Хулиган

      Айседора любила бывать среди молодой интеллигенции — в особенности, артистической молодёжи. Потому так любила она собирать вокруг себя интересных личностей. Не раз приходилось наблюдать мне, как окружала она себя компанией поэтов, писателей и даже мыслителей, и, покуда беседовала с ними, успевала также отвечать на вопросы журналистов. Они окружали её целой толпою, загораживали своими необъятными камерами, и по сравнению с ними я смотрелась робко и даже как-то глупо, хотя и была самой приближённой к танцовщице из них всех. Они наперебой спрашивали её, даже не давая отвечать на предыдущие вопросы коллег своих. Основным и самым, видимо, любимым ответом её было: «Я танцую в душе», и всё время поражал он сотрудников всевозможных газет и журналов правдивостью своею. Когда же обращала она всё внимание их на Есенина, к нему работники прессы относились исключительно как к мужу Айседоры. Однажды Есенин вызвался прочесть стихотворение, но уже на половине его заглушили вопросы журналистов к Айседоре, к каковой вновь обратились они.       За девять дней до отъезда во Францию мы отправились с Есениным в Брюссельское консульство, дабы получить разрешение на поездку в Париж. Кожебаткин о том был уже осведомлён, так что в том, что моё разрешение также готово, как и Сергея Александровича, мне не приходилось сомневаться. Мы молчали всю дорогу, и, когда я уже более не смогла выдерживать напряжения меж нами, резко прервала его:       — Почему вы выглядите таким потускневшим, Сергей?       Вздох его раздался в июльском бельгийском воздухе, так что даже лёгкая пыль слетела с полей шляпы его.       — В Россию хочется страшно, Вика! Поскорей бы — из этой кошмарной Европы!       Я промолчала. И вплоть до того момента, пока мы не стали возвращаться обратно из консульства, мы так и не заговорили ни о чём. Однако же на обратной дороге Есенин предложил мне прогуляться, и мы не спеша двинулись по улицам. Он внезапно принялся рассказывать мне, что начал писать автобиографию. Что уже несколько раз переделывал её, но никому пока так и не решился показать написанное.         — С прозой, знаете, мы пока совершенно в разладе, — с какою-то досадою улыбался мне он. — Чего не скажешь о стихах. А у вас всё иначе, Вика. Может, взглянули бы как-нибудь?        А после пришло письмо от Саши. И наступило время прощаться с Бельгией, как бы ни пришлась по вкусу страна мне эта. Я собрала все пожитки свои, если таковыми только можно было назвать все вещи, сунув туда же свежие письма Кожебаткину, Майе, Алисе и ответ Кусикову. И снова встречали нас перрон, дрожащее купе и громкие пассажиры за стенкою. Однако нынче не было весёлых или, напротив, тревожных разговоров меж Айседорою и Сергеем — они непривычно молчали, и мне казалось, что туманное беспроглядное утро за окном заставляет всех нас думать об одном и том же. Пару лишь раз Айседора восхитилась, что после они непременно посетят её любимый Рим — там прошла большая часть молодости её, так что сей город связывался у неё исключительно с хорошим.       Однако когда приехали мы и уставшие с дороги сидели в летнем кафе, прежняя напряжённость продолжала ощущаться меж нами. Совладать с нею мне было очень трудно, и я решила подняться к себе, докончить письмо родителям, а утром отправить его в числе остальных, написанных ещё в Бельгии. Айседора, заметив, что я собираюсь уходить, попросила вынести ей из номера шаль. Я подчинилась и бросилась за нею, но не сразу заприметила, где та находилась. И стоило мне, наконец, отыскать заветную вещь — я обернулась, дабы открыть дверь из номера, и увидела Есенина. Он молча стоял предо мною, но по взгляду его было видно, что он хочет, чтобы я поскорее освободила ему дорогу и как можно быстрее убралась прочь. Ещё с Бельгии, в связи с тем, что Александра Борисовича и прочих знакомых за рубежом у него не было, он выпивал, бывало, с первыми встречными в местных кабаках, а временами — и при супруге. Так произошло и теперь. У меня и самой было не самое лучшее — да к тому же, довольно сонное и утомлённое состояние; я кивнула ему головою и хотела было пройти мимо, но он резко схватил меня за руку, таким манером останавливая. Попыталась вырываться — всё было безуспешно, и единственное, что оставалось — попятиться назад, к стене. Но даже и здесь мужчина стал настигать меня, медленными шагами двигаясь в мою сторону.         — Сергей, Бога ради, — голос показался самой мне охрипшим, но скорее не от страха, а искреннего изумления. Я продолжала сжимать шаль танцовщицы в руках, и теперь она, направленная меж мною и Есениным, служила чем-то вроде преграды. — Айседора попросила принести шаль. Я бы и не стала вас беспокоить, но…         — Иди сюда, — не дослушав, произнёс он, и этот резкий и неясный переход на «ты», помутневший и даже слегка исказившийся взгляд его синих глаз, и довольно спешный шаг ко мне всё-таки разыграли в душе моей страх — страх за то, что появилось в мыслях этого вроде бы знакомого мне человека, но при всём при том — совершенно чужого. Я вымеривала расстояние меж мною, ним, двуспальной кроватью и дверью, но, как только бросилась по направлению к первой, мужчина опередил меня, схватил за руку, с силою прижал к себе, так что, не будь то столь навязчиво, мы бы почти обнялись. В то самое мгновение, будто почуяв неладное, в номер ворвалась Лола Кинел. На лице её играла прежняя доброжелательность и удовлетворённость, но, только увидала она нас вместе, как спешно все чувства стёрлись с лица её небывалой раннее бледностью. Она явно собиралась что-то сказать, но ныне только закрыла рот. Я вырвалась из объятий Сергея, но ощутила, как напоследок он прикоснулся губами к щеке моей. У меня не было ни слов, ни мыслей, каковыми могла бы я объяснить только что произошедшее, а потому я молча пробежала мимо неё.       Когда я спустилась к Айседоре, она о чём-то беседовала с незнакомым мне молодым человеком. Представить она его мне не успела — я сослалась, что спешу написать всем близким письма и тотчас же отправить. Когда же она справилась, как там «Серьёжа», и не разбудила ли я его, я, верно, покраснела и оттого ещё быстрее принялась прощаться с танцовщицей и неизвестным молодым человеком.       Мне долго не удавалось уснуть в ту ночь. Но сказывался не непривычный французский воздух, а мысли, захватившие всё существо моё. Раннее в таковом состоянии я пребывала лишь поездах — казалось, всю жизнь в голове различные моменты и истории копились только для того, чтобы приходить ко мне по ночам в шатающемся по рельсам вагоне и врезаться в память настолько, чтобы впечататься в неё до дыр, срастись с несказанными словами и, в итоге, принести бессонницу. Ныне таковым мыслям способствовала произошедшая меж мною и Сергеем сцена. Я переворачивалась с одного бока на другой, а когда слышала шаги где-то в коридоре, из которого едва доносился сквозняк, сердце моё замирало — я вспоминала Германию, и мне казалось, что Есенин вот-вот постучится в номер ко мне. Но всё было тихо, и вновь поворачивалась я на другой бок, и вновь были слышны из коридора чьи-то придыхания и тихие разговоры, будто Есенин поджидает под дверью и всё не решается — приняться стучать или же нет.       В том, что переводчица поведает об увиденном Айседоре, у меня не оставалось сомнений. Мы не столь были с нею дружны, и даже иногда выходили в разногласия по некоторым вопросам; да и восхищение танцовщицей у Кинел было сильнее, нежели симпатия к поэту — я бы даже сказала, что второй практически не существовало. Однако же наутро, когда Айседора встретила меня счастливая и улыбавшаяся и поделилась со мною, что «воздух Парижа способствует высыпанию», я выдохнула, но всё же бросила косой взгляд в сторону Кинел.       Но в тот самый день Айседора была так непривычно радушна ко мне, что сомнений не могло более оставаться. Мы проходили с ней по Парижу и наверняка бы истоптали себе все ноги — столько мест успела она мне показать, а ещё даже не наступил полдень! Я слышала от многих, сколь танцовщица, в действительности умна и талантлива, но и представить себе не могла до близкого с нею разговора, насколько. Сколько бы я ни заговаривала о прочитанных мною книгах — начиная отечественными и заканчивая английскими романами, все до единого были ей знакомы; сколько бы вопросов из них я ни поднимала, ещё больше и глубже знала об них она. На филологическом у меня всегда были успехи в литературе — собственно, сей предмет я знала куда лучше остальных и каждый раз гордилась, что могу не только хорошо и вкусно написать сочинение, но и передать в подробностях всех суть произведения и проблематику его. Теперь же Айседора совершенно развеяла все фантазии мои на собственный счёт, и я ощущала себя если не глупой, то недоученной — определённо. Ни дня не проходило у неё без книги или полезного знакомства и общения. Появлялись таковые из ниоткуда, и потому к общению совсем скоро стала она относиться просто.       Когда мы возвращались, мы как раз говорили о стихах и практически столкнулись с Есениным. Он улыбался — а такого в Европе не было с ним давно, что-то радостно обсуждал с новыми знакомцами своими.         — Вика, Изадора, познакомьтесь, это Франц и Эйгель, — он кивнул головою в сторону двух мужчин. Вероятно, у второго то было фамилией, но Сергея то совсем не смущало. — Как и мы — прямиком из Германии во Францию, вот узкий же мир! А ещё, — он вдруг повернулся ко мне, говоря на чисто русском, а не ломаном, для супруги, — мнят себя поэтами, — чуть тише добавил мужчина и усмехнулся. Мужчины стали читать что-то на едва понятном мне немецком, и изредка в интонации их проглядывала рифма. Мы с Сергеем внезапно стали беседовать о своём: о неполной рифме и о том, чем лучше она точной, а также, как неприлично использовать глагольные, как приятны усечённые. В какой-то миг я оборвала саму себя потому, что осознала, что меня совсем не слушают — всё внимание поэта было привлечено к какому-то другому предмету, но явно не к словам моим. Он глядел на меня, улыбался, по временам кивая, но думал об чём-то своём. Таковые «уходы в себя» в других людях временами раздражали меня, хотя я и сама могла повести себя подобным образом. Однако же, Сергей казался нынче таким отзывчивым и дружелюбным, что я начала подозревать, а не приснилось ли мне вечернее обстоятельство меж нами.         — Вы обещали, Вика, — тихо шепнул он мне на ухо, когда Айседора была занята разговором с немецкими поэтами. Он легонько сжал пальцы мои, совсем по-дружески, но нервы мои были настолько натянуты, что каждое малейшее прикосновение и таковая близость с ним практически лишали меня рассудка. — Обещали прочесть кусочек из биографии моей.         — Давайте, — загорелась желанием я — но каким, сама пока не могла в точности дать себе понять.         — Приходите после обеда. Изадора будет с девочками, прочтёте в тишине.       Я покраснела и мгновенно отвернулась. Мне хотелось плакать и корить себя за свои же собственные мысли, так что, чтобы как-либо разрядить обстановку, я сказала поэтам немного подождать с обсуждениями их и попросила прочитать Сергея. Мужчина пристально взглянул на меня, а после, поправив пиджак, поднялся и начал громко, так что стали оборачиваться посетители кафе, полюбившийся ему в последнее время «Монолог Хлопуши». Он оглядывался на супругу и новых знакомых поэтов, но более всего, как казалось, смотрел на меня, и, как обычно при чтении, синие глаза его немного суживались, оставляя от себя практически одни лишь щёлочки, покуда он следил за реакцией всех слушателей своих и интуитивно допытывался, как воспринимают они каждую строчку стихотворения его. Мы долго и бурно аплодировали, а Айседора не преминула несколько раз повторить мужчинам, что Сергей — её муж. И только собрались мужчины вновь начать обсуждать собственные стихи — тема, интересующая каждого уважающего себя поэта пред лицом конкурентов, как Сергей махнул рукою и стал читать снова, хотя ныне его о том и не просили:

Бледной строчкой шуршал в доме вечер, Циферблат превращал его в ночь, И на улицах стало не легче Эту тягу к письму превозмочь. И звенели последние стрелки, И дрожал на столе мой листок. И с последним глотком из бутылки Сзади шорох послышался ног. Я услышала царственный голос, Мне знакомый лишь только из снов. Я не верила! — Дверь, видно, дёрнулась, Хотя был замок на засов. Хотя было в моём доме тихо, Позади дыхание шло. Да, зараза спИрта лИхого — Как же глупо меня вовлекло! Дали дальние, сердце трепетное: Как увидеть дано наяву, Что сто лет назад стало смертным И предалось праху и сну? Николай II — живой, вылитый! Вы ли столько Россию вели? Вашей крови ль было повыпито? Вас тогда ли не сберегли?.. Он глядит на меня. Ни улыбки — Лишь кивает в ответ головой. Чёрт возьми, сколько я выпила, Что привиделся сон мне такой? Он бормочет мне что-то невнятное, Он пытается что-то сказать, Но заместо слов белым ястребом Меж глаз-гор порхает слеза. Чую я, что твердит он пророчество И пытаюсь не знать судьбу. Только царь не в одиночестве Посетил квартиру мою. Со дверей, шкафов, стен ли — Вся семья, побледнев, стоит. Златокудрая Анастасия На меня, улыбаясь, глядит. Время — полночь… Ужели забыли Эти стрелки, как надо бежать? А они всё твердят о России И совсем не хотят замолкать. И меж снега, меж окон и улиц Мне привиделся светлый бал. Здесь Распутин живой, не хмурится. Алексей здесь здоровым стал. Здесь как будто иные все люди, Только лишь вдали, у стола, Улыбается, словно в дебюте, Вся семья мне Романовская. «Ничего, — император промолвит, — Всем когда-то дано уходить. Лишь бы той войне беспокойной Как и прежде, в России не быть!» На меня он взглянул напоследок, Силясь что-то ещё рассказать… Только «Бом»! И часы подоспели Мне об утре теперь сообщать. Заревела за окнами дымка, И прогнала с неба луну. Обернусь: тихо в комнате, тихо, Да и впрочем, быть здесь кому?

      Все молчали. А более всех — я, потому что сердце при первых звуках строчек стиха всколыхнулось во мне и практически упало с треском в пятки. Сергей читал его куда лучше, нежели я сама, пока писала, ходила по комнате, комкала изорванные клочки и вновь принималась писать. Он читал с каким-то особенным выражением, будто лучше самого автора сумел прочувствовать настроение стиха. Будто его писал он, а не я.       Никогда прежде мои стихи не читал кто-либо другой. Я вдруг вспомнила, как когда-то давно я прочла одно не самое лучшее своё стихотворение по просьбе Майи перед ребятами, и единственное, как могли реагировать они — это тихо фыркать, сопеть и молчать. Тишина была и теперь, но я не знала, что и думать на сей счёт — Айседора выглядела обрадованной, немцы — удивлёнными. Я краснела всё сильнее с каждой секундой, пока настороженный взгляд Сергея Александровича и вовсе не заставил меня отвернуться. Вся картина мира разрушилась предо мною, даже почти пропал слух — едва-едва доносились издалека вопросы Дункан к Сергею, новый ли это его стих, пока она трепала его по плечу, какие-то неясные слова мужчин-поэтов, и, стоило мне обернуться, я обнаружила то, что и ожидала: Есенин глядел на меня, не отрываясь, и улыбался.         — Зачем же, Сергей, — тихо сказала ему я. — Зачем вы прочитали моё стихотворение?       Я не считала его достойным. А уж о том, чтобы его прочёл перед всеми, и помыслить не могла. Впрочем, я даже не ожидала, что он запомнит едва ли одно произведение, что давала я ему на проверку. Когда я писала оное, девизы «Бей красных, пока не побелеют» и прочие всё ещё звучали в голове моей, всё ещё снилась мне по ночам Лубянка и наш с Костей Свердловым побег из деревушки в Подмосковье из-за страха быть пойманными. Но пуще всех снился мне расстрел царской семьи в сыром покрытом плесенью подвале — неужто мало то было причин для того, чтобы посреди ночи написать такое?         — Поэзия оценивается не истинностью утверждений, а их искренностью, — качнул головою Есенин. — И вы хорошо выучили этот урок, Вика.         — Но не о том, не о том говорили вы мне недавно! — перебивала я его. — Не могу я, не имею право стоять за те взгляды в политике, в каковых не разбираюсь. Не могу, стало быть, и писать о том. Не могу лезть в чужую борьбу, в конце концов!         — Борьба ведь не только в мире ныне, но и в поэзии, — возражал мне на это он. — Все устали от неё и от мировых проблем. А от родины никто устать не может.       Я не стала более рассуждать. Я покинула сию весёлую компанию, а в голове уже зарождалось нечто, напоминающее мой будущий памфлет.       Мне, сказать по правде, страшно было идти после всего произошедшего обсуждать с Сергеем биографию его. Теперь, когда видел он во мне не юную начинающую поэтессу, а ярую революционерку — а то отражалась особенно во взгляде его, мне, вот любопытно! — то даже начинало нравиться. Ноги мои при каждом шаге к комнате его наливались свинцом. Я считала, что мы встретимся у двери, и Сергей крепко пожмёт мне руку в знак благодарности, что я решилась-таки выслушать его и помочь, и Лола, невзначай заметившая нас, вновь всё поймёт не так, но уже в начале коридора услышала я чьи-то громкие голоса. Они становились всё громче по мере приближения к комнате Дункан и Есенина, и сомнений у меня более не оставалось — супруги снова ссорятся, и к конфликту, вероятнее всего, примешали и переводчицу.       Когда дверь была уже почти предо мною, я увидела, что закрыта она не полностью. Из щели лился яркий дневной свет, и просвечивал силуэт Сергея Александровича. Более никого видно не было, но мужчина был то ли в абсолютной растерянности, то ли — злости. Оба этих чувства вызывали у него желание тяжело дышать и яростно трепать золотые волосы свои.         — Переводите ей, мисс Кинел! Слово в слово, как я сказал — всё до последнего. Я хочу свой собственный ключ. Хочу приходить и уходить, когда мне вздумается, и гулять в одиночестве, ежели мне захочется.       Переводчица, вероятно, была смущена, но тут же затараторила по-английски. Мгновение не раздавалось ни звука.         — Никаких этих чёртовых приказов, — размеренно продолжал Сергей. — Я не больной и не ребёнок. Ну же, скажите ей это!       Лола снова заговорила. Со стороны Айседоры так не раздалось ни звука.         — Я не собираюсь ходить вокруг да около неё — да что же вы молчите-то, переводите! Хочу других женщин, ежели вздумается.         — Сергей Александрович! — надрывно вскричала переводчица. — Я не могу ей так говорить!         — Вам придётся! — я смутно видела, как резко встал он с кресла и принялся спешно расхаживать по комнате. Кинел стала что-то переводить, но, судя по тому, сколь коротки были выражения её, до Айседоры дошло совсем не всё.         — Дальше, дальше! — мужчина скрылся из поля моего зрения чрез щёлку, но я явственно разглядела, что он начал размахивать руками. — Я не собираюсь сидеть взаперти в отеле как раб. Если не смогу делать, что мне вздумается, я уйду. Так ей и передайте.         — Что? Что он ещё говорит? — что-то такое, вероятно, спросила Дункан у переводчицы, когда та стояла и не смела больше перевести ни слова.         — Будет любопытно… — вновь раздался голос Сергея. Он был какой-то сладкий, абсолютно непохожий на его, как если бы мужчина издевался над кем-либо. — Эти француженки…       Мгновение — и каждый присутствующий узнал, кто всё это время подслушивал разговор их. И то ли Лола оперлась в тот момент на дверь, то ли из окна подул сквозняк, но дверь растворилась, и все трое обернулись в сторону коридора, где стояла я. Я же не смела посмотреть ни на кого кроме Сергея — он внезапно побледнел, и скулы его будто свело судорогой. И ежели способна бы я была в тот момент провалиться сквозь землю, непременно воспользовалась этой возможностью. Однако же мне оставалось лишь стоять на месте, как вкопанная, и наблюдать за дальнейшим развитием событий.         — Тчёрти что! — делая особенный акцент на «ч» вскрикнула Айседора и, закрывая лицо рукою, выбежала из номера.

***

      Отношение Айседоры всё более менялось ко мне. Она, вероятно, считала, что мне предстояло бы окончить произведение моё, меж тем как, в действительности, в нём было множество недоработок и не включённых моментов. Она всё более догадывалась, что с Сергеем мы знакомы ближе и дольше, нежели просто как журналист и интересующая его известная личность. Для меня так и оставалось тайною, знает ли она, что Лола застала нас с её супругом не в самый приятный момент, но всё чаще сама танцовщица стала видеть нас вместе, хотя дело было вовсе не в любовных отношениях, не говоря уж о дружеских — мы только обсуждали работу.         — Вернётесь вы, Вика, и что с того? — улыбаясь, говорил мне Есенин. Ещё с университетских времён он любил подначивать меня тем, что я точно сама не знаю, чего хочу в профессии. — Ну, отдадите Кожебаткину сию рукопись, — указывал он мне на книгу, — и что далее-то? Считаете, вас издадут? Да, вероятно издадут. И даже в газетах о том напишут…         — Что же вы предлагаете мне? — практически перебивала его на полуслове я. — Писать стихи? Вы и сами видите, какое это дело в плане денег.         — Истинно, — закивал головою он, сделавшись вдруг серьёзным. — Поэтому шли бы вы лучше в литературные работники, либо библиотекари — дело прибыльное и неплохое. А после бы и до издателя добрались, что нынче в почёте. У вас такая семья хорошая, Вика. Родители интеллигентные люди, выходцы из пролетариата, а вы всё о революции глаголете — как-то некрасиво даже…         — Не смейте обсуждать мою семью, вы их вовсе не знаете! — вспылила я и закинула было руку для пощёчины, однако мужчина спешно перехватил её, и глаза наши встретились; в его, голубых — плясали озорство и весёлость. Обернуться заставила нас вошедшая Дункан, которая деликатно кашлянула при виде таковой сцены. Ей каждый раз не нравилось, даже, более того, раздражало, когда не понимала она чего-то из беседы нашей, и потому всегда, как могла, пыталась переводить с русского на свой лад; нынче — только лишь по жестам нашим и молчанию. Есенин опустил руку мою и совершенно спокойно двинулся к ней, с улыбкой принимаясь расспрашивать, как прошёл урок у неё.       В другой раз я невольно стала свидетелем очередной ссоры меж Айседорой и Сергеем, но ныне Лола Кинел не присутствовала, и едва ли мог кто-то служить переводчиком. Забавно вышло так, что все мы непривычно находились в одной комнате, но каждый был занят своим делом. Дункан полулежала на софе, кокетливо подтянув к себе ноги, так что часть халата сползла и оголяла их чуть выше икр. На письменном столе рядом лежал жёлтенький томик «Эмиля» Жан-Жака Руссо, а сама она с огромным удовольствием перелистывала почти карманное издание «Мыслей» Платона. Задумалась женщина так сильно, что не только халат её сполз выше приличествующего, но и туфля, будто бы сама собою, спала с ноги. Точно запоздало реагируя на то, Айседора изящно изогнулась и подняла её. Сергей, сидевший неподалёку в кресле и усердно писавший что–то, даже не взглянул на неё. Айседора, видя, что не привлекла внимания супруга, начала непринуждённый разговор о талантах и творчестве в целом. Есенин отвечал неохотно, по временам стискивал зубы — явный признак того, что он трудится над чем-то и работает, а ему мешают. Он в принципе любил комфорт, и когда ему кто-то или что-то мешало, он не мог того выносить, а значит — как следует работать.         — Это только в России истинные таланты есть. Не то, по крайней мере, совсем, что у вас, — безразлично бросил Сергей, вновь углубляясь в работу. Тогда Айседора встала, указала супругу на портрет Гордона Крэга на прикроватном столике и принялась, как могла, на русском, смешанном с французским, объяснять ему, что сей человек и есть гений. Услышав только одно слово это, мужчина быстро отвлёкся, поднялся с места и, разъярённый, принялся расхаживать по комнате, скрипя зубами, а когда испуганная и удивлённая одновременно танцовщица спрашивала у него что-то, обиженно молчал. Чрез некоторое время он удалился. Я мельком взглянула на Айседору, а после бросилась бежать за её супругом.         — Сергей, ну что же вы обозлились-то, ей Богу, как маленький! — принялась корить его я, как всегда, впрочем, поступала, когда речь заходила об их с Дункан отношениях. Даже тот, кто несильно был знаком с этою парою, тут же замечал, сколь сильно привязана Айседора к поэту, и временами, когда доводилось наблюдать мне, как задумчиво перебирает она пряди его золотистых волос, я думала, а уж не напоминает ли ей Сергей собственных утраченных детей — в частности, сына? Мне противно было видеть ссоры их, что начинались на пустом месте, а заканчивались всегда «покаянием» Сергея, как если бы он был вернувшимся блудным чадом. Столь же мало занимали меня различные их скандалы и недопонимания. Само собою, я не стала включать в книгу всего того — пожалуй, сказывались мой непрофессионализм и трепетное отношение к Сергею как к мужчине.       Есенин молчал. А после взглянул на меня как-то грустно и столь горестно, что мне самой, не знаю почему, захотелось плакать.         — Завтра уезжаю отсюда.         — Куда? — так и вскинулась я. — Куда же вы поедете, Сергей?         — А к себе на Богословский.         — А Айседора?       Он молчал и кусал губы. Но не потому, что что-то обдумывал — нет, судя по взгляду его, решил он всё уже давно.        — И вы езжайте со мною, Вика. К чёрту даже этот Богословский. Устроимся в Петрограде…       — А Айседора? — с нажимом повторила вопрос свой. Ответ не заставил себя ждать:         — Она мне больше не нужна. Теперь меня в Европе больше, чем её знают.         — Бросьте! — вскрикнула я, так что мужчина от неожиданности даже дёрнулся. — Ну, сказала она о своё бывшем любовнике, что он гений — она готова вам то повторять куда чаще и больше, Сергей Александрович! Помните девиз её? И ведь ради вас, ради вас одного она нарушила клятву свою. Она любит вас.         — Считаете? — улыбка от сего утешения поползла по лицу его. Он опустил голову, и некоторое время красовался предо мною лишь цилиндр его, а после снова поднял её, радостно выдыхая и весело улыбаясь: — Да, знаете, она любит меня! Никто прежде не любил меня так.       Они, кажется-таки, помирились в тот вечер, но Айседора отнюдь не стала относиться ко мне благосклоннее. Я не осознавала резкого перепада настроения её до той самой поры, пока не вернулась в Советскую Россию — по характеру Дункан и Есенин были схожи ещё и тем, что, задумав что-либо, непременно, разными к тому подходами, но выполняли это. И при одной разгоревшейся ссоре танцовщица заместо Есенина набросилась на меня. Сергей вскочил с места, краска хлынула к лицу его. Он уверял, что я здесь ни при чём и не стоит вводить меня в конфликт причиною его. Лола стояла позади нас и переводила происходящее.         — Долго ли она планирует ещё оставаться здесь? — спрашивала мужа Айседора. Как после выяснилось, она и вправду считала, что сопровождать я буду не всю поездку и в самое ближайшее время покину их с Сергеем семейную идиллию. Есенин не нашёлся, что ответить. И в ту же ночь ко мне робко постучалась Лола и сообщила, что на утро меня ожидает поезд, билеты на который уже куплены.       Париж, о каковом много приходилось слышать мне в родных краях, остался в воспоминаниях городом с каким-то гнетущим и тягучим временем. Даже несмотря на августовскую жару, небо всегда было здесь затянуто неприятной мутно-жёлтой поволокой, и то ещё сильнее навевало грусть на меня, когда я отправлялась на вокзал.       Письмо Кожебаткину я успевала написать, но он не успевал его получить. Потому сообщить обо всём я собиралась уже по приезде, а все сутки пути в дрожащем вагоне провела в редактировании рукописи своей. И странная вещь — я считала, что, перечитывая о событиях жизни Айседоры и Сергея, я тотчас же расплачусь, но даже тоски не привиделось в сердце моём. Я взирала вокруг себя с каким-то равнодушием, и отчего-то то и дело вспоминались слова поэта о том, что я вернусь, издам книгу, вероятно, опубликуюсь с нею в газете… И что дальше?       Совсем не те чувства овевали меня, когда я уезжала с Алисой в Германию. Даже жизнь сама в те моменты казалась безоблачной и радостно-счастливой, а ныне предстояло мне сменить душный август одной страны, на не менее истязающий жарою своею — другой. Одним утром меня разбудило яркое солнце, прибившееся сквозь наполовину занавешенное окно — то было отрадно, потому что поезд уже приближался к России. Шпили знакомого вокзала виднелись где-то вдалеке, сквозь сумрачную, немного туманную дымку родной страны, и я, пока было время, стала быстро-быстро строчить:

Вези меня мой жизненный экспресс, Дорог билет и времени в обрез…

***

      Узнав о возвращении моём, Кожебаткин не стремился тотчас же идти на встречу. В каждом письме рассказывал размашистым почерком своим, что пока занят, что вскорости непременно следует нам встретиться, но, когда — он сообщит о том заранее. К тому же, что меня практически выгнали, он не отнёсся никак.       Тогда снова стала думать я над деятельностью своей, ведь, несмотря на свои 22 года, мне уже не хотелось зависеть от родителей, которые, впрочем, приняли меня именно так, как предполагал Есенин — идея о поездке моей за границу не понравилась им с самого начала. Вернувшись, я прошла мимо них, поникнув головою, точно блудный их вернувшийся ребёнок, а после, когда сидели мы все вместе в крохотной, едва освещённой люстрой с одною лампочкой кухне, я почувствовала себя совсем неуютно, вспомнив теперь все изящества и удовольствия гостиниц в Европе. Не сказав более ни слова, я вновь накинула на себя кепи и пошла гулять по родной столице. Ничего в ней, казалось, не изменилось, кроме того, что смотреть на неё я стала иначе. И не было более в ней человека, с присутствием какового она становилась мне как-то ближе и приятнее. Будто нарочно, я свернула на Тверскую и не смогла не без улыбки взглянуть на знакомое здание кафе «Мороженое» и слоган заведения рядом с ним, каковое пользовалось наибольшей популярностью.       В дверях меня встретил знакомый швейцар Александр, и мы с ним весело разговорились, а после неожиданно замолкли, вспомнив об одном и том же человеке. В зале у первых столиков встретили меня Вадик Шершеневич и Коля Клюев и оба принялись наперебой удивляться моему внезапному появлению. Ни к одному, ни к другому я не питала особенной симпатии и поддерживала отношения как с близкими товарищами Есенина. Вот и теперь, по тону разговора их, выведать они у меня хотели лишь об нём одном. Я неохотно принялась рассказывать, а к горлу подкатывала тошнота, когда я видела, как переглядываются они при этом друг с другом.         — А где же Мариенгоф? — вдруг спохватилась я.         — Как где? — искренне изумился Вадик. — Он почти уже семейным человеком у нас стал, Вика. В декабре жениться собирается.         — А кто же тогда присматривает за лавкой на Никитской? — продолжала удивляться я, с ещё большим изумлением осознавая теперь, что меня в действительности волнуют все вопросы, оставленные здесь Сергеем.         — Как кто? — вторил другу Клюев. — Галя Бениславская.       После мы немного поговорили о Сандро Кусикове, но, когда я осознала, что разговоры все, так или иначе, будут сводиться у двух друзей к отношениям Сергея и Айседоры (о каковых по довольно понятным причинам мне совсем не хотелось распространяться), я сказала, что хотела бы напоследок побродить в одиночестве по «Стойлу», и мужчины, понятливо кивнув, удалились.       Я осмотрелось. Трактир был вроде прежним, но всё же — теперь иным. Больше не будут здесь, как раньше, весело и шумно скандировать стихи, временами — пить, драться, ругаться, выступать за наилучшую поэзию. Без Сергея здесь точно не стало жизни. Никогда уж он не подойдёт к нашему с Майей и Алисой столику и ласково не поздоровается. Не поцелует рук наших. Не начнёт шутить об очередном начинающем «поэтишке». Я обошла рядом со стенами, с каких наполовину были уже сдёрнуты плакаты, а рисунки — перемазаны краскою — вероятно, в силу всё тех же происходивших здесь дебоширств. Дотронулась рукою до нарисованного Якуловым Есенина с копной золотистых волос. Под портретом впервые заприметила строки: «Срежет мудрый садовник — осень головы жёлтый лист» и вспомнила, как рассказывал Толя, что Есенин жуть как боится рано поседеть. Не те уже мысли сквозили в голове моей, когда я направлялась прочь от Тверской, в сторону Никитской — и даже здесь неизбежно ждали меня приятные тёплые воспоминания о встречах с ним. Зима. Глубокие сугробы. Шатающиеся повозки, как умеют, передвигаются по ним, а извозчики на них то и дело подпрыгивают. Мы с Сергеем идём, греем руки свои тёплым дыханьем изо рта, растираем друг об друга и улыбаемся — со смехом и согреваться как-то легче.         — Помню, в холодный майский вечер я вышел на дорогу в Константиново. Полночь. И лишь изредка по дорогам скачут вот такие же извозчики, — он, улыбнувшись, тыкает перчаткою в сторону очередного проезжающего мужика. — А я вышел в одной женской рубахе на перекрёсток…         — Женской? — засмеялась я. — Ничего не путаете?         — Отнюдь! Переоделся колдуньей — Вика, не поверите! Ну, не смейтесь же так громко, дослушайте! Мимо шли плотники, а как увидели машущую им колдунью — так со страху побросали все инструменты свои и разбежались.       Я долго и громко смеялась. И теперь в воспоминаньях сих запоздало заметила, что уже подошла к знакомой лавке. Она была заперта — впрочем, чего же ещё ожидать можно было? Галина наверняка захаживает сюда раз в неделю, дабы удостовериться, что всё в полном порядке. Правда, отчего присмотр за лавкою не поручили Кожебаткину, я как-то совсем не задумалась — даже не задалась вопросом сим. Я спешно вытащила бумажку из кармана уличного пиджака своего и прямо здесь же, прислонив её к стене, написала:

«Галя, я вернулась в Москву. Есть несколько слов о Сергее Александровиче. Захотите переговорить, звоните. Вика»

      — и оставила номер свой и дату под сим. Но только успела я пристроить это незатейливое письмецо к двери, как позади меня раздался лёгкий кашель, каковой обыкновенно используют, чтобы привлечь внимание к кому-либо. Я обернулась. На меня смотрела Бениславская.       В первое мгновение я решила, что придумала её себе сама — столь сильно была она похожа на прежнюю Бениславскую и одновременно разительно отличалась от неё. Она либо похудела, либо слишком сильно осунулась, так что скулы непривычно проглядывали на лице её. То придавало ей суровости — вероятно, из-за эксцентричной и весьма своеобразной внешности и ощущения сильной утомлённости. Я никогда не задумывалась над тем, красива ли Бениславская: пока мы обе пытались вытащить Есенина из кабака, каждая — своими способами, мне не было нужды обращать на это внимание. Более того, я старалась всячески перекрывать её и, замечая явное к ней Есенина расположение — много большее, нежели ко мне в то время, видела в ней свою соперницу. Обыкновенно люди хотя бы на уровне интуиции чувствуют отношение к себе другого человека, а потому было совершенно ясно, что и Бениславская не питала ко мне особенной симпатии. Теперь же я глядела на неё как-то виновато и казалась самой себе глупой. Обе мы очутились в одной лодке, ведь, сколько бы вокруг Сергея ни крутилось барышень, всегда и повсюду от друзей его слышались лишь два имени: Галя и Вика.         — Вика, — тон голоса её был сухим и едва ли дружелюбным.         — Галя, — я качнула головою в знак приветствия. — Николай Алексеевич и Вадим Габриэлевич сказали…         — Знаю, — с тою же интонацией перебила меня она. — Встретила их по дороге.       Мы помолчали. И я сама теперь не знала, об чём, в действительности, могли бы мы поговорить, ежели бы позвонила она мне по телефону.         — Сергей Александрович много вспоминал об вас! — с жаром начала я, вновь взглянув на неё.         — И о вас также много упоминал он в письмах, — отвечала Бениславская. Мне снова стало нечем отвечать ей и не о чем говорить. Тогда она тенью промелькнула мимо меня, ловко сдёрнула оставленную мною записку с двери, и сердце моё ушло в пятки — выслушивать меня она не собиралась, даже если бы мне и достало слов поговорить с нею! Тем временем она отперла дверь, и та ехидно заскрипела пред носом моим. Но тут Галина, точно обдумав что-то, посмотрела на меня, хмуря густые тёмные брови свои:         — Так вы войдёте? — спросила она меня. Я не могла поверить счастью своему и слишком спешно — быстрее, чем надлежит приличиям, вбежала внутрь. Знакомый мне чайник начал кипеть. Я осматривалась и среди каждой книжной полки, средь каждого предмета мебели промелькивало для меня что-то, непременно напоминающее о Есенине. Галя как будто угадала это по глазам моим, кивнула каким-то своим мыслям, предложила присесть, а после поставила предо мною стакан с чаем. Я долго молчала, разглядывая стены и помещение, и только спустя некоторое время поняла, что девушка ждёт, пока я переведу на неё взгляд, чтобы заговорить.         — Сергей в Париж отправился? — вот, с чего решила начать она разговор. Я кивнула.         — Однако, вероятнее всего, они с Айседорой уже в Италии. По крайней мере, изначально собирались туда.       Бениславская молчала. Она хмурилась и временами нервно перебирала тонкими пальцами лёгкий шарф на шее своей, потом, спохватившись, убирала руки, начинала барабанить ногтями по столу и прекращала теперь уже и это занятие. И вдруг, словно обессилев от молчания и терзавших её вопросов, придвинулась ближе ко мне и вспыльчиво произнесла:         — Ну, как он там? Хорошо ли ему там?       Вряд ли под сим «там» подразумевала она Европу. Здесь была горечь женщины, оставленной возлюбленным из-за брака с другою.         — Не так хорошо, как хотелось бы… — несмело начала я. Голос казался нетвёрдым и хриплым. — И это не помешало ему вновь, с прежнею — а может, и большею, силой запить и предаваться скандалам. Но вы ведь знаете, несмотря на свой упёртый характер, Сергей очень быстро поддаётся чужому влиянию.         — Я никогда не преклонялась пред ним как пред человеком именно из-за этого, — нерешительно качнула головою Бениславская. Ей так же, как и мне, трудно было поверить, что ныне мы говорим с нею по душам — или, по крайней мере, пытаемся прийти к таковому разговору. — Ведь он, при всей своей дьявольской хитрости в сто раз наивнее меня. Кто зачинатель? Сандро?         — И Кусиков, и многие другие… Сергей быстро находит себе знакомых… по бутылке.         — А вы? — глаза её сверкнули злым огнём. — Вы пили с ним?       Я смолчала. Галина встала, прошлась по комнате, считая, что это поможет унять разбушевавшиеся нервы. Видимо, не помогло, потому что спустя несколько минут она снова присоединилась ко мне, и руки продолжали отбивать прежний ритм.         — Вы и представить себе не можете! — вскрикнула вдруг она, и я вздрогнула от неожиданности. — Все эти ночи без сна, переживания, что вот-де, он там с нею где-то так недостижимо далеко. А что мне? Присмотр за лавкой, в каковую почти никто не заходит в последнее время, за всем «Стойлом», где никогда теперь нельзя найти в кассе денег, и забота о сёстрах его и семье.         — Екатерина и Александра приезжают к вам? — о сёстрах Сергея я знала заочно, из его же рассказов.         — Мы практически живём вместе, — тише проговорила Галя, массируя кончиками пальцев свои веки. — Впрочем, это не так важно. Расскажите мне об нём! Всё, всё, что знаете!       Вкратце в тот день я, так сказать, пересказала ей свою книгу. Об отношениях Сергея и Айседоры пыталась особенно не говорить и лгала не только ей, но и самой себе — что у супругов всё было прекрасно.         — А вы знаете, в Париже Сергей настоятельно упрашивал Дункан купить ему корову. Ну, просто ни мгновения не мог вынести без этой мысли! Всё просил и просил, говорил, что непременно верхом прокатится по улицам французской столицы. «Вот был бы смех! Вот было бы публики!» — говорил он. Но сего не произошло, и, как он потом рассказывал, какой-то негр опередил его. «Вот неудача для меня! — сокрушённо рассказывал тогда мне он. — Плакать можно!»         — Какой же он выдумщик, — улыбалась мне Бениславская. Мы проговорили вплоть до самого вечера, пока уже и по сумеркам, и разговорам не стало ясно, что нам-таки пора прощаться. Уже на улице, когда распрощались, Галина вдруг окликнула меня. У неё было странное, слегка задумчивое выражение лица — она точно решалась на что-то, из-за чего приходилось пересиливать себя самое.         — Вика, — повторила она. — Сергей, на самом деле, кое о чём просил на ваш счёт. Александр Кожебаткин, бывший заведующий сей лавкой… он, на самом деле…         — Не стоит говорить, это не моё дело, — махнула головою я.         — И всё же вы должны знать, — настойчиво продолжала Галина. — Сергей уверял, что Кожебаткин — человек ненадёжный. Доверять ему — своё же время тратить. А вот Михаил Семёнович… Сергей — не первый, кто хорошо отзывается о ваших текстах.       Голова пошла у меня кругом оттого, что я не понимала, в чём суть всего происходящего.         — Михаил Семёнович?         — Да, главный редактор газеты «Беднота», — кивнула Бениславская.         — «Беднота».?         — Где работаю я. Сергей просил заручиться за вас на сей счёт.

***

      «Беднота» была газетою для широких крестьянских масс, в каковой обсуждались политические вопросы, перестройки деревень, а также нужды и запросы крестьян. Сама Галина работала не так давно, с начала августа. Приютила меня там лишь она, потому что, судя по выражениям главного редактора Михаила Грандова, ему самому по вкусу я совсем не пришлась.       Обыкновенно любовь и искусство разрушают друг друга. И покуда томилась я своею любовью к Сергею Александровичу, вспоминала его чуть ли не каждую минуту, жутко тосковала и стремилась, меж тем, поскорее вывести себя из этого состояния, я считала именно так, и потому и не надеялась, что кому-либо, даже близким друзьям моим, понравится то, что пытаюсь вытворять на листке я теперь. То, что я показала Грандову, оказалось частицей недописанного политического памфлета. Я начала его во времена своих революционных приготовлений, пред смертью Литкенса. Продолжать не стала, но непрестанно корректировала и вносила правки, и по итогу зачистила до такого состояния, когда самой уже стало противно читать его. Грандов выслушал меня внимательно, не перебивал, временами кивал, когда я произносила какое-либо стоящее, по мнению его, утверждение. В политике я разбиралась мало, но в историю уже принялась понемногу окунаться, а потому, в основном, черпала опыт и примеры именно из неё. И каждый раз, как Градов одобрительно кивал мне при беседе сей, Галя, сидевшая рядом, вдруг лучезарно улыбалась, красивые её зелёные глаза по-особенному блестели. Она вся преображалась, но я не находила тому причины. Я считала себя добрым человеком, но при всём при том не могла не согласиться, что мы с Бениславской — соперницы, и каждая из нас, в первую очередь, высматривает те интересы, что выгодны именно ей.       Заканчивала рассказ я о себе неудавшеюся поездкою своею в Европу. Когда же посреди всего в беседе мелькнул Есенин, Михаил Семёнович бросил беглый взгляд на Галину — имя это было явно знакомо ему.       — Хорошо, спасибо вам, я принял кое-какое решение, но мне ещё обстоит его обдумать, — и редактор торопливо вскочил из-за стола, спешно при этом черпая в портфель свой листы со стола и в том числе — рукопись моего памфлета. — Но сообщу об нём вам позже, к утру понедельника. Спасибо…       — Виктория, — любезно подсказала ему я.       — Да, Виктория, — он поморщился, и я поняла, что продолжения не последует — он начисто забыл как псевдоним мой, так и настоящую фамилию. И только хотел Грандов столь же быстро, как говорил и собирался, покинуть редакцию, как в дверях застала его врасплох Бениславская. Он изменился в лице, улыбнулся, и они неспешно двинулись далее по коридору. Вероятно, очень хорошие были отношения у них.       Разные мысли закрадывались в голову мне. Я знала о «Бедноте» буквально пять дней кряду, ещё менее прочитала статей в ней и ознакомилась с их форматом, но, учитывая, что отношения с родителями не складывались, Кожебаткин так и не объявился, а осознание, что зарабатывать пора бы и самой, не оставляло, я ждала этого места, какой бы ни была ставка. В то же мгновение начали закрадываться мне мысли, что, вероятно, Галя улыбалась как раз оттого, что знала наперёд — меня не возьмут, но тут за дверью послышались шаги и голоса — кто-то снова приближался к кабинету по коридору.        — Да, политическая часть памфлета превосходна, здесь и спору нет! — раздался громкий голос Грандова. Я замерла, и услышала шёпот Бениславской в повисшей тишине — она попросила Михаила Семёновича быть потише. — Она вполне передаёт то, что многие хотят, но боятся теперь сказать, — чуть тише продолжал редактор. — Но таковые мысли в её возрасте! Галя, вы не понимаете, на что обрекаете себя — вы станете практически куратором её и опекуном.       — В каком возрасте? — спросила его Бениславская. — Или неужели она много моложе меня?       — Ей едва ли будет 20, — отмахнулся Грандов.       — 22, — поправила девушка, но мужчина отошёл уже к другой теме:       — Что мне ручательство вашего Сергея Александровича, Галя! Ему бы самому было, кто за него поручился.       — Ну, что вам стоит, Михаил Семёнович! — перебила его Галя. — У нас как раз место освободилось. Бюджет в газете небольшой — так разве с новым человеком, ежели он и правда талантливый, она не станет лучше, её не начнут больше читать?       — Ежели он и талантливый… — эхом повторил мужчина после краткого молчания, точно обдумав что-то, а потом я увидела, как оба вошли в кабинет, и еле-еле заставила себя не опустить глаза в знак того, что невольно подслушала весь разговор их.       — Виктория, решение я принял прямо сейчас, — заключил Грандов. — И оно таковое: мы вас берём.

***

      Штат «Бедноты» был небольшой, и получали сотрудники там, соответствуя названию редакции своей, но продолжали вместе трудиться, переносить непростые будни и дружить всем своим небольшим коллективом. Грандов относился ко мне предвзято, перечитывал одну и ту же статью по несколько раз, придирался к каждой допущенной, пусть и самой мелкой, ошибке, а после бросил всё это дело и передал меня лояльному редактору Лене, совсем молодой девушке, ровеснице Гали, каковая, как ни странно, все материалы мои читала с удовольствием. Я же не могла перестать для себя самой сравнивать Грандова и покойного Литкенса — в каждом слове его, как главного редактора, то и дело виделся мне Евграф Александрович… однако после, когда обращался он именно ко мне, я осознавала, сколь, в действительности, совершенно разные они. Я узнала лишь после, ближе к середине осени, что всё это время редактора не оставляли заботы о продолжении существовании «Бедноты», тираж каковой и стоимость — 4 копейки за 4 полосы, оставляли желать лучшего. Окромя того, Михаил Семёнович заботился, сколько было в силах его, о каждом сотруднике своём, и, узнав от Бениславской, что живу я по-прежнему с родителями, но уже начинаю иметь доход свой благодаря его редакции, стал выискивать прошения о коммунальной квартире. То было куда сложнее, нежели просто лишь попросить комнату.       С самой Бениславской мы первое время, очевидно, не ладили. Впрочем, сидение в одном кабинете рано или поздно всё равно свело бы нас вместе — а так как Рита, бывшая здесь уже до нас, слишком спешно и громко печатала на машинке, её вскоре после прихода моего перевели в другой отдел, и нас осталось трое — я, Галя и упомянутая выше Лена.       Оставаться на работе очень часто приходилось допоздна. В особенности это касалось среды и пятницы, когда редакцию особенно осыпали письмами, и мы оставались с Галей практически на всю ночь, дабы перечитать все их и разделить по разным отделам — а их в «Бедноте» было куда больше, чем сотрудников. Мы выставляли сверху над каждым галочки разными цветами — куда каковое можно было бы отнести, а поутру сдавали, едва выспавшиеся, иногда ночующие прямо на стареньких диванчиках редакции. Оставаться обеим нам приходилось, оттого, что жили мы в совершенно разных частях Москвы, а работать по телефону представлялось невозможным, и стало бы скорее сущей пыткой на всю ночь, нежели предстоящим отдыхом. В один из вечеров мы как-то внезапно принялись обсуждать детство и юность нашу. Галя рассказала, между прочим, как раньше ездила она в Ригу, Лудзу и по другим латвийским городам, а я слушала её с интересом уже потому, что вторым моим любимым после английского был латышский язык.         — Виэнс, дывы, трыс… Как там, бишь, после было? — смеялась я, и Галя, тоже улыбаясь, продолжала: «Четры, пияты, сэши…»       Только теперь, пожалуй, когда были мы с Галей так близко и так много вместе, я приметила, что у неё были большие бирюзовые глаза. И на самом деле красивые. Вспоминала разговоры о том Есенина и, кажется, даже совсем больше не ревновала.         — В школе я увлекалась литературой и историей — как и другие, — продолжала рассказывать, меж тем, она. — Но естественные науки нравились, всё-таки, куда сильнее.       Я, в свой черёд, принималась рассказывать ей о своей студенческой жизни, каковая закончилась не так давно, но уже представлялась пережитком прошлого из-за множества крайне интересных событий. О том, как, бывало, ходили вместе с Майей и Алисой мы на поэтические вечера, знакомились с поэтами, виделись и общались с вокалистами, читали друг другу стихи и пели под гитару друг у друга дома. Бениславская вдруг улыбнулась и промолвила:         — Да… Помню, помню, когда мы жили с родителями, я тоже приглашала к себе подружек. Смеялись, веселились, шутили, а потом пошли всё любовные темы в разговорах…         — И у нас были любовные темы, — кивала я. — Впрочем, и продолжаются до сих пор. Знаете Игоря Северянина? Моя Майя была особенно близка знакома с ним.         — Северянина? — немного удивлённо захлопала глазами девушка. — Конечно знаю. Всегда слушаю его будто зачарованная. А ещё страсть как обожаю Блока.       Таковые вечерние, переходящие в ночные, работы и беседы стали у нас почти привычкою, даже больше сказать — традицией. И если вначале удивительно было мне всё чаще встречать в редакции выпускающего редактора Сергея Покровского, который начинал работу по вечерам, то в последнее время, когда от меня уже не укрывалось, как глядит он на Галю и принимается заговаривать с нею — не в шутливом тоне, как прежде, а с явным удовольствием, точно спешил на работу, лишь бы её одну увидеть — в тот самый момент всё стало ясно для меня. Я даже пыталась намекать на то Гале, но она была слепа к доводам моим, отнекивалась, не хотела верить и непременно повторяла, качая головою: «Вы что, Вика, он женатый человек, с двумя детьми».       Покровский был немногим старше Есенина, высокий, статный и красивый собою. У него определённо был вкус к поэзии, и то стало нашей первой темой для разговора, когда мы перешли от чисто рабочих до уровня дружеских отношений. И если раньше он забегал по вечерам изредка, обсудить с начальством мелкие вопросы или испросить у Гали сделать справку ему, то ныне появлялся чаще. Стоило собрать вещи нам свои, когда начинало вечереть, как тут же появлялся он. А вскоре Галя стала получать от него по утрам записки на столе и даже в почтовом ящике редакции. Бывало, я могла наблюдать такую картину: как, только вбежав в кабинет, она спешно хватала со стола принесённый Покровским листочек, чтобы никто не успел сделать того раньше, спешно разворачивала, уйдя к стене, долго читала, точно норовила впитать в себя каждую строчку, а после, краснея и улыбаясь, внимала запах листка, заворачивала, клала к себе и, совершенно равнодушная, возвращалась к нам.       Жаркий август, меж тем, сменился свежим сентябрём. Тот — первыми дождями и морозным ноябрём. К декабрю мне пришло извещение, что, по ходатайству Михаила Семёновича я получила квартиру в Брюсовском, и мы с Бениславской долго восхищались тому и изумлялись — во-первых, мне отдана была целая квартира, каковую решили мы делить с сестрою Есенина Катей, а, во-вторых, Галя стала практически моей соседкой.       Екатерина Есенина оказалась ровно такой же, как описывал мне её Есенин. Было видно, сколь красивой она будет, когда преобразится девушкой. Иногда, когда между мной и Бениславской заходила речь о ней, мы соглашались, что любить её будут многие… А вот она?       Поклонников у Катерины взаправду было много, но относилась она к тому несерьёзно, с каким-то весельем и легкодумием. Впрочем, чего можно было ожидать от девушки в 17 лет?       Вместе же с радостным известием, что мне дают квартиру, получила я и ещё три письма. Два из них меня невероятно обрадовали уже по одним адресам своим: Майя писала из Англии, а Алиса — из Германии. Обе были счастливы, причём, вторая уже успела несколько раз посетить Москву, сообщить родителям об отношениях своих с Альбертом Вагнером, дабы не скрывать их. Трудно предположить реакцию Филатова старшего, но подруга писала, что её папа остался доволен, что жених — не абы кто, а давний друг его. Несколько раз довелось Алисе также выступить в Германии — не без помощи, впрочем, Фёдора Ивановича. Майя Ланская же сообщала, что все выступления её проходят удачно. Директор театра хвалит её безумно, увещевает, что лишь благодаря ей одной «Ковент-Гарден» вновь стал собой и даже преобразился, заиграв новыми красками. Совсем скоро, к марту, она обещалась быть в Москве (и, о удивительно, о том же самом говорила и Алиса!), а после, вероятно, уедет выступать дальше по Европе, оттого, что представлений её другим художественным руководителям и сцен, ждущих её, скопилось много; предлагала увидеться, передавала наилучшие пожелания с наступающим Новым годом. Я поверить не могла счастью их и своему, читая строки эти, и даже не знала оттого, что отвечать обеим подругам в письмах. Разве что у меня появилась своя квартира…       Новый год неумолимо быстро приближался к Москве, и его ощущал теперь каждый — и Галя, всё более сверкавшая день ото дня, и сёстры Есенина, и только мне было как-то грустно и тоскливо на сердце, меж тем как с прошлого письма Сергея Александровича прошло довольно-таки много времени, ведь ни разу не написал он мне с тех пор, как пришлось мне вернуться в столицу. Зато получила я, наряду с письмами от подруг, извещение от Кожебаткина, и то мне совсем не понравилось. Александр Мелентьевич извечно обещал много всего, а выполнял разве что половину обещанного. Проведав у кого-то, что у меня силами Грандова появилась квартира, он решил немедленно вновь заявиться в жизнь мою, а после, когда стала я отвечать, что более не собираюсь и не смогу писать книгу, да и в принципе не намерена выводить всему свету правду о чужих отношениях, он обозлился, грозясь сорвать с меня все деньги, что потратил на время, проведённое мною в Европе. Бениславская, узнав о том, посоветовала мне успокоиться и не отвечать.       С тех пор, как получила я квартиру там же, где и жила Галя — в Брюсовском, очевидно, что мы стали с нею дружнее. Более не приходилось нам подолгу задерживаться в редакции, ведь теперь работу всю можно было делать по квартирам своим. Когда я впервые посетила квартиру Бениславской, я осознала, что эта девушка столько работает и делает для других, что на прочее — а к таковому относила она и жизнь свою, времени у неё не остаётся. Она была маленькая и узенькая, но не из-за расположения своего — по квадратным метрам моя квартира ничуть не уступала квартире Бениславской. Отнюдь. Дело было в неудачной постановке мебели: коридор забит был различными гардеробами и ненужными столиками и тумбочками, а, как только заходили вы в залу, могли лицезреть два небольших столика, тахту с кое-где провалившимися пружинами, железную кровать, еще две тумбы, столика и табуретку. Гале и самой стало как-то неловко, когда я критическим взглядом осматривала убранство её.         — Ну, что же вы стоите… — то и дело повторяла она. — Располагайтесь, — и разводила руками то в сторону тахты, то — кровати или кресла.       Мы часто и много говорили с нею о работе, но ещё более — о делах личных. Я всё силилась узнать, что у неё с Покровским — но только лишь как друг, уже считая её таковой. Бениславская на сей счёт старалась молчать и всё норовила меня вынудить на разговор о Есенине. Ей было совершенно невдомёк, сколь далеко были мысли и терзания её от истины, и однажды я, кажется, убедила её в том:         — У нас не было любовных чувств с ним, Галя, — тихо молвила я, — как не было, впрочем, и притязаний на них.       Она молчала. А после неожиданно встала, прошлась по комнате и вручила мне что-то. Это был её старый альбом со множеством чужих стихов и росписей, который после решила превратить она в дневник. В тот вечер я узнала, что Бениславская и сама иногда писала стихи. Вот, что нашла я там:

«Книга юности закрыта Вся, увы, уж прочтена. И окончилась навеки Ясной радости весна…»

       — С 16-го года я не влюблялась так ни в кого более, — краснея, улыбалась мне она. Я невзначай подняла глаза от альбома и принялась слушать её. — Тогда, в юности, это было… А больше ни к кому я ничего не чувствовала. И до Сергея Александровича мне и не снилось, что я способна полюбить.       Чувство её было всеобъемлющее, широкое, светлое — мне в своих мечтах было далеко до такого! Я грустно огляделась по сторонам, увидела портрет Покровского, каковой подарил он Бениславской, у неё над кроватью, и заметила для себя, что никогда не только ничего похожего на любовные чувства не было меж мною и Есениным — у нас и дружба-то не сказать, чтобы была. Всегда рядом с этим человеком были приближённые его, и, сколь бы ни казался и ни был простым он сам по себе, всегда окружали его люди умные и знающие, готовые поддержать и помочь, все из высокого света и в хороших должностях в литературных кругах. Обо мне же он и словом едва ли с кем обмолвился.       Немного позднее мы перешли с Галей вновь на беседы о «Бедноте», журналистике, газетах. Она, оказывается, неспроста была в редакции — когда-то она очень много перечитала, в том числе, множество номеров журнала «Красная новь». И как-то неожиданно в разговоре сём мы снова перешли на Есенина. Обсудили биографию его. Я много улыбалась, говорила, что это лишь черновики, и работать ему над ней предстоит не один год. Бениславская же вовсю смеялась — пока были мы в Европе, Сергей скидывал ей частички рукописи письмом.         — Написана она смешным детски-официальным языком! — говорила она, и сравнение это вновь ввергало меня в истошный хохот. Заглушил его только звонок в дверь. Слегка побледнев, мы с Галей переглянулись. Сердце моё затрепетало в груди от мысли, каковая была совершено невозможна. Галя открыла. На пороге, комкая шляпу, мялся Покровский.       Мы впустили его, потому что на улице был истошный холод. Они с Галей долго сидели и глядели друг на друга, так что, в конце концов, я, кашлянув, поднялась, сославшись на какие-то важные вещи, кивнула Покровскому, намекая, что увидимся на работе, и удалилась. Теперь, спустя даже столь многое время после Нового года, я ощущала себя совершенно ненужной и одинокой.       Майю и Алису ещё приходилось дождаться, и встречи сей я ждала беззаветно, как ребёнок — подарков на Рождество. Обе каким-то чудесным образом обещали быть в России в одно и то же время — к началу марта, так что февраль я торопила так, как только могла.       Мысли в голове не шли. А это был верный признак того, что следует ложиться спать и более не беспокоить себя. Однако только убрала я все принадлежности с рабочего стола своего — в отличие от Бениславской, в квартире мы с Катей соблюдали хоть какой-то уют, и собралась ложиться спать, как в дверь позвонили. Я уже выключила свет, и лежала в полнейшей темноте на кровати, рассматривая предметы такими, какими были они во время, неведомое для людей; подумала о Кате, но мгновенно отбросила мысли эти — как только у Есениной старшей окончилась учёба в университете, она уехала в Константиново, и раньше середины февраля навряд ли вернётся. Пришлось неохотно подниматься и включать свет — мне было настолько лень, да и сонливость ощущалась, что я ограничилась свечою в подсвечнике. С нею же и пошла к двери. Оттуда послышался ещё один оклик — но на сей раз заместо звонка был стук. Когда я отпирала цепочку, считая, что пришла говорить о Покровском Бениславская, я вовсе и не думала увидеть за нею Есенина. Он казался взъерошенным и озабоченным, но всё таким же, как и прежде.         — Неужели я сплю? — вслух, ещё не осознавая того, произнесла я. Он улыбнулся. И когда улыбка озарила лицо его в полумраке, мне всё ещё с трудом верилось, что он мне не привиделся.         — Сергей Александрович? — быстро затараторила я. — Но как вы… Куда… Такой мороз!.. А Айседора?       Последняя фраза явно заставила его смутиться. Он покраснел, но не отвёл взгляда. В сём слабом свете он будто изучал изменения во мне и, уверена, ни одного не находил.         — Февраль в России, Вика, совсем иной, чем в Америке, — тихо шепнул мне он.         — Вы прямиком из Америки! Проходите, я сделаю вам чай.       Я шла на едва ли гнущихся ногах, так что вряд ли меня смущало теперь хоть что-то помимо того, что Есенин заявился ко мне средь ночи. И когда на кухне я услышала, как щёлкнула задвижка, то явственно осознала — пути назад нет. Наверное, подобное чувство было у меня, когда мы остались в квартире его с Мариенгофом, совершенно одни, тет-а-тет, но тогда я не дала прорваться ему с полную силою. Я считала, что меж мною и Толей существует лишь дружба, не догадываясь совершенно о мыслях его. Ныне всё как будто было иначе. Есенин сел за стол, долго наблюдал, как пытаюсь я совладать с чайником, всё силился что-то сказать — да и я ему, чего лукавить? — но не мог. И только когда я подошла, чтобы налить ему кипячёной воды, перехватил руку мою.       — Вика! — вспыльчиво произнёс он, но мгновенно осёкся. Я прильнула глазами к лицу его, не могла наглядеться на черты, о каковых грезила во сне.         — Как вы узнали, где искать меня? — только и произнесла я.         — Катя… — чуть тише произнёс Есенин, так что мне пришлось наклониться, дабы услышать его. Точно воспользовавшись тем, он мягко тронул спину мою, ненавязчиво приказывая сесть на табуретку напротив себя. — Вика, когда вы уехали…         — Молчите! То всё моя вина. Сергей Александрович, я не имела права такого посягательства на вас, — брови его взмыли вверх, и я торопливо продолжала: — да, да, на вас. Ваше творчество, вашу дружбу, общение с вами. Не знаю, кем посчитаете меня вы, но мне приятно ваше общество. Мне импонирует талант ваш, ваши интересы, и общение с вами…         — Сколь сильно общество вас, однако, вышколяло, — покачал головою мужчина, улыбнувшись, а после лёгкая усмешка не сдержалась и пробежала по лицу его. Когда он смеялся, мне каждый раз тоже хотелось нежно улыбаться в ответ, как если бы я видела пред собою счастливого ребёнка. — Раньше могли вы бы так откровенно поведать человеку о чувствах своих? Ну, скажите!       «Чувствах!» — засквозила в голове моей злостная мысль. Мне захотелось ударить его, закричать, рассердиться, что он в таком свете передал все карты мои, но вместо того я лишь грустно улыбнулась в ответ мужчине.         — И неужто вам лишь стихи мои нравятся? — притворно улыбаясь, произнёс он.         — У поэта каждый стих — молитва. Стыдно ими не восхищаться, Сергей Александрович.         — А, оставьте! — он порывисто встал, опустился предо мною на колени и поцеловал руку. — Я давно уж твержу вам, Вика, оставьте вы эти отчества, как ежели бы генералу какому обращались. Вы ни одного письма мне не написали за всё время — я и то вас по имени-отчеству не величаю.       Я густо покраснела. До самых, вероятно, корней волос.         — Так ведь времени не было, Сергей Александрович.         — У Гали находилось время писать мне, — с укором заверил Сергей. — Хотя вы в одной редакции работаете. А вы мне ни адрес свой не сообщили, ни как живёте… — он замолк, наблюдая за реакцией моею, каковая была совершенно неоднозначной, а после вновь приник губами к тыльной стороне моей руки, и то было так неожиданно нежно и приятно, что я внезапно даже для себя самой дотронулась до волос его, принялась перебирать золотистые мягкие пряди, слегка при том их поглаживая, а когда мужчина поднял голову, взгляды наши встретились. Мгновение он внимательно глядел на меня, а после опустился, медленно и почти что робко, коснулся губами моих — затрепетавших, от того, вероятно, абсолютно бледных, и мне припомнился и мартовский дождь в первое моё выступление, и вечер позднего октября, и квартира Сандро Кусикова… Я навряд ли смогла бы оторваться от него теперь, даже продолжая внушать себе, что он — женатый человек. А поцелуи его были, меж тем, всё более настойчивыми, и поглаживания — откровенными, что, буквально мгновение — и я очутилась на руках у него.         — Сергей, — только и смогла прошептать я, касаясь губ его.         — Милая моя Вика, — ласково улыбнулся он мне. Под нами обоими скрипнула кровать, и теперь силуэт мужчины прорисовывался во тьме, совершенно без света, надо мною. Он закрыл глаза, погружая и меня с новым поцелуем в темноту и безмятежность, а когда тот прекратился, я почувствовала, как руки его заскользили к пуговицам платья, коснувшись второй, последней… Мужчина приснял одну лямку, тогда как другая сползла сама собою, коснулся губами моего оголённого плеча, отчего ещё сильнее всё затрепетало во мне; единственное, что успела заметить я, когда он отстранился — как отбросил он свой пиджак прочь. Комната снова погрузилась во мрак, но не оттого, что в ней не было света, а от ощущений. Каждый поцелуй его был для меня будто бы глотком живительной влаги, и, чем дольше не прикасался он ко мне, тем сильнее мне хотелось ещё, тем менее ощущала я себя живой. На лице его играла довольная улыбка, когда я предстала пред ним совершенно обнажённой, но, стоило мне тоже приняться раздевать мужчину, как пальцы мои стали дрожать. Он ласково сжал их в области своей груди и сказал, что сделает всё сам. Это было самое трепетное и неизъяснимое чувство из всех, что когда-либо доводилось мне испытать — я ощущала, с одной стороны, непреодолимую тягу к нему теперь, когда был он так близко и так доступен; желание искорками мурашек прокатывалось от шеи, куда он непрестанно целовал меня, до самых пят, но, опускаясь при том всё ниже, превращалось в неясный страх, и мозг бушевал при мысли об опасности. Я взглянула в глаза Сергея, но не увидела в них ничего, кроме нежности и собственного отражения. В них даже не плясали прежние чертята — ныне он предстал предо мною обнажённый не столько даже телом, сколь душою своею. Однако же, несмотря на желание, неотступно связывавшее нас обоих в это самое мгновение, он слегка отстранился и обеспокоенно спросил:         — Тебе ведь 23?         — Да, но… — во мне не нашлось сил продолжить. Есенин покачал головой, и волосы его в предрассветном сумраке разметались в разные стороны. Он не мог поверить, что первый у меня, но при всё при том какая-то блаженствующая улыбка играла на губах его.       Я зажмурилась, но то даже не понадобилось — он был столь же нежен и ласков, что и прежде, крепко сжимая мне поцелуем рот, дабы не вырвался оттуда крик, и не прекращая чуждого мне до сей ночи движения и чувства, которое, зародившись в голове, теперь разрасталось во всём теле, а после хлынуло потоками где-то внизу моего существа. Видимо, я опьянела уже в тот самый миг, когда он подхватил меня на руки, потому что теперь не чувствовала ни ног своих, ни кровати под нами обоими, ни того, что произношу, даже кричу уже битый час практически онемевшим ртом: «Серёжа, Серёжа, Серёжа!», не зная, сколько уже раз прозвучало в этой немолчной до сей поры тёмной комнате имя его. Мужчина же всё сильнее стискивал меня в объятиях своих, и минуты медленно, но верно превратились в года и всё не желали истекать уже по той лишь причине, что нам обоим это нравилось и не хотелось расставаться друг с другом; не хотелось отпускать возникшего меж нами напряжения. Оно медленно струилось по всей мне до того самого момента, пока не переросло невыносимыми спазмами в живот, в то время как ноги мои продолжали скользить по гладкой спине мужчины. Всё замедлилось — и даже бешеный скрип кровати под нами, и боль отдавалась теперь медленно, но резко, продолжая срывать с моих губ стоны, а с его — какие-то мягкие и непристойные шептания и улыбки. Мне вернул разум разве что вздох облегчения: мой, его или нас обоих — понять в тот момент было довольно сложно, только в тот самый миг всё неожиданно встало на круги своя, и едва ли мне верилось в то, что только что произошло меж нами. Он снова приник ко мне поцелуем — нежно и осторожно, будто боясь спугнуть, и очертания его в темноте перестали быть размытыми и вновь стали его, таким родными и приятными взору. Я всё что-то пыталась сказать ему, пыталась выразить свои чувства, но боль и множество мыслей просто не давали сорваться им с уст моих. Есенин отстранился, и в первую секунду я испугалась — но он только положил голову мне на грудь. Я услышала его мерное дыхание и невольно улыбнулась, принимаясь гладить его совершенно золотые, будто живые, волосы.        — Что же ты будешь делать теперь? — тихо спросила я и сначала даже не поверила, что то раздался мой голос в полнейшей тишине. Он долго молчал.        — Поеду к Сашке Сахарову, в Петербург, — я вздрогнула, ведь голос его, тихий-тихий, тоже не был похож на собственный. — Люблю Сашку! — усмехнулся он. — Да и он меня. Знаешь как: больше жены и детей он только граммофон любит. А больше граммофона — меня!       Не сдержал слово своё. Вернулся в Америку и только в августе вновь оказался в Москве.       Мне же всё утро чудилось, что это был какой-то невероятный сон, и вот он, подобно другим таким же снам, испарился и остался лишь приятным послевкусием в душе. А с утра неожиданно вернулись из Константиново Шура и Катя, в сопровождении Бениславской, и я внезапно вспомнила для себя, что, действительно, на дворе уже суббота. Все трое были в меховых шапках и шубах, весёлые и румяные от мороза, стали рассказывать мне о рязанских снегах и метелях, много смеялись, просили чаю. Я глядела на них, задумчиво улыбаясь, и не произносила ни слова, и только одна Галя, уже хорошо знающая меня, подошла ближе, и мы заговорили тише, дабы не отвлекать от совместной беседы весёлых сестёр. Девушка даже не успела ничего спросить меня — я начала сама:         — Галя, а вы давно Сергею Александровичу писали?       Вопрос заметно обескуражил её, но всё же она отвечала:         — С неделю… У них была крупная ссора с Дункан, а после он сильно буянил в каком-то кабаке, так что на него чуть не завели дело и даже норовили выгнать из страны силком…         — А ежели выгнали, и Есенин приезжал в Москву? — я взглянула на неё, поражённая теперь стечением всех этих странных обстоятельств.         — Приезжал Есенин? — с недоумением уточнила у меня Галя, изогнув бровь.       — Да, приезжал, — тихо договорила я, кивая головою. Понятно было, что он её не известил о том. Далее она просто смолчала.       А через неделю мне пришёл конверт с совсем новеньким сборником Сергея Александровича. Страницы в нём по-новому хрустели и шуршали, и приятно пахла типографией бумага. Это был тоненький «Пугачёв» — одно из самых моих любимых его произведений. Я притянула книгу к груди своей, некоторое время стоя с нею в молчании, точно это сближало меня с человеком, написавшим её, а после открыла. «Тебе единой согрешу», — значилось на первой странице с подписью поэта. Письмо, прилагавшееся к сборнику, было кратким:

«Сахаров, наконец, издал в «Эльзевире»! Уже который день подряд поверить не могу. Это — один из первых экземпляров. Кто, как не ты, должен держать его в руках? Расти большая. Твой Есенин».