздрогнула — женщина так была поглощена занятием, что совсем не заметила, что кто-то вошёл. — Закройте дверь, пожалуйста, — попросила меня она. Я послушалась, с любопытством наблюдая за занятием её. Сундук был дорожным и принадлежал, как позже выяснилось, Айседоре. Она возила его повсюду во время их с Есениным турне. Она давно просила Кинел разобрать его, и вот теперь, когда их с Сергеем не было дома, такая возможность представилась. Узнав о том, я незамедлительно вызвалась помочь, порешив в глубине души своей, что, если найдётся что-либо интересное, можно было бы непременно вставить в книгу. Лола, точно прочитав мысли мои, согласилась на то неохотно, и после тщательных уговоров мы принялись разбирать сундук вместе. Помимо книг, как и ожидалось, нашлось много писем Айседоры, вырезок из газет о выступлениях её, а также творческие очерки об ней самой, старые контракты и пустые, абсолютно ненужные клочки бумаги. Мы стали раскладывать всё это по разным стопкам и совсем не заметили за всем делом этим, как быстро летит время, покуда ты погружён в какую-либо работу. Остановила меня одна лишь фотография. Я стала рассматривать изображённого на ней красивого мужчину — правда, по чертам и выражению лица, явно не русского, а Лола вытягивала со дна сундука ещё вереницу похожих фотографий. Впервые стали мы с этой женщиной обмениваться своими мнениями, смеяться, будто девятиклассницы, влюбившиеся в одиннадцатиклассников и весело обсуждающие их, то и дело сходясь на том, что в «коллекции» Айседоры мужество и нежность в лицах этих каким-то странным и удивительным образом сочетаются. Повторюсь, мы так засиделись, что и вовсе забыли о времени, и, когда я с улыбкою подняла голову, откладывая очередную фотографию, на нас уже глядел Есенин, прислонившись о косяк двери. Мгновенно, стоило ему бросить один лишь взгляд на пожелтевший в некоторых местах снимок, он взял его быстрее, нежели это смогла сделать за него я, и в клочья разорвал его. Тут же увидел он рядом со мною и Лолой ещё несколько похожих фотографий и со злости ударил кулаком о дверь. Я смотрела на Сергея Александровича и от испуга и изумления могла только молча поражаться — он весь побледнел, будто мел, веки его раскраснелись, а голубые глаза налились кровью. Айседора прибежала на громкий звук, увидела всю эту сцену и, как и обыкновенно, поняла всё без лишних слов. — Серьёжа… — Сука! — Есенин принялся метаться по комнате и крушить всё, что бы ему ни попадалось на пути. Все встреченные фотографии мгновенно превращались в клочья, все бокалы и хрупкие ёмкости — с дребезгом разлетались на мелкие осколки. Пару раз я решалась броситься к Сергею, чтобы успокоить его, но Лола останавливала меня за руку, чтобы мужчина невзначай не навредил мне. В какой-то момент мне и самой стало страшно — волосы его разметались в разные стороны, а сам он продолжал носиться по комнате, как голодавший месяцами дикий зверь. Последней каплей стал глухой стук вещицы, которую вытащил он из кармана своего. Часы, которые я не так давно увидела впервые блестящими на солнце, теперь точно также заблестев, разлетелись на части. Здесь уже я не смогла держать себя в руках и мигом подскочила к Сергею, дёрнув его за собою в ванную, и, пока он не успел толком опомниться, опустила его к умывальнику и, нагнув мужчине голову, открыла душ. Это подействовало, хотя и не сразу — вначале он обернулся ко мне, так что от сей резкости и бешеного выражения лица его душ сам собою выпрыгнул у меня из рук, схватил за обе руки, поворачивая к себе… Я взглянула в глаза ему и смогла только в изумлении моргать — он вовсе не собирался душить меня, как я предполагала, а глядел на меня своими обычными синими глазами и весело улыбался. Капли с волос его падали мне на кофту. Он отпустил меня, сделал два шага назад и смущённо пролепетал: — Вот же чертовщина вышла… Как же скверно вышло… — он принялся расчёсывать пальцами мокрые волны пшеничных волос своих. Я, вся ещё немного растерянная, протянула ему полотенце. Он стал вытираться, но тут выглянул из-под него: — А где Изадора? Дункан осталась в том же положении. Побледневшая и совершенно осунувшаяся, она сидела в одной позе, глядя, как медленно, но верно подкатывается к ней её же фотография из разбитого кружка. Есенин спешно подбежал к ней, схватил фотокарточку, вначале приник к ней губами, а после опустил голову свою на колени супруге. Женщина тотчас же принялась гладить его, покуда капли с волос продолжали капать на пол. — Холодная… Вода холодная… — тихо сказала она, а после обернулась ко мне. — Он не простудится? Я ничего не отвечала, а только отвернулась и пошла прочь, пытаясь вывести из головы своей картину «покаяния» Сергея пред женою. Мы продолжали, меж тем, путешествовать по Германии. Я видела города этой неизвестной мне доселе страны, каковые пересекали мы на машине один за другим, изумлялась нравам, вслушивалась в чуждый мне немецкий, иногда с изумлением находя в речи жителей знакомые для себя слова — сказывалось то, что я очень часто слушала Алису, когда та принималась говорить на немецком. Конечно же, я не обмолвилась ни словом Айседоре о пьянке, каковую собирались устроить Кусиков с Есениным и своими, вероятно, многочисленными друзьями, так что попойки их продолжались, и в глубине души я понимала, что Сергей ещё никогда так много не пил. Но иногда я и сама могла посидеть с ними. Мы с искренней любовью вспоминали Москву, и мужчины иногда также рассказывали мне о Петрограде. Сердце болело — мне думалось, я никогда не смогу побывать в городе на Неве. — А знаете что, Вика! — вдруг вскинулся с места Есенин, отчего мы с Сашей невольно подпрыгнули на диване. — Я вам покажу Питер-град! Всё, что пишут о нём — всё правда, правда! И эти мосты, и эти ночи. Люблю я, когда просторно! В Москве темнота и сутолочь, а там — так.! Я знала, что у Есенин ещё и потому приятные вспоминания о Петрограде, что именно там началось дело его как поэта. Там увидел его Блок, там познакомился он и со многими другими поэтами. Там впервые стал издаваться. И покуда он рассказывал, мы с Сашей безотрывно слушали его, внимая каждому слову, пока он вдруг не оборотился ко мне: — Вика, а как вы находите всю эту немчину? — Нравится, хотя и тоскую по России, — пожав плечами, улыбнулась ему я. — Музеи, трамваи, просторные и ухоженные дороги, нерушимые здания повсюду! — я в действительности видела Германию именно так, как описывала в тот вечер поэту. Каждый шаг мой и досуг был оплачен, каждое удовольствие — было предусмотрено. Оставалось лишь раз-два в неделю давать о себе знать Кожебаткину и рассказывать, как обстоит дело с книгою. И я понятия при всех тех увеселениях не имела, что соглашение, заключённое в апреле с Россией, ещё совсем шатко, что немцы страдают от гиперинфляции, что нынешняя политика государства оставляет желать лучшего, а на днях, 24 июня, и вовсе застрелили министра иностранных дел Вальтера Ратенау. — Но мне по душе всегда была и будет Англия, Сергей Александрович. Тянет меня в эту страну безумно, а почему — объяснить не могу и не умею. Есенин поморщился, как делал он всегда, когда восславляли какую-либо другую страну вместо России и махнул рукою куда-то в сторону: — Спросите у Айседоры, она лучше меня знает, — но, впрочем, принялся тут же рассказывать сам: — Там туманно, мрачно и холодно, какое бы ни было время года. Целыми днями идут дожди, но англичане относятся к тому совершенно равнодушно. Англичане! Напыщенные франты, которые рано встают, завтракают своими яйцами с кашей, заедая всё то беконом, а после помещаются в свои непромокаемые плащи-футляры и уходят в себя, гуляя по сырости, чтобы ввечеру вновь вернуться домой и наесться досыта всё теми же яйцами и кашей. — Однако же сколько поэтов и гениев пошло именно из Англии! Из страны, которая и в наши дни является королевством, — улыбалась я. — Поистине, — рассердился Сергей, принимаясь нервно крутить в руках перчатку. — И вы потому взяли себе сей псевдоним, Вика? Фёрт! — язвительно добавил он. — Норовите покинуть Россию? — Товарищи, так и поссориться недолго, — улыбнулся нам Кусиков, вставая и приобнимая одной рукою меня, а другой — Есенина. — Идёмте ко мне на квартиру. Чая выпьем. Я увидела, как у Есенина заблестели глаза при упоминании чая, и тут же обо всём догадалась. — Но ведь Айседора просила не покидать номер по крайней мере до возвращения её… — Не покидать! — театрально фыркнул Есенин. — Что я ей, дитя малое? Пускай своих учениц учит, а меня не смеет. Я сконфузилась, норовила что-либо ещё произнести, однако не стала препираться под взглядами двух мужчин, последовав за ними. Всю дорогу Саша весело болтал об чём-то, взяв меня под локоть. Есенин плёлся рядом ни жив ни мёртв — бледность выступила на лице его, и причины её я найти не могла. Когда мы остановились под навесом одного из зданий, Саша отпустил меня и предложил закурить. Я не отказалась сразу же, а Сергей, некоторое время подумав, молча подошёл ко мне и вдруг тоже прикурил, хотя это в компании женщин ему было доселе несвойственно. — Что же с вами такое, Сергей? — тихо спросила я его, когда Кусиков немного отодвинулся от нас. Сергей помолчал, а после столь же тихо, даже хрипло, произнёс: — Не знаю, Вика… Ничего похожего с тем, что было и могло быть в жизни моей до этого, происходит, — сомнений не оставалось, что говорит он о Дункан. — Она имеет надо мною дьявольскую власть! Когда я ухожу, то думаю, что больше не вернусь, а назавтра или послезавтра возвращаюсь. Мне часто кажется, что я её ненавижу, что она чужая! Понимаете, — взгляд голубых печальных глаз вдруг устремился ко мне. — Совсем чужая, а вы… — он тут же покачал головою, точно отгоняя от себя ненужные мысли. Сигарета уже совсем сгорела, с неё следовало стряхнуть пепел, прежде чем затянуться вновь, но мужчина, казалось, и не замечал этого. — На что мне она? Что я ей? Мои стихи… Моё имя… Ведь я Есенин… Я люблю Россию, коров, крестьян, деревню, а она — свои греческие вазы, ха! — он отбросил от себя окурок и со всею силою принялся топтать его по немецкому тротуару, и, будто в безумстве каком-то, приплясывать. А после неожиданно — также внезапно, как начал, успокоился, замолк, вновь принял горькое выражение лица и со вздохом закончил: — В этих греческих вазах моё молоко скиснет. У неё пустые глаза, Вика, совершенно пустые. Чужое лицо, жесты, голос, слова — всё чужое! — он говорил со мною теперь не как прежде, когда мы только впервые увиделись в Германии — как с журналистом, как с писателем и документалистом, а как поистине со своею подругою. И когда я посчитала было, что он действительно закончил, он некоторое время помолчал и произнёс уже так тихо, что неосознанно перешёл на шёпот: — И всё-таки я к ней возвращаюсь. Она умна! Она очень умна. Меня трогают её слёзы, забавный руський, — заулыбался он, — язык. Иногда, когда мы молчим или я читаю ей стихи, мне с ней по-настоящему хорошо, очень хорошо! Не думайте, что это всё из-за денег и славы, пожалуйста. Право, я — Есенин. Я выше её. Моя слава больше её. Иногда, знаете, она совсем молодая и то, что она делает… После неё молодые кажутся скучными… — он вдруг резко оборвал себя, покраснел, оценивая реакцию мою. Я была уверена, что тоже залилась краской, а потому отвернулась, но тут к нам вернулся Кусиков, и весь наш запал для душевного разговора исчерпался. Александр Борисович покрутил перед лицом моим новой пачкой немецких сигар, довольно улыбнулся, а после вновь взял меня за локоть. Я взглянула на Есенина. Он снова казался мрачным и отрешённым от нас двоих. — А вот и моя скромная хижина, Вика, — хихикал Кусиков, когда мы входили. — Прошу любить и жаловать. Квартира его была мала, но совсем не дурна. И на каждом шагу, куда бы я ни пошла, я сравнивала её со своей московской, и мне оставалось лишь дивиться и изумляться. Впрочем, сам Кусиков собирался довольно скоро перебраться в Берлин — «Провожу Серёжку, — говаривал, бывало, он, — и женюсь!» Я поздравляла его, а Есенин оставался столь же безучастным. Разговор понемногу довёл нас до водки. Стало веселее и менее напряжённо, даже Есенин, в конце концов, взобрался на стол и принялся голосить свои частушки.«Ах, сыпь, ах, жарь, Маяковский — бездарь. Рожа краской питана, Обокрал Уитмана».
— Не цените вы Владимира Владимировича, — укоризненно покачала головою я, меж тем, как язык мой уже вовсю заплетался. — А ведь вы с ним не конкуренты, Сергей — совсем не конкуренты. Вместе в истории останетесь — только по разным направлениям. — Ах так! Маяковского! Защищать! — вскинулся поэт, а после весело и немного хитро улыбнулся, свешивая ноги со стола и болтая ими. — Тогда так:«Ох, батюшки, ох-ох-ох, Есть поэт Мариенгоф. Много кушал, много пил, Без подштанников ходил».
— Перестаньте! — я дёрнула мужчину за рукав, пытаясь сместить его со стола. — Прекратите сейчас же! Анатолий Борисович не заслуживает такого отношения! — А-а, теперь мы защищаем Толю! — протянул Сергей, как-то зло сверкнув в меня глазами. — А меня! — вдруг неожиданно горько прибавил он. — Меня кто… защитит!.. — Соседи услышат, Сергей Александрович, — скрывая явное изумление своё, тише произнесла я, снова дёргая мужчину за рукав, и то было правдою — меня больше беспокоила не частушка о Мариенгофе, а громкие крики поэта, доносящиеся из коммунальной квартиры Кусикова. — Уже, — вдруг, вскинувшись и побледнев, зашептал Саша, когда все мы услышали звонок в дверь, и побежал в коридор. Мы остались один на один с Сергеем. Он продолжал сидеть на столе, после спрыгнул, налил себе ещё водки и повернулся ко мне с прежним отчаяньем в глазах. — Простите моё безрассудство, Вика. — Вы бы лучше прекратили так много пить, — заметила ему я, ощущая, что сама уже начинаю возвращаться разумом в себя. Есенин покачал головою, всё говорил что-то навроде «Не могу…», а после кинулся ко мне и до боли сжал руку мою. — Только увидел вас, Вика — и ещё без вашей причёски, без красных волос, — он засмеялся, и я тоже не смогла не улыбнуться, — застенчивую и нежно робкую, но при том — по глазам вашим синим видно было, такую сильную внутри — сразу осознал, сколь далеки от меня вы будете. Восхищался вами, видел в вас верного товарища, чистоту, невинность и бесстрашие, о каковом так часто мечтают многие поэты, ища спутницу жизни. Вот и Мариенгоф… Осознал всё это, а увидел вас с ним вместе — и сердце так и ушло в пятки. Уверовал, что никогда не скажу вам о своей привязанности, ни словом не обмолвлюсь, чтобы не нарушать товарищеские отношения, однако вот — весь, как нараспашку, пред вами. И всё же вы святы и непорочны, Вика, чтобы предстать на алтаре за свободу народа. Простите, — он перестал улыбаться, посерьезнел, — но отдайте это на поприще иным, знающим людям, у каковых вся жизнь позади уже. Я пребывала в совершенно растерянных чувствах, так как в беседе он затронул сразу два немаловажных для меня вопроса, как-то быстро перескочив, при том, с одного на другой, и не могла предположить, верно ли понимаю теперь слова его. — Кому же это? — только и осмелилась спросить я его. Вначале вместо ответа он немного приблизился, но, заметив, как равнодушно я отреагировала, замялся, а после со вздохом отвечал: — Мне. Смех практически пробрал меня изнутри, но я сдержалась. — Отчего это у вас всё позади, Сергей Александрович? Нет, вам определённо нужно меньше пить, если вы начинаете такие глупости говорить! — И всё-то вы с детской доверчивостью своею! — снисходительно улыбнулся Есенин, делая осторожный шаг ко мне. — С такими вещами не играют, Вика. Контрреволюция — это совсем не шутки или кружки «для любителей». Застали нас ВЧК однажды с Мариенгофом и Колобовым на Зойкиной квартире… — он замялся, а я вся зарделась от нахлынувших на меня смятения и злости — извечно я узнаю обо всём последняя! — И тем не менее, тем не менее… — я металась по комнате, потому что сердце беспокойно ёкало внутри. Я, впрочем, даже не задалась вопросом, отчего Саша так долго не возвращается — во мне снова тронули чувства, и теперь резко и грубо они пробуждались, сколь бы сильно ни пыталась я заглушать их всё это время и сосредотачивать смысл жизни своей в журналистике и искусстве. — Это не повод поучать меня, Сергей Александрович! То Анатолий Борисович, теперь вы… — Есенин улыбнулся мне так, как улыбаются малым детям, когда они рассказывают взрослым сказки. — Я, вероятно, могу понять вас, Вика. Вы в литературном кружке и… столько свободных мужчин вокруг, — краска, как и тогда, при свете фонаря, когда мы на улице ждали Александра Борисовича, вновь слабо выступила на щеках его. — Толя, теперь Сандро… Я остановилась, поражённая тем, что он снова необычайно резко перешёл в разговоре от одной темы к другой, а после вновь, с ещё большим раздражением к нему, зашагала по комнате. — Отчего же вы вечно сводите меня со всеми! — вспыльчиво восклицала я. — Мариенгоф без пяти минут женат, как и Александр Борисович! Сергей Александрович, неужто так приятно додумывать за других… — Я давно просил вас оставить это формальное обращение, — тихо сказал он, делая шаг ко мне. — … Неужто так приятно делать это, ведь вы же умный человек! — я не подумала тогда о том, что всего несколько месяцев назад и сама была склонна додумывать за других действия и слова их. Мужчина не дал мне закончить, спешно приблизившись — я успела лишь различить улыбку на губах его, а после столь же уверенно притянул к себе, и знакомая дрожь пробежала по телу моему, когда рука его, будто в первый раз, легла ко мне на талию. С тою же жадностью он впился мне в губы, и осталось лишь гадать — задохнусь я от столь желанного поцелуя или же от ненависти, возникшей пылом на моих щеках из-за наглости его. Поцелуй был страстным, мягким, но недолгим — я успела вырваться. — Немудрено потерять голову, когда вы вся — такая — предо мной! — Есенин перевёл дыхание, слегка облизнув губы, и мне стало не по себе от собственных мыслей — мне захотелось вновь прикоснуться к ним. Но даже несмотря на остатки выпитого алкоголя во мне, на весь вид его, стоявшего пред мною, будоражащего голову, желание — и его, моё, каковые ощутимы были даже в воздухе, я не посмела приблизиться к нему. «Он женатый человек», — то и дело возникали упрёки в голове моей, и я еле заставила себя не смотреть больше на него. Прикроватные часы в этот самый момент пробили три — и вместе с ними в дом Кусикова ворвался совершеннейший погром. — Серёжа, прости, не удержал! — вскричал Саша, подбегая к нам, и руша наше общее с Сергеем молчание. Сразу после него, подобно буре, ввалилась Дункан. Она была в красном хитоне, вся разъярённая, будто голодный, выпущенный из клетки зверь. На пути своём она сбрасывала со стен картины, вываливала из ящиков всё, что в них находила. Есенин при виде неё принялся пятиться в тёмный угол. После полнейшего разгрома, не чураясь, видимо, мыслями, что это чужая квартира, она обнаружила поэта за шкафом. Он молча, не говоря ни слова, надел цилиндр и пальто и пошёл за нею. Мы с Кусиковым переглянулись.***
5 июля все мы отбыли в Брюссель. Я сгорала от нетерпения предстоящей встречи с писателем Францом Элленсом. Айседора также сгорала от нетерпения — нетерпения как можно скорее прибыть на место, потому что до жути боялась поездов. Впрочем, путь обещал быть не таким уж долгим, но даже несмотря на то, она хватала Есенина за руку, а он лишь грубо отталкивал её от себя. Временами я не понимала такового поведения его и, когда расположились мы наконец в купе, принялась корить Сергея Александровича, как если бы он был малым ребёнком. К тому моменту у меня было для того уже предостаточно поводов — начиная их тайными с Кусиковым попойками — причём, сам Александр Борисович остался в Германии, сославшись на дело, но мы прекрасно понимали, что нынче же он отправился в Берлин, дабы непременно жениться; и кончая его престранным и абсолютно неблагодарным отношением с супругою. — Сергей, она вывела вас в свет, показала — и продолжает — Европу, а вы чем же отвечаете ей на то? Впрочем, говорила в таковые моменты я не своими идеями, а словами самой Айседоры — она любила повторять, что, ежели бы не заграница, Есенин бы так и продолжил безвыездно сидеть в России. Впрочем, была в том правда. Мужчина едва ли слушал меня — всё-таки похвалы нравились ему более, чем нравоучения. Он постоянно хмурился, и в такие моменты тёмные брови его двигались вместе, как если бы посреди них сидела, спрятавшись, суровая хищная птица. — Перфое пис’мо я написаль Езенин: «S'il y a une intoxication par le vin, il y en a une autre — j'étais ivre aujourd'hui. Parce que tu as pensé à moi»*, — улыбнувшись, произнесла Дункан с резким переходом от ломаного русского на французский. Она не понимала смысла нашей с Есениным беседы, но ей хотелось добавить в неё что-то своё. — Спасибо, — по-французски отвечала я ей, улыбаясь в ответ, а после, бросив на Есенина последний злобный взгляд, окончательно успокоилась. Почти весь путь мы провели в молчании. Мне не столь уж комфортно было находиться с ними двумя в одном вагоне — спасала только Лола Кинел, которая была практически в том же положении, что и я. Однако же, переводчица находила, чем себя занять, а я — нет. Оттого ещё так радостно и отрадно было мне, наконец, покидать душный вагон! Я вдохнула не только в лёгкие, но и во всё существо своё напоённый солнцем и ветрами воздух Бельгии и заприметила мужчину. Несмотря на то, что пассажиров и ожидающих на перроне было множество, в глаза в первую очередь мне бросился отчего-то именно он. На губах застыло имя бельгийского писателя, но я не решилась произнести его — мужчина в шляпе почти как у Мариенгофа и светлом пиджаке нараспашку прошёл мимо меня, неся в руках какой-то чемодан. Айседора бросилась ему в объятия. — Франц! Мы с Есениным встали друг напротив друга, не смея рушить атмосферу сей дружеской встречи, но внезапно по губам поэта пробежала ухмылка, заставившая меня смутиться и покраснеть. — Франц — Езенин, — представляла меж тем Дункан нас писателю. Она разговаривала с ним по-французски, и он совсем не был против того, лишь наши имена переводя на ломано-русский манер. Пробыть в гостях у Элленса нам предстояло всего две недели — время, за каковое должна была я собрать исчерпывающий материал со стороны этого друга семьи. Я держала Кожебаткина в курсе каждой своей вылазки, но, то ли письма мои к нему задерживались, то ли не было у него времени читать их, ответы приходили долго, а адреса мои, тем временем, сменялись всё чаще из-за множества перемещений с места на место. Как только смог Элленс вполне присмотреться ко мне и осознать, что может доверять мне как другу, он стал столь же внимательно, что и я, наблюдать за супружеской парой со стороны. А сцен в жизни их было полно — они то принимались прилюдно ссориться, даже если причиной был всего лишь взгляд Есенина на проходящую мимо бельгийку, то вновь мирились, и спустя каждые пять минут разговора Айседора жаловалась, что уже очень давно не целовала супруга. На вопрос, как давно они знакомы с Айседорой, Франц отвечать не решился, лишь покачав головою. Зато рассказал, как присутствовал во время заключения ими брака. — И какими казались они вместе? — спрашивала я. Мужчина пожимал плечами: — А какими должны казаться молодожёны пред венчанием? — однако, с минуту подумав, добавлял: — Они казались счастливыми — без сомнения. Настолько счастливыми, что не смогут расстаться без трагедии. Во время этой короткой, но плодотворной поездки по Бельгии я строчила за мыслями, фразами и движениями каждого, и Элленс, как писатель, не без любопытства наблюдал за мною. Он обещался тут же, как только книга (Дай Боже!) получит более-менее посильную огласку, он первым делом приедет в Москву, дабы купить себе экземпляр. Именно благодаря Францу удалось взглянуть мне на Сергея и Айседору почти что без прежней ревности, а просто как профессиональный журналист — на героев, о каковых предстоит писать ему. Всё больше стала я подмечать не те детали, когда Дункан в порыве нежности хватала Есенина за руку, или же он прижимался к её запястью губами, а речи их и что именно говорили они друг другу. Не то чтобы я прислушивалась к сомнениям Элленса — мне самой хотелось в своём небольшом расследовании добраться до сути, что именно свело двух этих людей друг с другом. А притянуло их, на самом деле, как двух людей схожего душевного склада. Мы могли с Элленсом подолгу прогуливаться по широким Брюссельским улицам, рассматривать доселе незнакомые мне здания в вычурных и абсолютно различных архитектурных стилях. Я поражалась абсолютно всему, что видела и встречала. Писатель смеялся тому от души, но не переставал показывать достопримечательности в этих кратких наших с ним экскурсиях. И если бы к тому моменту довелось мне-таки побывать в Петрограде, я бы с крайним изумлением нашла, сколь похожи пейзажи их. Учеников Айседоры также привезли в Бельгию, но занятия с ними не мешали Дункан проводить время и с нами, и с мужем своим. Забавно было наблюдать за тем, как Айседора занимается со своими маленькими воспитанницами, а Есенин глядит за тем издалека, как-то по-особенному впечатляясь и радуясь успехам их, хлопал по коленкам руками, а после с упоением вещал нам о прошедших занятиях. Сближали их и взгляды в плане образования. Однажды, во время занятий Дункан, довелось мне случайно ляпнуть, что это довольно странно — что нет в школе её слаженного расписания, так разве же будет продуктивным весь учебный процесс? Есенин со злостью взглянул на меня, даже, кажется, фыркнул, скрещивая руки на груди, и отметил, что нынешняя система образования ни к чёрту, а Айседора пытается подстраиваться под интересы и настроения детей. «Ведь и смирная лошадь примется брыкаться, ежели постоянно дёргать поводья», — говорил он. Сама Дункан лишь ласково потрепала его по плечу и, дабы уменьшить гнев супруга и явную обиду мою, отвела меня в сторону и поддержала слова мужчины. Она также возмущалась современной системой образования и поведала, между прочим, что сама в 10 лет заявила матери, что более не намерена ходить в школу — она уже научилась всему и ныне продолжение занятий там совершенно бесполезно. Да и в принципе, отношения танцовщицы и поэта начали налаживаться, как казалось, лишь здесь — в Бельгии. И чем больше было нежных минут у них, тем более уединялись мы с Францом, говорили по-английски — в особенности же, чтобы обсудить книгу, которую я писала. Две недели стали для меня почти бесконечностью, но и принесли свои плоды. Элленс давал хорошие советы, ведь писать роман и статью — вещи совершенно различные. — Вы знаете, Виктория, что журналист — это литератор на скорую руку? В писательстве мало сухих фактов и обрывок цитат — даже в документальном произведении. Статья рано или поздно закончится, а вот книга продолжит жить в воображении читателя и после её окончания. В том главная их разница. Разговоры о поэзии у нас с ним складывались не особенно — разве что если речь шла о Есенине. Но и здесь Франц обыкновенно краснел, твердил, что мало что понимает в этом деле, а однажды-таки рассказал случай, что привёл его в таковое мнение о непонимании на счёт свой. — Когда мы с Айседорой были в Москве, она попросила меня почитать «Пугачёва». Я переводил свой вариант на французский, пытаясь выдерживать, как мог, стилистику Сергея Александровича. Читать я принялся неохотно — ежели бы она меня не попросила, вовек бы не стал делать этого. Я то и дело поглядывал на Сергея Александровича, хотя и догадывался, что он может понимать не всё. Айседора нежно оборвала меня где-то среди строф и, пускай и улыбалась, я чувствовал, сколь она недовольна. Тогда она попросила прочитать Есенина. Я был изумлён тому, что услышал и увидел пред собою. Как посмел я прикоснуться к его поэзии! До сих пор виню себя в том. «Пугачёва» Есенин поистине читал превосходно. Особенно, когда мы, сидя в гостинице «Hotel Metropole Bruxelles», ничего не подозревающие, весело общались, он мог встать с места своего, слегка пошатываясь, и приняться скандировать, обращая на себя всё внимание местных. Остановить его было сложно и даже почти невозможно — мы все заслушивались до умопомрачения, а мужчина, видя таковую заинтересованность, выпивал больше и принимался читать — громче. Трагедию на сцене будто бы разыгрывал всего один человек. — Как же это у вас так хорошо получается! — вздыхала я, по-настоящему напоённая поэмой его. — И как его свежо и прекрасно: «Приведите меня к нему!» — Не так, Вика, — улыбался мне он. — «Пр-р-ри-ве-ди-те, пр-р-ри-ве-ди-те меня к нему!» — тут же по новой вскакивал Есенин. На 13-й день пребывания нашего в Бельгии Франц выразил сожаление, что ему придётся нас покинуть по каким-то своим срочным делам. Нам предстояло оставаться в Брюсселе ещё всего два дня, так что вряд ли довелось бы нам увидеться. А после мы должны были отправиться во Францию. Писатель долго жал мне руку, обещал непременно звонить мне — номерами и адресами мы обменялись чуть ли не в первый день в связи с родственными характерами, и в остальное время мне предстояло проводить в компании разве что Лолы Кинел. Однако же я решила целиком и полностью отдаться нынче не высматриванию здешних красот, а книге своей, материала к каковой теперь стало значительно больше благодаря Францу и собственным наблюдениям. И когда начинала я с утра, бывало, писать, с ужасом осознавала, что день внезапно кончился, и за окнами вовсю уже вечереет. Накануне отъезда в дверь ко мне постучались. Я посчитала было, что меня зовут на обед, хотела отказаться, но пришедший гость невероятно удивил меня. Это был Сергей Александрович. — Берлин, — он с ноги открыл дверь, не дождавшись ответа, стремительно подошёл к столу и положил на него письмо. — Кто это вам пишет из Германии, Вика? — Вам ли о том спрашивать? — устало выдохнула я, пытаясь сосредоточиться на рукописном творчестве своём и вновь всецело погрузиться в мысли. А присутствие мужчины таковому явно мешало. Сам он, казалось, почувствовал это и подошёл ближе. — На каком моменте вы остановились нынче? «Они смотрелись вместе…» — Сергей Александрович! — я вскочила с места. Обыкновенно я сносно относилась ко всем его ребяческим замашкам, но теперь мне просто хотелось дописать несколько строчек, пришедших в голову и норовивших поскорее достучаться до меня и листка, и лечь спать. — Вам ведь не по нутру Изадора? — спросил он, лукаво улыбнувшись. — Она потрясающая и талантливая женщина, но разве могу я судить, мало зная её? С чего вы взяли это? Есенин обошёл вкруг стола и упёрся руками в него прямо, встав прямо напротив меня. — Она красивая, просто прекрасная женщина. Вы не смотрите, что она старая! Разве что под краской… немного как снег. А так она настоящая русская женщина, — как-то особенно выделил это он, — более русская, чем некоторые. И душа у неё наша. Она очень хорошо меня понимает. Он помолчал некоторое время и, не получив от меня никакого ответа, потому что я вновь погрузилась в письмо, прошёлся по комнате и сел в кресло. Через некоторое время вновь раздался тихий голос его: — Вика, на что вам это всё? — О чём вы, Сергей Александрович? — я тут же подняла голову и, будто опомнившись, поправила: — Сергей… — Вы взялись писать про всё это, преодолели столь километров на поезде и даже на машине, познакомились со столькими людьми… Вам нужны деньги? — А вы собираетесь заниматься взяточничеством? — нахмурилась я. Всё менее нравился мне теперь настрой его, и всё более взрастало во мне желание тотчас же выгнать мужчину за дверь. — Друзья пытались уберечь меня от сего брака. Предостерегали от последствий. Говорили о разнице в возрасте. Что же вы сидите, сложа руки? Так и пишите! Да, она старше меня не на лет десять, как говорю я многим, но что в том проку? Но она любит меня — всею душой своею чувствую, как сильно привязана она ко мне. Не знаю, что и сталось бы со мною там, в Москве, в ближайшее время, если бы я не познакомился с нею в тот вечер… Он замолчал. Молчала и я. Но вовсе не писала, как просил он меня с мгновение назад, а сидела, наклонив голову свою к столу и силясь унять то ли лихорадку и тревогу, то ли расстройство, то ли — всё вместе. — Вы плачете? — Устала. — Простите, показалось, — голос его был поистине взволнованным. — Простите, Вика, я так и не принёс вам свои соболезнования. Знаю, что с Евграфом Александровичем вас связывали близкие отношения. Он, вероятно, был вам хорошим другом, поддержкой, а не просто коллегой. Меня точно больно резанули по сердцу от таковых фраз. Только успела я перестать думать о страшной участи любимого моего друга, как мне вмиг напомнили о том, разрезали едва-едва успевшую зажить рану и подлили туда столько масла, сколько смогло вылиться и вместиться. Я продолжала молчать. Мне было нечего отвечать на сии слова уже потому, что я знала наверняка — стоит начать мне говорить, и слёзы тотчас же вырвутся наружу, не задержавшись более на ресницах. — Завтра тяжёлый день для всех нас. Пора ложиться, — Есенин кашлянул в кулак, встал и покинул номер. Я некоторое время сидела ещё за столом, не смея сдвинуться с места. Мыслей стало слишком много, и они сильно сковывали и мешали предпринять что-либо вне головы: о погибшем Литкенсе, о покинутой Москве и моих дорогих друзьях, о Сергее Александровиче… И отчего любит он её,, а у меня, такой молодой, нет совершенно никаких надежд! Спустя некоторое время я пришла в себя и вспомнила о письме. Ежели бы Сергей не упомянул, что оно из Берлина, я бы решила, что мне пишет Кожебаткин — слишком давно не было от него вестей. Однако же, стоило мне начать его разворачивать, я узнала знакомый почерк Кусикова, и на душе вмиг стало отрадно уже от настроения, с каковым он писал мне. Саша будто чувствовал, о чём я буду страдать, читая письмо его. У него и вправду всё складывалось с той счастливицей в Берлине. «Моя Анечка», — то тут, то там сквозило среди строк, и я весело улыбалась, пока читала. Конец же письма изумил меня до такой степени, что пришлось перечитать его несколько раз, пока мне не стало ясно, что то мне не чудится. Вот, что там значилось:«Вика, знаю, сколь привязаны вы к Сергею — то было сложно не заметить ещё во время вечеров наших в «Стойле Пегаса». Но ни в коем разе, даже несмотря на связь его, не обрывайте с ним общения — ваше влияние ему сильно необходимо. Помните, что предпочтут лучших — ведь удалось, удалось мне отнять <i>её у Андрея Белого! Навсегда дружески ваш, Саша Кусиков».</i>
______________________________________________________________ *«Если существует опьянение от вина, то существует ещё и другое — я сегодня была пьяна. Потому что ты подумал обо мне» (фр.)