Бесконечная история

Часть 1. Трубецкой смотрит на него тяжело и медленно стягивает пиджак. Он при полном параде, и Кондратий босой, в растянутой футболке и домашних штанах чувствует себя раздетым. А еще немного сумасшедшим, ну потому что, правда, его жизнь в последние дни похожа на старый фильм с Уитни Хьюстон и трудно поверить, что это не бред и галлюцинации, а действительно его чертова жизнь. Жизнь, в которой у него и правда есть телохранитель, с которым они и правда, по всем законам мелодраматического жанра, постоянно цапались, а теперь и правда, все по тем же чертовым законам, собираются заняться сексом. Сейчас было бы очень к месту рассмеяться, но Сергей на Рылеева так смотрит, будто уже мишень нарисовал и целится и, господибоже, это не должно так заводить, но Кондратий заводится: дышит часто, алеет щеками — их, как и внутренности шпарит кипятком —  и все, что он может — это стоять и наблюдать, как в паре шагов от него Сергей раздевается: вслед за пиджаком стягивает и кидает на кресло галстук, берется за портупею, и у Кондратия вырывается: — Стой, — Трубецкой замирает, бровь вопросительно вздергивает. — Оставь. Рылеев свой голос не узнает — хриплый и низкий — но ему так нравятся эти черные ремни на белой рубашке, ремни обхватывающие плечи и скрещивающиеся на спине. С ними тело Сергея выглядит еще суше, опасней, и, блять, от этого желание простреливает от живота к горлу. И стоило бы задуматься, что это за выверты такие, что за тяга к саморазрушению, но Кондратию сейчас плевать на все размышления о нормальности и аморальности. Он делает пару шагов и, глядя Трубецкому в глаза — молча спрашивая «можно?» — вытаскивает один пистолет из кобуры. Сергей вопреки ожиданиям не протестует, не тянется его отобрать, он взгляд не отводит и позволяет положить пистолет на стол. Глаза при этом темнеют и дыхание сбивается, так что Рылеев второй пистолет чуть задерживает в руках, удивляется его тяжести, но отправляет на стол вслед за первым. А затем пробегается пальцами по ремням портупеи и, подцепив, вдруг резко дергает Трубецкого на себя. Тот не падает только потому, что за Кондратия хватается. Обхватывает ладонями его голову, к себе ближе подтягивает и губами в губы вгрызается. Больно, жадно, мокро. Цепляясь зубами, выдыхая со стоном «суууука», оттягивая голову за волосы назад, чтобы толкнуться языком еще глубже. Рылееву больно и хорошо, он задыхается, стонет довольно, чувствуя, как ладони спускаются на шею, проходятся по лопаткам и сжимают ягодицы. Кондратий пахом в Трубецкого втирается, но ремней не выпускает. Сжимает их в пальцах до побелевших костяшек, не отпускает Трубецкого от себя ни на миллиметр, хнычет требовательно и шепчет прямо в губы: «Не тяни». И Сергей слушается, господи боже, слушается: рывком стягивает с него штаны, заставляет выпустить ремни из рук, чтобы сдернуть футболку, но Кондратий снова за них цепляется, когда Трубецкой подхватывает его под задницу и на себя вздергивает. Ремни под пальцами скрипят, когда Рылеев его ногами обхватывает. Скрипят, когда Трубецкой его на стол укладывает и Кондратий его на себя тянет. Скрипят, когда приподнимается Трубецкому навстречу, чтобы насадится на него сильнее и, заглушив стоны, вжаться лицом в шею. И даже после того, как кончает, Кондратий какое-то время не может разжать пальцы и просто дышит загнанно в расхристанный ворот сережиной рубашки, пока тот не ведет плечами. — В следующий раз, — выдыхает на ухо — Примерим ее на тебя. Рылеев наконец отстраняется, моргает, пытаясь наладить мыслительный процесс, вот только получается не очень, и он переспрашивает: — Ее? Трубецкой непривычно расслабленно улыбается, ведет губами по влажному виску. — Портупею, — поясняет и прихватывает зубами мочку уха, и это, черт возьми, тоже совсем не помогает, только поэтому Кондратий опять совершенно глупо спрашивает: — В следующий раз? Вместо ответа Сергей смеется и целует его. Часть 2. Кондратий встряхивает головой, но звон в ушах продолжается. Будто его голова — колокол, и только что на нём сыграли веселенький рождественский гимн. Картинка смазывается, глаза режет от ярких фотовспышек, и он выдыхает с облегчением, когда за ним закрывается дверь номера. Кто-то доводит его до кресла, кто-то сует в руки стакан воды, и Рылеев пьет большими глотками на автомате, хотя пить и не хочется, но вода вдруг приносит облегчение. И вот он чувствует ткань подлокотника под ладонью, тишину комнаты и тихий гул за стенами, он фокусирует взгляд и встречается глазами с Апостолом. Тот хмурится обеспокоенно, склоняется над ним, сжимает плечо. — Ты в порядке? — спрашивает. Кондратий заторможено кивает и кривит губы в ухмылке, потому что он-то в порядке, а вот тот тип, который хотел его убить, нет. Глянцевый блеск крови, расплывающейся из-под упавшего тела, крик и грохот толпы, спины убегающих людей, и Трубецкой, возвышающийся посреди всего этого хаоса, словно чертова скала. Трубецкой  с глазами убийцы и пистолетом в опущенной руке. — Как он? — выдавливает Рылеев  и поясняет на вопросительно вздернутые брови Апостола:  — Убийца. Тут же морщится, думая, что никого этот тип не убил, так что убийца — не совсем подходящее слово. Мозг мгновенно подсовывает пару вариантов, привычно исправляя ошибку, а Кондратия тянет рассмеяться. Блять, нашел время. — Я ранил его в плечо, так что он жив, если тебя это беспокоит. Кондратий дёргает головой, переводя взгляд на Трубецкого. Тот сидит в кресле у окна, вытянув руки на подлокотниках, и выглядит возмутительно и непробиваемо спокойным. Голос разума твердит, что у него работа такая, привыкший он, в отличии от Рылеева, к подобным вещам, вот только, черт возьми, все равно хочется так же, как он, не хлопать осоловевше глазами, не встряхивать головой, пытаясь избавиться от звона, не вздрагивать, и вытащить на свет уже хоть какое-то подобие нормальной мысли. Но с нормальными мыслями напряженка, поэтому Кондратий лишь кивает и выдыхает: «Хорошо», сам до конца не понимая, что именно хорошо: что он жив? что несостоявшийся убийца жив? что Трубецкой сидит в его номере, хотя его тут и в помине быть не должно? За дверью вдруг нарастает гул, и Апостол тревожно впивается в нее глазами, будто видит, что там за ней происходит. Какая-то возня, глухой стук в стену заставляют его выпрямиться. — Похоже, нужно вмешаться, — говорит, застегивая пиджак на пуговицу и приглаживая волосы. — Разобраться с представителями прессы или представителями власти, черт разберешь, кто там. Останешься с ним? — он бросает вопросительный взгляд на Трубецкого, и тот кивает. Кондратий же думает, что наверное нужно возмутиться, что он, мол, не маленький, и может и сам разобраться, и охранять его не надо, уже не надо, но мысли эти настолько неповоротливые, что он их даже не додумывает до конца. Просто смотрит на закрывшуюся за Сергеем дверь. А Трубецкой смотрит на него. Кондратий смотрит на Трубецкого. Подавляющая абсолютная тишина между ними добавляет звона в голове. — Я тебя уволил, — говорит наконец Кондратий. Голос не слушается, так что приходится прокашляться. Трубецкой же лишь вздергивает бровь. — Я тебя уволил, но ты всё равно здесь, — в голосе Рылеева удивление мешается с претензией, и непонятно, чего больше. Трубецкой со вздохом встает с кресла, подходит к Кондратию и, присев на корточки, заглядывает в его глаза. Рылееву взгляд отвести хочется, а еще мысль дурацкая и совершенно не к месту о том, как он по этим глазам скучал. Трубецкой снова вздыхает и говорит: — У меня появились подозрения, что он появится именно на этой встрече, ведь просто идеальная возможность затесаться в толпу обслуживающего персонала, еще эта толпа твоих фанатов и журналистов море. Впервые такое скопление людей вокруг тебя, он должен был этим воспользоваться. Я хотел предупредить ребят, но думал, он дождется твоего выступления, поэтому предупредить не успел. — Но успел сам его остановить. Трубецкой кивает. — Остановить успел, — голос его вдруг срывается и он хмурится недовольно, повторяет почти шепотом: — Я успел, — и неожиданно утыкается лбом в  колени Кондратия, проезжается по ногами выше, вжимается в них лицом, больно впиваясь пальцами в бедра, и Кондратий от неожиданности замирает, перестает дышать. Звон в голове усиливается, а от коленей вверх по животу накатывает горячая волна. Рылеев выдыхает длинно и осторожно кладет ладонь Сергею на затылок. Зарывается пальцами в кудри, перебирает, гладит и сердце сбоит от нежности, желания и невыносимого, все перекрывающего «жив». — Я жив. Ты успел, — выдыхает Рылеев. — Я жив, благодаря тебе, Сереж, понимаешь. Со мной все в порядке, я жив. Кондратий тихо смеётся и ерошит волосы, оглаживает плечи. Трубецкой вскидывает голову и смотрит на него глазами помешанного, и от этого взгляда, Рылеев сам, кажется, сейчас рехнется. Сергей дергает его за бедра на край кресла, нависает, упираясь коленями в пол, притягивает к себе, а Рылеев не может остановить свои ладони, которые сжимают плечи, царапают шею, снова зарываются в кудри на затылке. Он не может перестать смеяться тихо, но болезненно повторяя: «я жив, ты спас меня и я жив», словно та смесь адреналина и неожиданного восхитительного ощущения жизни разорвет его на части, если он не будет выпускать ее этим лихорадочным шепотом. И Кондратий шепчет, вжимаясь лицом в сережину шею, шепчет в кудри, в полуоткрытый рот. Трубецкой дышит тяжело и шумно, и тянет нетерпеливо с его плеч пиджак, следом выдергивает из брюк рубашку. Рылеев вторит его движениям, сдирая пиджак с него, и они путаются руками, мажут губами по скулам и обнажающимся ключицам, оставляют синяки на коже. И только когда на пол летит последняя одежда, и Трубецкой вжимает совершенно голого Кондратия в себя обнаженного, они сталкиваются ртами. И Рылеев просто не может удержать стона, когда горячий язык проходится по губам, потому что жизнь и желание бьет через край, и наслаждение такое острое, что молчать совершенно невозможно. Трубецкой откидывается на пол на спину,  утягивая Кондратия за собой, глотая его стоны, сжимая в объятиях так сильно, будто проверяя и не веря, что жив. Позже Кондратий, глядя на себя в зеркальном отражении, скользит пальцами по темным отметинам синяков, улыбается и сжимает ремни портупеи. Она, конечно, болтается на нем — разница в их с Трубецким ширине плеч все-таки немаленькая — но Рылееву все равно нравится, как черные ремни смотрятся на его бледной коже, потертые, уже давно принявшие форму сережиного тела. А еще нравится взгляд Трубецкого, когда он поднимается с кровати и подходит к нему. Оглядывает, как оглаживает, подцепив, натягивает ремни со спины, прижимается губами к виску, косит при этом взглядом в зеркало, ловит взгляд Кондратия, улыбается. — Нужно отрегулировать под тебя, — говорит, проходится пальцами по ремню. — Вот на это деление, думаю, будет достаточно. — Или купить новую для меня, — говорит вдруг Рылеев. Он откидывается на грудь Сергея, ремни на спине мешаются, неудобно впиваясь в кожу, но Кондратию даже нравится это ощущение. — Научи меня стрелять, чтобы я сам мог себя защитить. Трубецкой выдыхает, темнеет глазами и кривит губы в ухмылке. — Тогда я тебе буду не нужен, — тянет и ныряет руками под ремни. Рылеев безотчетно льнет к горячим ладоням, скользящим по груди, спускающимся по животу. Желание опережает сережины пальцы и, когда они добираются до его члена, то обхватывают его уже почти твердый. А Рылеев выдыхает хрипло, ловит в зеркале довольный взгляд Трубецкого и признается: — Ты мне все равно будешь нужен. Всегда. И успевает почувствовать, как тело за его спиной каменеет, прежде чем Трубецкой разворачивает его к себе. Сергей сжимает плечи Рылеева до боли, заглядывает в его глаза, смотрит, смотрит, будто мысли прочесть пытается, и Рылеев встречает этот взгляд смело. С открытым забралом и любовью, которую он больше не скрывает ни от себя, ни от Трубецкого. И Сергей эту любовь видит, Кондратий понимает это про расширившимся глазам и пальцам, что перестают впиваться в плечи так сильно. Губы Трубецкого дергаются, пытаясь сложиться в улыбке, Кондратий же улыбается широко и, приподнявшись на носки, их целует.