***
Отпуск Грандов мне дал, но не тогда, когда ожидала я — не в мае, а в августе. Меня ждал дождливый Петроград, красоты, о каковых прежде мне доводилось только лишь слышать из чужих рассказов. Первые два дня я восхищалась, что ночи здесь поистине белые, и, когда в Москве начинало темнеть, тут ещё вовсю горели закаты и играли свои танцы сизо–белые облака; гуляла по Петергофу, изумляясь множеству различных фонтанов и прелести их сохранения с имперских времён; бродя по паркам, воображала, что я в том времени, когда запросто можно было встретить на улицах Пушкина и непременно побеседовать с Александром Сергеевичем о поэзии и его новых стихах; но после все радостные впечатления как–то стали растворяться во мне. Из первых дней поездки я осознала для себя только одну мысль, от каковой, прежде всего, загрустила — что живу не в том веке и куда более вязалась бы примерно сто лет назад. Из–за сей горечи мне хотелось как можно скорее вернуться в работу, хотя красоты и дожди города и напоминали мне недосягаемый для меня Лондон, и я даже несколько раз напомнила Грандову о себе. Вероятно, Михаил Семёнович изумился моей работоспособности во время положенного отпуска, прислал несколько писем с ответами наподобие, что работать на расстоянии, вероятно, мне также будет удобно, что, как только будет материал или новые письма в редакцию, он непременно перешлёт их мне, но более так и не побеспокоил меня ни одним посланием своим. День ото дня становилось всё горше. Я сходила на могилу к Блоку, величайшему поэту, о каковом я слышала приятности от каждого, пожалуй, своего знакомого, но с каковым так и не познакомилась, на Смоленское кладбище и принесла ему цветы. Найти её было не так уж сложно — сразу от Храма Божией матери вела Троицкая дорожка, а за ней — Блоковская. Названия не знаю, откуда взяли — на них показывали указатели. Молча постояла, глядя куда–то сквозь зелёные насаждения, невзначай подумала, что как–нибудь неплохо было бы съездить в Ялту на могилу Литкенса… А после оставила эти мысли и вернулась точно в иной мир — к петроградским мостам, унылой, но творческой жизни и хмурому слезливому небу. Как–то довелось мне даже присутствовать на поэтическом собрании — причём, попала на него я совершенно случайно, в качестве вольнослушателя, но осталась весьма довольна происходящим и услышанным. — А теперь я прочту стих величайшего русского поэта, — говорил, слегка запинаясь, один из авторов. Называется «Не бродить, не мять в кустах багряных». Я вздрогнула всем существом своим, недоумевая: то ли глупая ирония судьбы каждый раз сводит меня на мысли об Сергее Александровиче, то ли я так остро реагирую только лишь на одно имя его. — Он воспевает природу, — продолжал глаголить поэт, с каждым словом раздражая меня всё более. Я сильно рассердилась. Была бы моя воля, я дала бы ему хорошую затрещину, но я была всего лишь женщина, а потому любезно, хотя и слегка хмурясь, чрез весь зал обратилась к нему: — Никакую природу он не воспевает! В зале все замолчали, и очевидно было, что ныне все взгляды прикованы лишь к нам одним. — Да и кто вотще из поэтов воспевает природу, что за глупости! Он воспевает свои чувства! Он говорит, как больно, что девушка, которую он любил ранее, ответила на чувства его лишь позднее, когда то едва ли нужно было ему. В каждом стихотворении своём Сергей Александрович через звёзды, равнины и росы передаёт чувства свои и мысли — ведь так ему проще и приятнее. Я замолчала. На меня устремились взгляды всех присутствующих — людей, не раз бывавших здесь, а потому навряд ли радостных произнесённым только что мною монологом. И хотя я села после сих слов на место, они то и дело посматривали на меня. Точно в подтверждение собственных сомнений, что мне пора покидать это общество, ко мне подсел молодой человек, улыбнулся и пожелал доброго вечера. Я ответила ему что–то нелепо–несуразное и побрела прочь. — Постойте! — кричал он мне вдогонку, натягивая лёгкое пальто своё и, даже не застегнув его, выбежал со мною вместе на улицу. — Вы хорошо сказали, не в бровь, а в глаз, как говорится, — улыбнулся он. — Сергей Александрович не заслуживает такого гнусного обращения к себе и слов таковых… Вы что же, курите?.. Он помог мне придержать сигарету в дрожащих руках и прикурить и молча стоял и взирал, как изо рта моего выбивается пар; вероятно, зрелище курящей женщины — не самое приятное, что можно видеть в своей жизни. — Я потому так говорю, что по странному стечению обстоятельств знаком с ним, — снова улыбнулся мне молодой человек. Я вздрогнула и только теперь обернулась к нему. Он был немногим выше меня, темноволосый, с приятными и мягкими чертами лица. Когда улыбался, он каким–то особенным образом располагал к себе — качество, присущее отнюдь не каждому человеку. Из таковых в своей жизни я знала только Сергея, Майю и Алису. — Откуда же вы знаете его? — стараясь сохранять равнодушие, спросила я. — Нет, сначала вы ответьте на этот вопрос, — засмеялся он. — Мы не так часто ведём с Сергеем переписку, но, так или иначе, я ни слова не слышал о вас. — Виктория, — сухо бросила я, для себя осознавая, что всё менее хочется мне общаться с этим человеком. «Вот докурю — и вернусь в отель!» — бесились в голове мысли. Незнакомый мне доселе человек долго молчал. — Если вы та, о ком я думаю, то могу только принести свои извинения. — И о ком же вы подумали? — я резко обернулась к нему. — Если вы Виктория Фёрт… Я вспыхнула и вместе с тем — замерла. Как–то ни к чему припомнились пушкинские строки: «Весть обо мне пройдёт…», каковые молниеносно отбросила я от себя. — А вы? — я снова повернулась к нему, теперь уже докурив. Он точно читал по одному лишь лицу моему, и после сего вопроса весело засмеялся: — Я считал, что вы докурите и направитесь прочь, но совсем не хотел надоедать вам. Моё имя Андрей, — и он протянул мне руку. То было непривычно и никак не вязалось с мужчинами из «Стойла», которые обращались с дамами как с чем–то небесным, если не сказать более — божественным, целуя им руки, воодушевляясь ими и сочиняя для них стихи, называя своими «музами», но думая при том при всём, когда же окончится сия глупая и позорная прелюдия. Улыбаясь как–то скомкано, отгоняя себя от того, чтобы не стиснуть зубы, я легонько пожала руку его, чем он остался вполне удовлетворён. — Андреев в России много, — с намёком заметила я. — И откуда же вы знаете Сергея? Не припомню также, чтобы он рассказывал об вас. — О, потому что наше с ним общение держится в основном на письмах, — улыбнулся Андрей. — А насчёт фамилии — Болконский, если то вам о чём–то скажет. — Болконский! — здесь уж я не выдержала и засмеялась, прикрывая лицо рукою. — Простите! Неужто как у Толстого?! Даже удивительно, что повстречала я вас именно в Петрограде! Он не разделил моей иронии, замолчал и принялся смотреть на залитое непроглядным туманом небо и набережную, каковые слились теперь почти воедино. Я смолкла. Мне стало совестно. И даже не столько от последних слов своих — за всё. Что я так отнеслась в самом начале к этому человеку, что не соизволила по–дружески отнестись к нему, хотя совершенно его не знаю. И как только я собралась попросить у него прощения за всё то, как из зала на воздух выбежал некто, подбежал к нему и что–то быстро заговорил. Андрей, даже не взглянув на меня, удалился. Ещё более при этом сжалось сердце моё горечью и тоскою. Вечер был беспроглядным. В нём пахло сигаретами поздних прохожих и студёной рекою подо мною. Испорченное настроение было таково, что впору было утопиться, а алкоголь, который довелось мне едва хлебнуть, совсем расшатал как меня, так и нервы. Когда я подходила к «Интернационалу», я с изумлением заметила, что свет в моём окне включён, и вначале порешила, что мне чудится, после, присмотревшись, осознала, что забыла выключить его. Тогда я ещё более спешно ринулась к номеру своему, ощущая жар во всём теле, но, когда шла по коридору и увидела льющийся из–под двери свет, в нерешительности замерла, как если бы комната была не моей. Дверь скрипнула едва слышно, как только ключ оказался в наполовину ржавой скважине, а на той стороне мне послышались шорохи и какое–то движение. Я с мгновение замерла, пытаясь сбавлять тяжёлое дыхание своё, однако получалось плохо, и, когда под полоской света возникли уже чьи–то очертания, резко отбежала назад. Хмель спадал. И я надеялась, что то всё — лишь пьяные иллюзии, и ровным счётом ничего и никого нет по ту сторону комнаты, но, предотвращая все сомнения, дверь распахнулась. Я не видела, что за человек был за нею — я бросилась бежать со всех ног и сил. Это было тяжело и неприятно, на лестнице меня то и дело шатало от одного перила к другому, и, ежели бы не дамские галифе, в каковых было удобнее, нежели в платье, я не знаю, что и приключилось бы со мною. Позади всё ещё слышались дыхание и громкие шаги; даже, кажется, раз меня окликнули, но я бежала без оглядки, от страха не желая узнавать, кто является моим преследователем. Я ровным счётом не представляла, что делать, пока бегу, и, покуда хватало дыхания, сосредоточила все мысли свои не на скорости, а на том, чтобы вспомнить название заведения, где нынче читали стихи. На ум незамедлительно пришёл адрес, и я побежала быстрее, одновременно молясь про себя, чтобы новый мой знакомец Андрей был теперь же там. О том, чтобы взять экипаж и речи не шло — средства все, как назло, остались в номере «Интернационала», а на улице, меж тем не было совсем ни одного человека. Петроград поглощали короткие сумерки. Я всё–таки удосужилась обернуться, но после поняла, что то было плохой затеей. Силуэт позади заприметил меня — в нём точно прибавилось сил, а поворот, каковой предстояло сделать на булыжной мостовой, я начисто пропустила, пытаясь поскорее скрыться от преследователя. Из–за того я выбежала не к знакомому заведению, где мне довелось быть ныне днём, а на какую–то просторную улицу, где каждого прохожего, несмотря даже на густой туман и сумерки, было непременно видно. Силуэт человека сзади появился в бликах фонаря. Я побежала в противоположную сторону и, надеясь поскорее оторваться, свернула к набережной. Нева также была в это время суток окутана дымкой, а потому не просто голубилась и желтела в свете фонарных ракет, а точно покрылась кисельной или молочной пенкою сверху. Я практически свернулась калачиком у одной из булыжных оград, глядя на воду. Дышала тяжело, но дыхание восстанавливалось и стало более тихим. Шагов также не было слышно. Я с облегчением выдохнула, поднялась с места своего и стремглав встретилась — глаза в глаза, с преследователем своим, но, не увидев толком ни лица его, ни цвета глаз нагнулась — правда, не по своей воле. Он приблизил меня к кромке воды, с силою сжимая сзади волосы, точно норовя вырвать их с корнем. Глупая попытка закричать, дабы привлечь чьё–то внимание, не увенчалась успехом — незнакомец, вероятно, хотел заговорить, а теперь, после этого, грубо окунул меня в холодную воду. Вначале она резанула мне лицо своим ледяным течением, окутала нос и защипала глаза, так что их пришлось из–за того мгновенно прикрыть, и вдруг пробралась в приоткрытый рот, о каковом вспомнила я слишком поздно. Я стала выворачиваться, биться и трепыхаться, но рука, державшая меня, была слишком сильна и не только не стремилась отпускать, но даже с новою силой, глубже, погрузила в воду. Я вздрогнула. Дыхание, едва восстановившееся от бега, ныне норовило вновь покинуть меня, и я совсем ничего не могла с тем сделать, а лишь бесполезно вдыхала ртом холодные струи всё попадающей и попадающей в меня воды реки. Глаза заволокла пелена, весь мир предо мною почернел, напоминая не подводный, а загробный, и глаза как–то сами собою стали закрываться. Я практически выплыла наружу из–за какого движения наверху. Я вначале посчитала, что то мне уже привиделось, однако, в действительности, когда пришла в себя, человека в чёрном уже не было предо мною — стоял милиционер и молча разглядывал, как я кашляю водою. — Вы в порядке? — было единственное, что спросил он. Я не обратила ровно никакого внимания на умиротворённый тон и буквально отползла от него по булыжной набережной, а после, сколько было сил, поднялась и бросилась бежать обратно в «Интернационал». И речи не могло быть отныне, чтобы оставаться долее в Петрограде! Я стала яростно и спешно собирать вещи.***
В Москву я возвращалась со смешанными чувствами, но уже на вокзале почувствовала приглушённый запах какой–то неожиданной приятности, каковая должна была будто бы поколебать теперешнее моё настроение. Интуиция в таковых планах у меня всегда работала хорошо. Я решила оставить вещи в Богословском, а после испросить у Бениславской, не произошло ли чего–то неожиданного, но уже пред квартирой своею остановилась, глупо глядя на ключи в руке — дверь была приоткрыта, и из неё лилась полоска света. Ужас сковал всё существо моё от такого явного дежавю, я сделала пару шагов назад, но чуть не наткнулась на кого–то. Галлюцинации продолжали преследовать меня и теперь — предо мною стоял Есенин и улыбался, слегка придерживая за плечи, дабы я ненароком не завалилась на него. Я, наверное, столь сильно побледнела, что выражение лица его сделалось обеспокоенным. — Вика, что с вами, вам дурно? Галя, воды, срочно, воды! Не успела примчаться Бениславская — сумки выпали из рук моих, я чуть не задохнулась, но знакомые тёплые руки и ныне поддержали меня, помогая не впасть в небытие обморока. Остальное я помнила смутно, будто даже во сне каком–то, а когда, наконец, очнулась, Есенин, Бениславская и Катя растерянно глядели на меня. Собственное состояние меня позабавило, я постаралась улыбнуться, но тем только рассердила остальных. Стала просить прощения. Сама не знала, что происходит со мною после того страшного случая. — Вы лежите, видно, голова закружилась, — улыбнулся мне Есенин, поправив подушку, и обыкновенное обращение на «вы» заставило моё сердце упасть в пятки. — Сергей Александрович… Как же это так? Вы.? А Америка? — После, после, — он равнодушно махнул руками. — Лежите. Вы только с дороги, вот и утомились. Вы ведь получили телеграмму Гали. Телеграмму? Мы обменялись с Галей взглядами. Она побледнела, и я поняла, что у них был сговор что–то мне отправить, чего Бениславская не выполнила в силу влюблённости своей. Я закивала, и Сергей довольно улыбнулся. — Ну и отлично, а остальное я тебе после расскажу, — тихо шепнул он, и в сердце как–то само собою что–то затеплилось. Стоило мне выпить чаю и перекусить, как состояние вернулось в норму. Намечался целый радостный вечер по возвращении Есенина, только я, хотя и рада была видеть Сергея Александровича, казалась сама себе отстранённою от этого всего. Мысли были далеко, и даже частые взгляды, каковые бросал он на меня, совсем не радовали. Не было необходимости спрашивать, как мужчине понравилась Европа. Он много говорил об Америке, от каковой его теперь тошнило, возмущался, что, если сборники его и Толи и печатаются за границей, то тиражом в 500 экземпляров — и не более. «Это, — добавлял он, — у них самый большой такой». Рассказывал, как громко читал стихи, что все с перепугу тряслись и убегали. «Если уж у Городецкого в доме подвески канделябра тряслись, то что уж об этой немчине следует говорить!» И всё о себе, о странах, в каковых он побывал, о ресторанах, в каковых приходилось обедать. Ни разу не задал он нам вопроса, как жили всё это время мы, и какие изменения произошли в жизнях наших, а когда начали все расходиться, и Есенин сослался, что заберёт вещи у Дункан с Пречистенки и переедет в Богословский (об том они договорились с Галей и то как раз значилось в той не дошедшей до меня телеграмме), Сергей подошёл ко мне, пользуясь тем, что никого в кухне не осталось. — Вика, что с вами? Весь вечер наблюдаю за вами и не могу понять. — Вероятно, голова разболелась, — улыбнулась я, хотя она в тот самый миг уже начинала пьяниться и кружиться от сильной близости с ним. Я готова была расплакаться, потому что ко мне неторопливо, на цыпочках, приходило осознание возвращения его. Сергей вернулся! Бросил Европу и вернулся сюда, в Москву! — Вы получили моё письмо? — он поднял голову, и такие знакомые, почти родные, голубые глаза сверкнули на меня. — Получила, и «Пугачёва» с ним в придачу, — улыбнулась я. — Сергей Александрович, передать не могу, как благодарна вам, что подарили мне экземпляр! — А Толе он не понравился. — Так ведь Анатолий Борисович так восхищался этой поэмой. — Сказал, что это Вещь, и Вещь гениальная, да только написана с чудесной наивностью лирического искусства, — качнул поэт головою. — Так и сказал, представляете? Я ему возразил, что да тот же Покровский — и то хуже бы написал. А он засмеялся, сказав, что для написания «Пугачёва» я прочитал лишь «Капитанскую дочку» и «Историю Пугачёвского бунта». То было истинной правдою, и в том много после признавался мне и сам Мариенгоф. Но Есенина всегда задевало отношение к произведениям его. Он знал, что пишет гениально, но при том, сочинив что–то, ждал похвалы, ждал хорошей реакции. Всё дело было в том, что каждый свой стих он считал если не ничтожным, то, по крайней мере, малостоящим, а потому хотел всегда расти, стремился всегда к высокому. — Отчего вы порвали с Дункан? — спросила его я, переводя тему. — Всё то с самого начала было ошибкою, — он взглянул на меня. — Но ведь вы женились, Сергей Александрович! То тоже было «ошибкою»? — Каюсь! Сделал неосторожный шаг, превратив мечту в действительность… Не надо было, не стоило раскрывать тайны, что таилась в ней и так влекла к себе — вот зачастую так с женщинами! Зараза… — стакан осколками полетел на пол из–под руки его. Я боялась, что в кухню вбежит Галя, услышав грохот, но они с Катей, судя по воцарившейся тишине, и вовсе покинули квартиру. Мне вспомнились завистники со стороны Дункан и Есенина. Различные сплетни, каковые стали распространять меж ними, когда отношения их лишь завязывались. А учитывая, что писала об них книгу, я прошерстила множество газет, услышала множество мнений, расспросила множество знакомых Сергея и его друзей. Вспомнила, как бывшая некогда хорошая знакомая поэта Надежда Вольпин говорила, что он влюблён скорее в антураж и славу танцовщицы, нежели её саму. Вспоминала частые споры их, и всё более и более укреплялась в одной только мысли — их, может, и разлучили собственные недомолвки в отношениях, но на первом месте непременно стояли чужие пересуды. Он помог мне прибрать осколки, а потом вдруг обхватил мою руку своими обеими и нежно поцеловал. — Что тебя беспокоит? — он внезапно снова перешёл на «ты». — Ты бледна весь этот вечер… — Дорога, ты ведь и сам заметил, — улыбнулась я, но он покачал головою, отмахивая сии глупые отмазки. Он казался серьёзным, неотрывно смотрел в глаза мне и всё не желал отпускать ни руку мою, ни взгляда. — Отчего ты написал, что испытываешь ко мне? Ведь это ты научил меня любить, — тихо, почти шёпотом произнесла я, но он услышал. Долго и пронзительно смотрел на меня, но и я не смела опустить взгляда или моргнуть, так что чистые голубые глаза стали размываться в пятна, превращались в неясные очертания — нет, в целую вселенную, каковая поразила меня при знакомстве с ним. В них более не сквозила грусть — в них было что–то иное, изменённое, ещё не ясное мне, больше похожее на утомление и усталость от жизни. — Дура, — произнёс он, отвернувшись и собрав последние осколки, а после поднялся, оставляя меня в раздумьях и удивлении. Есенин съехал от Дункан не так, как всегда, а «по–настоящему». Мы с Бениславской не раз обсуждали это событие, решали, как быть, и действительно ли меж ними всё кончено или это очередной всплеск эмоций мужчины. — Он говорил мне, что была страсть — и большая страсть, — молвила Галя, когда мы были совсем одни. — Целый год, говорил, это продолжалось, а потом всё прошло — и ничего не осталось. Он смотрел на меня своими голубыми виноватыми глазами, чуть не плача, и ужасался, сколь был слеп, что не разглядел её. Что всему виною страсть его. Я высказала свои сомнения, но он принялся разуверять меня в них: «Галя, поймите же, что я вам верю, а потому не стану лгать. Ничего там нет для меня. И оттуда следует спасаться, а не толкать меня обратно». А о вас, Вика… — вдруг, точно спохватившись, добавляла она, но тут же, взглянув сурово, качала головою. — Ничего. О вас он не сказал ничего. Разговор сей должно было воспринимать как окончательное решение Есенина уйти от Дункан. Бениславская говорила, что они не прожили вместе и двух недель, вернувшись в Москву — Дункан уехала на Кавказ, и Есенин пообещался быть там же, но теперь уже не вернётся. — Что же делать? — держась руками за голову, восклицала я. — Ведь она так привязана к нему! Просто так она его от себя не отпустит. — Не отпустит, — соглашалась Бениславская, и недалече у них с Сергеем родился план. Они сидели вместе на кровати, смеялись и писали Дункан послание. Я смотрела на них издалека, веселящихся, не влезая. Тут Есенин, наконец, впервые за всё время обратил на меня внимание и протянул мне телеграмму: — Вика, прочтите. Я взглянула. Очень много было сказано о несбывшейся любви и мечтах. Изначально жестокой показалась мне вся эта затея, но, как я и пообещала, я решила не высказывать мнения своего на сей счёт и, отдавая листок, произнесла: — Не упоминайте о любви. Уберите последнее упоминание о пожелании, — и я передала листок назад Есенину. Они с Галей обменялись взглядами, а после он что–то переписал и прочёл нам слух: «Я люблю другую Женат и счастлив Есенин». А после отослал. Свыкаться с «новым Есениным» теперь приходилось лишь нам одним с Галей. Он запил пуще прежнего, сколь бы мы ни пытались отвлекать его оттого. Но, поскольку он не любил стеснения в принципе, и считал, что своим присутствием лишь раздражает нас, да ещё и работать не мог в таковой обстановке «совместной жизни», пил обыкновенно в кабаках, а после искать его приходилось нам с Галей. Только вернувшись с работы, мы с дрожащими руками обзванивали все рюмочные, больницы… однажды дело дошло до морга. Но в тот самый момент раздался звонок в дверь, и Есенина внесли в квартиру какие–то совершенно незнакомые нам мужчины. В таком состоянии я не видела Сергея Александровича ещё ни разу в жизни — он полз по полу, потому что на ногах едва держался, всё что–то бормотал, и среди общей чепухи мы с Галей смогли различить имена наши, а после стал чахоточно кашлять, и вдруг у него началась рвота. Нас с Бенислаской испугало не столько это обстоятельство, сколько то, что после этого Сергей в том, в чём был, завалился на бок, сильно стукнувшись головою о стену, и замер. Мы закричали, не в силах ни пошевелиться, ни предпринять что–либо, но каким–то чудесным образом прозрение пришло ко мне первой. — Галя, воды. И марлю, пожалуйста! Поторопитесь же, умоляю — видите, ему совсем плохо стало! Есенин еле дышал. Мы уложили его в мою кровать — в силу того, что он мужчина, едва ли дотащили бы до квартиры Бениславской, раздели до рубашки и накрыли одеялами. По своему опыту я знала, что, если с утра насилу напоить его водой и таблетками, он должен чувствовать себя лучше. Провожая Бениславскую в смешанных чувствах, я мысленно благодарила всевышнего, что в тот день с нами не было Кати, и она не видела брата, какового превозносила до небес, в таковом состоянии. Есенин во сне был будто ребёнок. Несмотря на случившееся, он спал тихим сном, мерно и ровно дышал, пару раз неугомонно перевернулся с боку на бок. Я впервые могла видеть его во сне, и даже вся усталость спала с меня, покуда я наблюдала за его спокойным сном. Сердце переполнялось какою–то неизъяснимою радостью, и я села подле кровати его, тихо–тихо начав шуршать выпусками «Бедноты», выбирая письма читателей для разных разделов. — Вика… — услышала я тихий голос мужчины, вздрогнула, быстро сбегала за водой и стала извиняться за свою неловкость, за то, что разбудила его, хотя того вовсе не хотела. Под глазами у Сергея всё ещё виднелись тёмные круги, и цвет лица отдавал желтоватым, но он выглядел куда лучше, чем в тот момент, когда его внесли в квартиру. — Нет, совсем нет, не то… — он запнулся, изумлённый преподнесённым ему стаканом, но послушно отпил из него. — Сандро предупреждал, что в России никто ждать меня не будет, — голос его вполне окреп, и говорить поэт стал с полною силою. — А я не верил. И вот, вернулся, приехал — и вижу… — Что вы говорите такое! — я легонько взбила ему подушку и поплотнее укутала одеялом. Он резко поднялся и крепко, будто и не был пьян, сжал обе руки мои. — Вика, вы давеча спрашивали насчёт чувств моих к вам. Так вот… — Сергей Александрович, лежите, — с укором сказала я, опуская его обратно на подушку, хотя сердце при сих словах зашлось в быстром темпе, но он ещё сильнее сжал мои запястья. Я пыталась отвлекать себя мыслью, что он по–прежнему пьян, что ещё толком не пришёл в себя, что, в конце концов, уже к утру всё меж нами будет иначе, если не сказать, как прежде — довольно сухо и равнодушно, но взгляд его, и жесты, и слова казались мне теперь довольно трезвыми и здравомыслящими. Он притянул меня к себе ненастойчиво, должно быть, следя за моей реакцией, долго и внимательно смотрел мне в глаза, пока я сама не потянулась за поцелуем, а после довольно улыбнулся и ответил, и омут, в каковой затянуло меня в первый раз, я не смогла обойти и сейчас. Сергей Александрович был моей постоянной мыслью, пыткой, наваждением, горечью и, в конце концов, мольбой! Только к утру, в сумерках, я смогла открыть глаза и различить лицо его прямо рядом с собою. Прежний безмятежный сон обволакивал всего его — он часто говорил про покой, и, вероятно, только во сне таковой и мог приходить к нему. Всё больше светлело. У нас в деревне в таковое время непременно бы уже кричали петухи, и пахло утренним хлебом, каковой всегда пекла на завтрак бабушка. Я тронула прядь волос Сергея, покрытую сумеречной дымкой, случайно спавшую ему на лоб, и от этого движения он приоткрыл глаза, мягко улыбнулся, различив меня, и в который раз сердце возликовало от мыслей, что я нужна ему — пусть лишь на это одно мгновение, но нужна. — Как тебе спалось? — хрипло спросил он. — Это скорее следует спрашивать у тебя, — коротко засмеялась я, а он закрыл от меня лицо ладонями, застонав, начал извиняться и обещать, что никогда в помине не притронется к алкоголю. Сказал так, что верилось с трудом, а потом отнял руки от лица — а на нём уже играла детская улыбка. Приблизившись к нему, я сказала, что, на самом деле, с ним мне стало спокойнее… Размеренное дыхание Сергея перестало быть таковым; он встрепенулся, глаза обеспокоенно забегали туда–сюда, кое–как после сфокусировавшись на мне, и он вновь вернулся всё к той же теме. У меня уже как–то отлегло от сердца случившееся в Петрограде, и я могла говорить о том без прежнего страха; воспоминания о том, что меня почти не отправили на тот свет, больно резали сердце, но не с такой силою, чтобы оно могло оттого ныть. Услышав о том — и даже не дослушав главное, Сергей вскочил с кровати. — Что украли? Что украли? — бессвязно повторял одно и то же он. — Ничего… — неопределённо отвечала я, снижая голос свой к более тихому. — Вещи все были в беспорядке, но ровным счётом ничего не пропало. Сергей, да отчего же вы так обеспокоены? Это будто вас утопить собирались! Он побледнел, скулы на лице напряглись, точно он со всею силою стиснул зубы. — Искали… Меня искали… — всё тот же бессвязный голос. — Что ни шаг, что ни поворот — везде меня ищут. Где твоя книга? — Какая книга? Не дождавшись ответа, он сам стал искать что–то в моих вещах. Я сначала с любопытством наблюдала за ним, потом медленно поднялась с кровати и подошла ближе. В халате Сергей казался совсем домашним, уютным, и только напряжение от слов и состояния его не давало покоя. Он продолжал разбрасывать вещи, швырял их из сумок, казался расстроенным и опьянённым неистовым бешенством — одновременно. Состояние его внушало страх. Я молча протянула ему рукопись свою. Он заметил мои дрожащие руки, ласково сжал их, точно бы успокаивал ребёнка, и попросил одеваться. Я в недоумении скрылась от него за ширмою, спешно натягивая на себя одежду. Только успели выбежать мы на улицу, он засвистел, подзывая экипаж, и мы помчались по предрассветной дороге вдаль. Не было смысла спрашивать его, куда именно мы едем. Я молчала, временами неожиданно вздрагивая от утренней прохлады, смотрела на рукопись, не осознавала, что происходит, а Сергей осматривался по сторонам, особенно же — позади нас, как если бы отыскивал кого–то. Мы остановились, он схватил меня за руку и повёл вверх по узкой лестнице, в чью–то квартиру. У меня на языке уже начали вертеться слова, что, вероятно, мы разбудим жильцов, но не успела я и слова произнести, как Сергей втащил меня в квартиру. На нас оттуда вспыхнули светом большие глаза женщины. Она, в действительности, была совсем девушкой, но какая–то хмурость придавала ей возраста. — Анна, Вика. Вика, это Анна Изряднова, — Сергей торопился, представлял нас равнодушно, а после обратился к женщине, которая не отрывала взгляда от меня: — У тебя есть печь? — Печь, что ли, хочешь? — не поняла та. — Нет, мне надо сжечь. Она обомлела, немного побледнев, стала что–то говорить ему и отговаривать так поступать, что вот после он жалеть будет. Есенин отмахнулся: — Неужели даже ты не сделаешь для меня то, что я хочу? Взгляды с новой знакомой у нас снова встретились. Она повела Сергея в кухню, я медленно следовала за ними, пребывая будто в каком–то сне. Анна затопила плиту, и только пламя стало пробиваться, мужчина бросил внутрь рукопись. Огонь засвистел рыжими блесками, напоминая скорее светлые вихры Сергея, нежели пламя. С тлеющими страницами от меня всё дальше и дальше уносилась моя поездка в Европу, а Есенин стоял у плиты с кочергой, тщательно помешивая и высматривая, чтобы всё сгорело. Когда он оборачивался к нам, он казался успокоенным. Даже голос его стал тише, точно поэт понял, что зашёл слишком рано. — Юрке привет… И здоровья. Я ещё зайду на неделе. Горечь подступила к сердцу моему. Но вместе с тем было и какое–то облегчение — мне чудилось, что именно в том и была причина тяжести у меня на душе. Разве самой мне рукопись не принесла столько страданий? Ответ был очевиден. — Не переживайте так, Вика. Мелентьевич и позабывал уже об вас, вероятно. Я не стала рассказывать ему о последних письмах Кожебаткина. В квартиру мы ворвались весёлые, много смеялись, и когда за завтраком к нам пришла Галя, справиться о состоянии Сергея, она долго недоумевала на сей счёт.***
Впервые день рождения Сергея мы справляли все вместе. Он решил отметить его в «Стойле», по каковому очень соскучился, пока был за границей. Были все — и верховный совет имажинистов, в каковой, помимо Сергея Александровича, входили Мариенгоф, Кусиков, также вернувшийся ради друга из–за границы, и Шершеневич. Клюева, как после мне стало известно, не было по просьбе Гали — с самого начала знакомства с ним она относилась к Николаю не самым радушным образом, и Сергей наперёд знал, что если будет Клюев, то не будет Гали, а того ему совсем не хотелось. И даже несмотря на большой состав всех присутствующих поэтов, писателей, артистов, музыкантов и художников, были тут лишь самые близкие. Есенин был весел, доволен и счастлив, много шутил и смеялся, рассказывая шутки из жизни своей и друзей. Особенно не мог он отойти весь вечер от Толи, каковому едва доставал до плеча, так что когда они — один широкоплечий, высокий, статный, а другой низкий, с огромным цилиндром на голове, что делал образ его забавным, обнимались, выглядело это весьма эксцентрично. После, когда Мариенгоф прочитал стихи свои, и Сергей стал просить его уйти со сцены и дать прочесть другим, Анатолий Борисович всячески отказывался. Сергей подбежал к нему, схватил за руки, пытаясь, таким образом, насильно вывести его со сцены, но заместо этого они начали покачиваться то в одну, то в другую сторону, как если бы танцевали вальс. — Ах, Вятка, Вятка, — вздыхал сидевший рядом со мною Толя. — Как сейчас помню, когда жили вместе! Мог разбудить меня что свет, крича: «Анатолий, крыса!» «Грызть — отвечаю полусонным голосом». «А ну производи от зерна», — требует он тогда, настаивая. «Озеро, рак», — зевая, переворачиваясь на другой бок. И всё в том же духе. Отрадно было видеть здесь Есенину и Майю с Алисой. С самых первых встреч у них сложились приятные дружеские отношения, и ныне, когда обе собирались уезжать, он внимательно выслушивал рассказы их, кивал, когда они говорили о выступлениях своих, что занятость большая и прочее, прочее, и вдруг за них же и закончил: — Ну, русская литература всё–таки потяжельше Большого театра будет. — А как пришлась по вкусу заграница вам, Сергей Александрович? — спросила его Майя, начиная, в духе своём, улыбаться и внимательно вслушиваться. В такие моменты лицо её особенно сияло. Сергей поморщился. Он не любил говорить на эту тему. — Какова бы ни была Россия, здесь, знаете, всё милое, родное! — и, чтобы перевести тему, попросил кого–либо из друзей почитать. В тот день Сергей Александрович зарёкся совсем не пить. И даже «шампань», как ныне, после поездки, называл он шампанское, он разлил нам по бокалам за 28–летие его, наблюдал с улыбкою, как я пью, но не сделал сам ни глотка. Катя гордо взирала на брата, и все мы радовались, что поэт в действительности бросил. — В крайнем случае, если кто и попросит, я выпью за вас, Сергей Александрович, — говорила я ему. Он благодарно улыбнулся в ответ. Настрой сей подпортила внезапно пришедшая в «Стойло» Надежда Вольпин. Некоторое время она наблюдала за разными поздравлениями, сама пожелала Сергею много хороших слов, вручив кой–какой подарок, и вдруг, посреди общего веселья, зная о запрете Есенина, провозгласила, что ему следует выпить — неужели хотя бы один день рождения свой проведёт он без спирта? Есенин поднялся было с места в самом хмуром расположении, но Катя опередила его, бросившись на Надежду Давыдовну с кулаками — случай, какового не ожидал никто из присутствующих. Нам едва удалось растащить их друг от друга. В этот же самый день Есенин представил нас с Галей Ивану Приблудному. Настоящая его фамилия была Овчаренко, а таковой псевдоним пошёл у него ещё с Гражданской войны, когда он будто бы «приблудился» к красноармейцам одной дивизии. Стихи у него были хорошие, свежие, мы с Галей слушали его с воодушевлением, не отрываясь. Но были среди присутствующих всё–таки лица, совсем мне знакомые, но каковым так и не была я представлена. Отрадно лишь одно — не было Кожебаткина. Когда мы бродили по «Стойлу» меж рядами с Майей и Алисой, знакомясь с незнакомыми и здороваясь с теми, кого знали, мне вдруг пришла мысль что–нибудь прочесть, но я никак не решалась подойти к Сергею по сему вопросу. — Хочется читать! Временами страсть как хочется! Такое желание находит! — скулила я, пока подруги качали головами, совсем не понимая страха моего пред поэтом. — Он ведь пригласил тебя на день рождения одну из первых, ужели это так сложно? — недоумевала Алиса. Я нашла глазами Сергея, который общался с Галей; заметив меня, он радостно улыбнулся и кивнул. К нам подошла Катя, которая тут же поняла, что все мы втроём в каком–то смущении. — Что случилось? — поинтересовалась Есенина. Я не сказала ни слова — просьбу мою передали ей подруги. Она улыбнулась, повела плечами и бросилась к Сергею. Снедали сомнения — и ужели в действительности так трудно было мне спросить его о том! Я видела, как Катя лёгкой походкой подбежала к брату, что–то прошептала ему, и оба они перевели взгляды на меня; вероятно, вся я залилась краскою в тот момент. — Друзья! Дорогие мои, хорошие! — Есенин взбежал на сцену так же легко, как Катя минуту назад — к нему. — Хочу представить вам юную поэтессу, творческое начало у каковой, впрочем, отнюдь не плохое. Я считала совсем не впервые. Но каждый раз пред публикой представлялся дебютным, а оттого сильно волновал и трогал. Сколько дорогих и близких лиц смотрели на меня! Я знала некоторых не более и двух лет, но нас так сильно привязало событиями и проблемами, что создавалось впечатление, будто знакомы мы вечность. И всё то — Сергей Александрович. Разве был бы теперь сей круг здесь без него? Я прочла стих, посвящённый ему, и с первых строчек все заулыбались, потому что он состоял из строчек стихов Есенина. Стих, по ритму не столь хорошо сложенный, по рифме — временами западающий, по смыслу — скорее чисто образный, но каждая строчка дышала в нём нежностью и любовью к Сергею Александровичу. — Кто это? — раздался из первых рядов чей–то мужской голос. Шёпот со сцены был мне хорошо слышен. — Вика Фёрт, — последовал ответ. — Журналист. Серёжа к ней очень привязан. — «И пока дорога бежит, навевая ветер осенний, Ваше имя пускай гремит, незабвенный Сергей Есенин!» — закончила я и под всеобщий гам и аплодисменты спустилась со сцены. Помогал мне, подавая руку, Сергей. Внизу легко поймал Толя. — Отлично прочли, — улыбнулся мне он. От нахлынувших нежности и воспоминаний захотелось обнять Мариенгофа, но я посчитала, что жена, стоявшая рядом, может не так это понять. Читали многие друзья Есенина. Пели на гитаре. Что–то много и весело рассказывали. А когда Майя, не употреблявшая алкоголь, сказала мне, что у неё нынче ночью поезд, и нужно ещё успеть забрать из дома вещи, я предложила ей спеть. — Нет, Вика, я не готова, — улыбнулась мне она. Тогда я стала настаивать. В пьяном состоянии делать это куда проще, чем тогда, в трезвом — упрашивать Сергея прочитать на сцене свой стих. К моим уговорам присоединилась Алиса, и, в конце концов, Ланская сдалась. Она вышла на сцену, встречаемая радостными возгласами, но произнесла совсем не то, что ожидала я. — Сегодня у меня поезд. Я уезжаю в Италию, выступать, и очень волнуюсь, — её поддержали, и стали аплодировать ещё более бурно. — Буду пробоваться в «Ла Скала»… И девушка, которая здесь присутствует, каковую многие уже знают, талантливый журналист, поэт, предложила мне спеть, но… Но думаю, я лучше прочту одно стихотворение. Стихи порой отражают чувства наши и мысли намного лучше, чем песни. И она стала читать. Читала Майя прелестно — мне никогда прежде не доводилось слышать, как она это делает, но если бы мне сказали, чьими стихами я восхищалась в тот вечер, я бы, даже не раздумывая, назвала два имени: Есенина и Ланской.— «И понял я, что нет мне больше в жизни счастья, Любви возврата нет».
Мы переглянулись с Алисой. Майя закончила читать. Это был стих Северянина.***
После дня рождения литературная деятельность поглотила Есенина с полную силою. Они с Галей решали вопросы издания сборников, в каковых я совершенно не разбиралась. Очень многим помог ему и Валентин Вольпин, каковой был знатоком издательской деятельности. Не один сборник за то Сергей посвятил ему, и всегда искренне благодарил за помощь. Галя, в отличие от меня, разбиралась в литературной жизни, прекрасно знала современную русскую поэзию и могла успешно решить любые экономические вопросы, сумев договориться с издателями в любом деле и на любую сумму. Она знала, что литературная деятельность была единственным источником заработка для Сергея. Впервые стала помогать она ему, когда он издавал «Москву кабацкую». Катя, приходя к нам в комнату, могла не раз наблюдать таковую картину: Сергей и Галя сидели и тихо обсуждали, сколько денег получили они с того или иного издателя, сколько пришлось кому отдать, сколько экземпляров вышли в свет в сей месяц. Я не разбиралась во всём том, потому в основном сидела в стороне с задумчивым или удивлённым видом, прислушиваясь к негромким разговорам их, как дети — к беседе родителей за дверью, когда те думают, что чадо их уже спит. Катя также не разбиралась в сих вопросах, но ей отчего–то казалось, что деньги даются брату сами собою, хотя Галя и я не раз пытались убеждать её в обратном, а я же знала, что «Стойло» приносит слишком мало дохода. Есенин очень любил сестру, был доволен внешностью, радовался и счастливо улыбался, когда она хорошо одевалась, и, впрочем, было на что смотреть. Катерина Есенина была стройная, чуть ниже брата, недурна собой, но уж слишком любила дорогие наряды и часто потому сменяла одно платье другим. У неё было чувство, что брат, раз живёт и работает в Москве, непременно много зарабатывает. Сии слухи доносила она до отца и матери, и не раз Сергей получал письма с укорами, почему он получил очередные гонорары, но не присылает родителям. — Тянут они последнее из меня! — взъерошивая волосы, Сергей Александрович отбрасывал от себя очередное такое письмо и принимался зло ходить по комнате. Ведь отправить деньги хотелось, а денег не было. Зато постоянно находились они на выпивку. В конце ноября ни о чём ни про что Сергей заявил нам, что собирается отметить 10–летие своей поэтической деятельности, а когда Вадик и Галя с сомнением намекнули, что первое его стихотворение «Берёза» вышло в 1914, он стукнул кулаком по столу. — А, да, когда умрёшь, тогда и памятники! — со злостью говорил он, сверкая при том глазами. — Только тогда чествования. Тогда — слава. А сейчас, имею ли я право или нет? Не хочу после смерти — на что мне это тогда? Дайте мне сейчас, при жизни. Не памятник, нет, но должен же я получать за стихи? Пусть Совнарком мне, положим, 10 тысяч даст. Пишу я мало, но ведь стихотворение должно меня кормить! А, кроме того, почему актёр может одно и то же стихотворение с десяток раз со сцены читать, а я не могу его столько же раз напечатать? Идею поддержала только я, видя каждый вечер, как усердно Сергей трудится над своими произведениями. У него была гениальная способность: помимо того, что любил он в работе тишину и часто запирал дверь, а нам приказывал сидеть тихо, как мыши, на кухне, он любил, ежели совсем не шло вдохновение, записывать слова на бумажках, разрывать их, разложив по комнате, а после смотреть, что из этого получится, складывая вместе разные предложения и фразы. А 23 ноября произошло ещё одно удивительное событие в литературе России: Всероссийский союз писателей, появившийся не так давно, отмечал свой первый юбилей. Есенин с Сергеем Клычковым, Петром Орешиним и Алексеем Ганиным после события сего предложили мне сходить с ними на Мясницкую. Здесь же познакомилась я, наконец, с поэтом Алексеем Алексеевичем, о котором много рассказывал мне Сергей. Это был молодой человек довольно приятной внешности, но ему бы следовало чаще улыбаться и менее подшучивать над друзьями своими — разные выходки такие были неуместными, а порою и обидными. Есенин ещё вдруг тут же припомнил, как они с Мариенгофом пошутили раз над Хлебниковым. Я нахмурилась и упрекнула поэта: — Злой вы, Сергей, — в ответ на что он только отмахнулся, но, заметно было, сильно обиделся на слова мои. А когда Ганин обратился ко мне — по глазам видно, что хватит ему уже пить, кто я такая (стоит упомянуть, что в последнее время Сергей особенно часто стал вводить меня в общество своё, хотя причин таковым внезапностям я не видела), Есенин вскочил и вскрикнул: — Большой она человек! И молчи, Лёшка. Вон, лучше, водку допивай. Тогда уже он перестал меня корить за то, что я фамилию хочу сменить. Поэты обсуждали вопросы издания своих книг — тема, ставшая для Есенина особенно болезненной. Потом заговорили о поэтах из крестьянской среды, коснулись Клюева, какового Сергей Александрович всегда очень защищал, и, в итоге, перешли на жёсткую цензуру. От меня не скрылось почти с самого начала, что какой–то господин за соседним столиком внимательно наблюдает за нами. В последнее время мужчина всё чаще говорил о преследователях, от которых прячется он, что, мол, они не дают ему спокойно жить, повсюду следя за ним. Друзья воспринимали слова эти как глупость, Галя, Катя и Аня Назарова обыкновенно посмеивались и не верили, а мне после случая в Петербурге уже ничто не было удивительно. И теперь какой–то человек в чёрном с головы до ног — пальто, шляпе, даже с волосами цвета дотлевших углей, уже битый час наблюдал за нами. — Да что Клюев! Он увлечён лишь одною божественностью своею! — кричал Орешин. — Да ведь он ищет у Бога справедливости — оттого и стихи у него такие, обращённые к Нему. — Сергей, — я тихо подкралась к Есенину, и он, как и всегда, когда дело касалось меня, стал внимательно слушать, — за нами, кажется, следят всё это время. Я специально говорила шёпотом, потому что думала, что мы спокойно покинем Мясницкую и уйдём подальше от неизвестного чёрного человека, но Сергей спешно поднялся из–за стола, стул под ним неприятно скрипнул от резких движений, и возмущённо крикнул Ганину: — Лёшка, дай тому джентльмену в ухо пивом, а то слишком он подслушивать охоч! Обиженный господин поднялся, дабы не случилось скандала, но в спину ему уже летели нелицеприятные выкрики и насмешки. Я вздрагивала, Есенин в числе друзей своих смеялся, а через несколько дней пришло заявление из милиции от имени коменданта и ответственного контролёра МСПО Марка Родкина о том, что–де некие граждане, как поэт Есенин, Клычков, Орешин и Ганин обсуждали противочекистские действия, готовили восстание, и, ко всему прочему, бросались нецензурными выражениями в его, Марка, сторону. Всем следовало немедленно явиться в участок для выяснения личностей и подписания судебного рассмотрения. Как только мы с Галей получили письмо это, мы в ужасе вздрогнули — пустячная кабацкая насмешка принимала совсем не забавные обороты. Катя тяжело опустилась на кровать и, побледнев, молчала. Показали письмо Сергею. Он долго взирал на печатные строчки, ерошил волосы, но не находил, как реагировать на складывающиеся происходящие события. — Уеду, — вдруг промолвил Есенин, и каждая из нас вздрогнула от голоса его. — Сергей, да как же вы так.! — вспылила Галя. — Не смеете! Да ведь… «Найдут», — вероятно, хотела сказать она, но осеклась, потому что мысль сия не была приятна никому из нас. Мне же казалось, что Галя беспокоится скорее о том, что Сергей снова уедет далеко, а когда вернётся — никому неизвестно. — А почему нет? — вдруг раздался голос Кати. — Это, по крайней мере, утихомирит скандал, а к тому времени в ВЧК, глядишь, и успокоятся. — Они никогда не успокоятся, — возразил мужчина, но был рад, что сестра встала на защиту его. — Я тоже за то, чтобы Сергей Александрович уехал, — сказала я, и ныне все посмотрели в мою сторону. Мне вовсе не хотелось упоминать, что друзья Сергея такие уж плохие, но я знала наперёд, что его сдадут они, давая показания, первыми. — Давайте скажем, что вы сборник выпускаете. И в действительности куда–нибудь подадимся. У вас и Александр Михайлович там… — Сашка! — поэт посмотрел на меня так, что я поняла — я задела самые тонкие нотки души его, и впредь он определённо не откажется от идеи своей. — Вика, вы гений! — Есенин встал и нежно обнял меня, а Катя, будто обдумав что–то, предложила нам езжать вместе. Мы с мужчиной переглянулись. — Да, правда, — вдруг молвила Бениславская, и я перевела изумлённый взгляд на неё. Она, пожалуй, была последним человеком, от какового ожидала я такого предложения. Хотела уточнить про «Бедноту», но потом вспоминался мне Покровский, каковой, после возвращения Есенина, стал сам не свой. — Поезжайте. Дела с Михаилом Семёновичем я улажу. Я рассудила, что то и не так уж плохо будет. Да и прошлая моя поездка, считавшаяся отпуском, нежданно прервалась, а теперь я мчусь в Петроград, из какового практически выгнали меня в прошлый раз. Отправляться мы должны были нынче же вечером и, как только купили на вокзале билеты, мы с Сергеем решили попрощаться с Толей. Покуда домчали до Богословского, Есенин осматривался по сторонам, улыбался, вспоминал, как жили они здесь с «Тольчёнком». Анна Никритина встретила нас радушно, провела в комнату, и Сергей, заметив детскую кроватку, не пошёл за женой Мариенгофа далее, а остался там. — Как, уже забираете Сергея? — засмеялся Анатолий Борисович, когда поведала я ему о сих вестях. — А ведь он едва–едва успел вернуться! Я покраснела, убеждая его, что наша поездка — дело совсем иное, и что она лишь сбережёт Сергея, да и даст отдыха душе его. Мариенгоф смеялся, следя за реакцией моею. Теперь, когда не было меж нами прежних разногласий, мы стали ещё более крепкими друзьями, чем раньше, и могли говорить откровенно на любые темы — в особенности, когда не касались чувств моих к Сергею Александровичу, каковых уже я не могла, да и смысла не было, скрывать. — Вы только присматривайте, пожалуйста, за ним, — говорил Толя и спешно добавлял: — Не считайте, что как ребёнком, надо потакать им — я совсем не о том. Но вы только взгляните, Вика, как изменился он! Дункан имела на него плохое влияние — это, впрочем, совсем не умаляет достоинств её как женщины и талантливой танцовщицы. Но после знакомства с нею он точно отравился ядом, даже смотрит на меня временами как–то по–волчьи, точно я предатель какой–то… Мы оба посмотрели на Есенина. Он беззаботно играл с Кириллкой, много смеялся, улыбался и сам казался ребёнком, вылезшим из кровати. Нас проводили до вокзала, и мы отправились — не зная, куда, зачем и на какое время. В вагоне было прохладно, и я села на противоположное от Есенина место, запахиваясь поплотнее в своё серое пальто. Его поразила моя реакция; он долго глядел пустым взглядом на свободное место рядом с собою, а потом, усмехнувшись, тоже сунул голову в воротник пальто. — Теперь мы с вами практически в одном положении. — Если не сказать более — в одном, — горько усмехнулась я. — Вас преследует милиция, меня — неизвестный чёрный человек. Сергей вдруг вздрогнул и закурил, но спустя какое–то время дышать в вагоне стало невозможно, несмотря даже на приоткрытую щёлочку окна, и он выбросил дотлевающую сигарету. — Презабавная это вещь — жизнь, — Есенин улыбался и глядел в окно, на проносящиеся мимо нас деревья и дороги. «Истинно, — мелькнуло в мыслях моих, — не прошло и полугода, как меня чуть не убили, и вот — я вновь возвращаюсь в Петроград, не зная ни что ждёт меня, ни что — Сергея…» — Вот, каково это — «божьей дудкой» быть! Сложно, муторно, а главное — ни себе, ни другим спокойствия и жизни. — Что значит «божья дудка»? — осведомилась я. — Это когда человек тратит из своей сокровищницы и не пополняет. Пополнять нечем, да и не интересно. Вот и я такой, — отвечал он, но смеялся с горькой складочкой возле губ. Более до утра, до самого приезда нашего, не произнесли мы ни слова. На вокзале встречал нас Сахаров, получивший письмо. Есенин не видел его с самого отъезда своего с Дункан, и наблюдать за друзьями, что ныне встречались после столь длительной разлуки, было презабавно. — Вы поэт? — спросил его Есенин ещё издалека. — Нет. — Писатель? — Нет, — снова отвечал Александр. Они шли навстречу друг другу по перрону, неспешно, покачиваясь из стороны в сторону, а Сергей ещё и развёл руки для объятий. — Так может, художник? — Нет, — Сахаров продолжал улыбаться. — Ну, тогда чекист! — заключил Есенин, и оба, подбежав друг к другу, обнялись и засмеялись, непрестанно выкрикивая: «Сашка! — Сергун!» Александр Михайлович оказался очень милым и отзывчивым человеком. Он мог поддержать любую тему, и когда принялся Есенин — слишком, как по мне, льстиво, рекомендовать ему меня, я покраснела до самых корней волос; стало стыдно и приятно. — Ох, и повеселимся мы в Петрограде! Даже ваш, Вика, день рождения, вероятно, здесь и отметим. Как вам город? — спрашивал Есенин. Настроение у всех было приподнятым, об ужасах, оставленных в Москве, не вспоминали. Мне бы следовало, между прочим, подумать о письме Грандову, но я вместо того улыбалась и предполагала в уме, на какие литературные вечера затащат меня эти двое. Сахаров мог посчитать о нас двоих самые разные вещи. Мы шли с Сергеем довольно близко друг к другу, временами он приобнимал меня за талию, но Саше так точного определения и не дал, кто мы с ним друг другу. Петербург встретил нас влажными и совсем тёплыми ветрами. Мне даже казалось, что в Москве в это время было много холоднее. Сахаров показывал нам (преимущественно, мне) Эрмитаж, Екатерининский дворец, Царскосельский лицей и Исаакиевский собор. И везде, где бы ни были мы, меня охватывало восхищение и радость от увиденного, повсюду ощущала я себя будто дома, и всё сильнее и больше убеждалась, что эпоха, разрушенная революцией, была всамделишней моею. Сергей Александрович, должно быть, заметил, каким взглядом оглядываю я все прелести, как всё больше и больше нравится мне город на Неве, и после небольшой сей экскурсии Александра Михайловича отвёл меня на поэтический вечер. Сюда прорваться было практически невозможно, потому что общество собралось знатное. Вместо привычных мне водки и пива творческие люди попивали из бокалов шампанское и вино. Из тех, кого довелось мне узнать, были Зинаида Гиппиус, Валерий Брюсов… — Игорь Васильевич! — вдруг вскрикнула я, отрываясь от руки Есенина и следя к знакомому мне лицу. — Игорь Васильевич, и вы… Тут… Он улыбнулся, сразу узнавая меня, рассказал, что здесь презентует и что будет читать, однако, как только вспомнился мне день рождения Сергея и стихи, что прочитала Майя, я вмиг поменялась в лице, даже как–то погрустнев. Мы, видно, пришли в сознаниях к одной мысли с ним. — А как… подруга ваша? — осторожно спросил Северянин. Я махнула головою, пожала плечами и отвечала, что–де поживает неплохо, да и в общем… Разговор заходил уже в неприятное русло — благо, рядом оказался Сергей. — Да, литературные вечера! Совсем не то, что в Москве, — по–детски смеялся мужчина. — А теперь позволь представить тебе начинающего поэта, моего давнишнего друга, — он подвёл меня к молодому человеку, и сердце моё сжалось, но от изумления ли или явного непонимания происходящего — не знаю. — Так вы и стихи пишете? — спросила его я. — Случается. Но скорее стремлюсь выступать и петь, — улыбнулся мне Андрей Болконский. Он выглядел даже иначе, нежели в прошлый раз — во фраке, лаковых ботинках, модном в северной столице костюме. — Так вы знакомы? — Привелось, — Андрей снова улыбнулся. — Видишь, Серёжа, а ты и не верил, что в Петербурге увидимся. — Право, сам не ожидал! — смеялся поэт. Мы стали весело общаться. Я временами украдкой поглядывала на старого друга Есенина, моего нового знакомца, но не обращалась к нему ни словом. — Не балы, Вика, конечно… — Сергей улыбнулся. — Хотя, впрочем, почему же нет? Вы танцуете? — явное недопонимание, как видно, растеклось по лицу моему краскою, потому что мужчина мгновенно весело улыбнулся и продолжил: — Отчего же нет? Публика вся своя, да никто и возражать не будет, — и, не дождавшись моего согласия или хотя бы какого ответа, он стремглав подбежал к музыкантам и о чём–то шепнул им. Все смотрели внимательно как на меня, так на Сергея. Я не знала, что и думать: было весело и стыдливо. Пред нами расступилась не такая уж многочисленная толпа творческих людей, и все будто замерли, ожидая, что же произойдёт далее. Держу пари, что Сергей в своё время и в Петрограде успел обзавестись статусом женского угодника. Он протянул мне руку. Я вложила его в свою. Но при первых аккордах замерла, как вкопанная, потому что танец в них угадывался тотчас же — и он был не моим. — Что же вы стоите? — тихо шепнул мне мужчина, приблизившись, и лёгкое дыхание его шевельнуло кончики моих волос. — Так ведь это танго? — то ли спросила, то ли повествовала я, ибо сама теперь сомневалась, верно ли угадала исполнение. — Ну, разумеется, танец страсти, — игриво шепнул он. — Если хотите, давайте цыганское. Об чём толковал он? Мне хотя бы одну ногу поставить стоило немалых усилий, а здесь — полноценное танго! Или норовил он таким образом посмеяться надо мною, выведя пред всеми «в свет»? Я нахмурилась, решив, что Сергей Александрович, в таком случае, не на ту напал, и смело шагнула к нему, стараясь и походкою своею, и во взгляде выразить всю уверенность, что наполняла теперь сердце. Мы взялись за руки, сделали несколько шагов в разные стороны, осознавая, что оба не попадаем под ритм; как–то, в конце концов, подстроились, не отрываясь, но и не сближаясь ближе положенного. Сергей вёл уверенно, помогал, если я невзначай запиналась, покуда вспоминала движения, улыбался, если на лице моём начинала играть краска и, главное — не отпускал. Все движения его были плавными и сильными, и в какой–то момент мне и самой начала нравиться эта его забавная затея, хотя и выглядела она глупостью человека, старавшегося всеми силами выделиться из окружавшей его толпы. Пару раз невзначай я чуть не наступила, правда, мужчине на ноги, но он с усилием театрально нахмурился и произнёс что–то навроде: «Ничего, в первый раз бывает», а когда зазвучали последние аккорды, резко отпустил, и меня закружило в непроизвольном быстром вихре. С тою же лёгкостью, что и отпускал, он взял меня снова под руку, и, крепко держа одною рукою за спину, опустил под собою. Я улыбалась, тяжело дыша, глядя в раскрасневшееся лицо его, а общество, наблюдавшее за танцем, зааплодировало. Возвращались с вечера мы совершенно опьянённые, несмотря на то, что вроде выпили не столь уж много. Тёплый петербургский полдень сменился к вечеру сильной метелью, и с меня то и дело норовила слететь моя клетчатая кепи. Есенин наблюдал за тем, непрестанно смеялся, но и помогал придерживать. В том же увеселительном состоянии мы добрались до гостиницы. — Сергей Александрович, позабавили же мы всех сегодня! — восклицала я, снимая с себя верхнюю одежду и сапоги и проходя в номер. — Отчего же? Вы неплохо танцуете, — улыбался он, наблюдая за моими передвижениями. — Мне по вкусу всё же больше пришлись стихи, — возражала я. — Правда, собрались люди совершенно разных направлений, — улыбнулся он, садясь со мною на диван. — Как–то довелось мне беседовать с Маяковским. «Маяковский, — сказал я ему, — у вас не стихи, а агитезы!» «Есенин, — отвечал он мне на это, — у вас не стихи, а кобылезы!» Вот и посмотрим, кто после в эпохе останется! — У поэта — все времена его, — задумчиво произнесла я. Мы молча глядели друг на друга, хлопая глазами, когда Есенин вдруг вскочил с места: — А давайте я вам новое почитаю? — «Монолог Хлопуши»! — я вся была внимание, потому что обожала этот отрывок из «Пугачёва». — Нет, иное… Я совсем недавно начал писать. Ну, слушайте. Я вздрогнула с первых же строчек. «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен». В строчках не было ровным счётом ничего пугающего или отталкивающего, но они мне не понравились уже тогда. А Есенин всё читал, вдруг даже начал сверкать глазами, будто становясь иным, каким–то не своим что ли. Он закончил отрывок, каковой читал особенно надрывно, и остановился, тяжело дыша. Я не могла пошевелиться и начать снова дышать — настолько это показалось мне страшным, но и сильным. А мужчина молчал и ждал моего мнения. — Сергей… — я начала тихо, не зная толком, где можно было бы укорить его: написана часть поэмы была гениальна. — Та строчка… Ну, какой же вы забулдыга, ну что вы? Он ласково улыбнулся, снова садясь рядом со мною, говоря прежним нежно–весёлым тоном, но виделся теперь абсолютно иным, чем прежде — даже в лице и глазах его что–то поменялось, пока читал он. Я уже тогда поняла, что о жизни говорить можно, а вот о смерти — никогда. Но и не подозревала при том, что в своей жизни мне ещё придётся возвратиться к теме Чёрного человека и даже однажды столкнуться с ним.