Бесконечная история

Я рисую солью круг Для друзей, для подруг. Вот мой пряник, вот мой кнут Я рисую солью круг Circl of Salt — Mujuice

Тусклый утренний свет, заливающий комнату, превращает жизнь в старое черное-белое кино. Кондратию даже кажется, что он слышит этот потрескивающий звук пленки, потертой сотнями просмотров, но это всего лишь половицы под ногами. Тусклый свет из окна заливает комнату и человека, сидящего на полу. Тот поднимает глаза и смотрит на Рылеева, складывает губы в улыбку, но Рылеев ее игнорирует. Он изучает белую полосу соли, рассматривает ее придирчиво на предмет смазанности или истончения, проходит по кругу, досыпает в паре мест, черпая соль прямо из кармана старой толстовки. Она мерзко забивается под ногти, но Рылеева это давно уже не раздражает. Привычная белесая пыль, прозрачные хрусталики. Он заканчивает работу и облизывает пальцы. Горько. — Молодец, — говорит Сергей. — Никогда не видел тебя таким ответственным.  Он снова улыбается Кондратию из круга и выглядит больше мертвым, чем живым. Рылеев себя больше мертвым, чем живым, чувствует.  — Ты меня сколько планируешь здесь держать? — интересуется Трубецкой таким светским тоном, будто спрашивает что на завтрак. Этот тон никак не вяжется с глубокими тенями на щеках и под глазами.  — Кондраш, — тянет он ласково, и Рылеев давит позорный всхлип, замирает, разглядывая разводы на стенах. — Ты же понимаешь, что в конце концов тебе придется меня убить? Ты не можешь держать меня здесь до… не знаю, пока смерть не разлучит нас? Рано или поздно ты устанешь, пропустишь брешь в границе и все. Рылеев сжимает в карманах кулаки, впиваясь ногтями в ладони до боли, и говорит себе: «Уходи. Выйди из комнаты, закрой дверь и не возвращайся до вечера. Уходи. Уходи, черт тебя возьми», но продолжает топтаться на месте, будто тоже попал в блядский круг из соли. Вот только вместо соли голос Трубецкого. Он цепляет Кондратия, и тот чувствует себя выпотрошенной тушей, подвешенной на крюке — не сдвинуться с места, не сбежать, лишь болтаться беспомощно, пачкая пол кровью. Кондратий утыкается лбом в стену, обводит пальцами веселенькие цветочки на старых обоях, ждет. — Рано или поздно я освобожусь. Сергей не угрожает, просто констатирует факт, и эта обреченная предсказуемость, кристально четкая картина будущего очень веселит. Рылеев бы рассмеялся громко и от души, если бы не забыл, как это делается. Он разворачивается и, прислонившись спиной к стене, сползает вниз на пол, смотрит на Сергея и говорит: — Я буду очень внимателен, — звучит сухо — больше мертв, чем жив — Столько, сколько смогу.   Трубецкой утыкается лицом в ладони. — А потом? — спрашивает глухо. — А потом я умру и мне  будет все-рав-но Трубецкой вскидывается, спутанные кудри падают на глаза, но Кондратий даже так, даже с пары метров видит в них плещущуюся ярость. Сергей злится, это видно по нервным тонким пальцам, которые он сжимает и разжимает, по кривой ухмылке, больше похожей на порез, Сергей злится, но молчит, смотрит на Рылеева, а Рылеев смотрит на него. Он знает, что не должен быть здесь, не должен жадно оглаживать взглядом взъерошенные волосы и впалые щеки с проступающей щетиной, острый дергающиеся кадык и плечи, обтянутые белой рубашкой. Он не должен сидеть здесь и смотреть, но отвести взгляд, встать и выйти он просто не может. Это выше его сил. Поэтому он даже не вздрагивает, когда Трубецкой вдруг говорит: — Мишка, — кашляет, прочищая горло, будто это имя встало ему поперек, но в целом выглядит спокойным — более мертвым, чем живым — повторяет: — Мишка очень не хотел умирать. Нет, никто не хотел, конечно, — он усмехается, — Но Бестужев-Рюмин больше всех. Я видел это в его глазах — неуемное мальчишеское желание жить. Оно перекрывало все, било из него вместе с кровью. Желание еще пожить, еще наворотить дел! — голос вздрагивает восхищенно, а затем резко падает вниз. — А еще страх и удивление. Он, блять, до последнего не верил, что вот, все заканчивается, что скоро он перестанет существовать. Так цеплялся за эту блядскую жизнь, ты бы видел. А еще за Серегу. Ну, тот, умирал, как святой, конечно, — снова улыбка — такая дикая и страшная, потому что сережина, и Рылееву хотя бы взгляд отвести, но он не может, будто пришитый, припаянный намертво — не моргнуть, не перевести дыхание, — Апостол полностью оправдал свою мученическую фамилию. Не вздрогнул, улыбался даже, будто специально дразнил эту тварь, и Мишку поддерживал. До последнего. Трубецкой закидывает голову, сглатывает, выдыхает. — Они держались за руки, — говорит, и Кондратию хочется завыть. Внутри вдруг все оживает резко и невыносимо, закручивает от боли, заставляя стиснуть зубы, а Сергей, не замечая, продолжает:  — Но больше всех эту тварь выбесил Пестель, — улыбка Трубецкого становится шире. — Он смеялся, представляешь, смеялся ей… мне прямо в лицо! Все то время, что умирал. А умирал он долго, потому что твари хотелось его сломать, тварь хотела, чтобы он сдался, и она тянула из него жизнь меееедленно, капля за каплей, жилка за жилкой… — Хватит! — Кондратий вскакивает, закрывает глаза, зажимает уши, но Трубецкой вскакивает следом, замирает у соляной границы и повышает голос, продолжая втыкать слова, словно иглы, в самый мозг. — Кто ещё? Каховский! Он от боли искусал губы в мясо. Бестужевы? Арбузов? Панов? Могу рассказать о каждом в подробностях. Каждую гребаную последнюю секунду их жизней! — Я все равно тебя не убью!! — Рылеев обнаруживает себя у самой линии, тяжело дышащим и заглядывающим Трубецкому в глаза. Хочется сделать шаг и вцепиться в него, встряхнуть, обнять, ударить, хочется сделать этот последний самоубийственный шаг вперёд, но Рылеев отступает и выдыхает: — Я не убью тебя. Трубецкой кажется рычит, кажется, хочет продолжить свою тираду, но Кондратий разворачивается и идёт к двери. Громкий смех разворачивает его на пороге. Смех резкий, словно визг пилы, вгрызающийся в мозг и прошивающий спину судорогой. Трубецкой стоит в самом центре круга и смеётся, откидывая голову и похлопывая руками, словно аплодируя кому-то там наверху. Он смеется, а потом смотрит на Рылеева, и этот взгляд вспарывает того от живота до горла. Кондратий рефлекторно прижимает руки к ребрам, пятится, но залитые черной ртутью глаза тянут обратно. Подойди ближе, глупый мальчик, еще ближе, ещеооооо. — Дааа, — выдыхает тварь — Ты его не убьешь. Она скалится по-звериному, ломая родные черты лица, превращая их в уродливую маску. И вся фигура вдруг становится неестественно острой — не плечи и локти, а углы и шипы, не белые зубы  — а клыки. Кондратий пытается сморгнуть это наваждение, ведь перед ним все тот же Трубецкой, вот только тварь, захватившая его, все равно проступает наружу. Скалится довольно, облизывает губы. — Ты его не убьешь, потому что любишь. — тварь смеётся. — Отличная штука — любовь, — выдыхает радостно, вдыхает с наслаждением, улыбается еще шире. — Обожаю, — признается так сердечно, будто у них пьянка и разговоры по душам. — Столько веселья было в моей жизни из-за этой вашей любви, не описать. Так что можно считать меня специалистом, — голос падает до доверительного шепота: — И можешь мне, как специалисту поверить: ты его по-прежнему любишь. Любишь и поэтому веришь в невозможное. Обманываешь себя, что когда-нибудь ещё обнимешь его и поцелуешь. Когда-нибудь снова окажешься с ним в одной постели, под ним, на нем, рядом с ним. Тебе же так этого не хватает, да, Кондраш?  Шипящая прокатывается дрожью омерзения, но Рылеев снова не может уйти. Теперь его держат на месте эти черные дыры, этот горячечный довольный шепот. — Не хватает его тела, да? Того как он вжимал тебя в матрас? Его тяжести, его шёпота на коже, его запаха. Где он пах слаще всего, а, Кондраша? — тварь замирает, словно ожидая ответа, но, не дождавшись, продолжает: — Он обожает твой запах пота, и то, как ты звучишь, когда кончаешь. Ууууу, испорченный — испорченный мальчишка, думаешь о том, как бы это было восхитительно, ещё раз его трахнуть, да? — тварь щурится, разглядывает его, склонив голову на бок. — А, нет, о том, чтобы он трахнул тебя. Он, знаешь, тоже не против. Тварь подходит к самой границе круга и поднимает руку. — Ему тоже не хватает твоих стонов, — ведёт ладонью по воздуху, будто оглаживает, и Рылеева горячей волной топит, потому что он это прикосновение чувствует. — Ему тоже не хватает твоего тела, распластанного на кровати, тебя такого отдающегося и такого тесного внутри, — тварь выдыхает шумно и соскальзывает рукой вниз, сжимает член сквозь ткань брюк. Кондратий глаз отвести от этой ладони не может и вздохнуть тоже, тварь же голосом Трубецкого продолжает низко и мечтательно: — Черт, это было бы больно и так сладко, да, Кондраш? Снова почувствовать его в себе, — тварь двигает рукой, стонет низко, и Рылеев, развернувшись, вылетает из комнаты. Его мутит и трясет, а ещё скручивает от возбуждения. Член так ноет, что Кондратий не выдерживает и, прислонившись лбом к стене, запускает руку за резинку штанов, обхватывает его и начинает дрочить. Резко, больно, но быстрее, быстрее, быстрее. Вспоминая выгибающегося под ним с низким стоном Трубецкого, вспоминая его руки на своих бедрах, его пальцы внутри, его язык на коже. Его улыбку, которую сцеловывать, и капли пота, собирающиеся в ключичных ямках, его хриплый смех, глаза блестящие и шепот: «Рылеев ты невыносим, люблю тебя». Кондратий всхлипывает и выгибается, кончая. Сползает на пол, и старается не заскулить в голос от отвращения и боли. От тоски, что распарывает изнутри, рвет на ошметки и заплатки, но главное не завыть в голос, потому что тварь там, за дверью, именно этого и ждет, а он не доставит ей такого удовольствия. Кондратий сжимается, кусает пальцы и дышит, дышит, дышит. Он поднимается с пола, когда за окном начинает темнеть. Какое-то время топчется на месте, пережидая приступ головокружения, и стараясь не прислушиваться к шорохам за той самой дверью. В горле сухо, внутри снова выжженная земля, хочется лечь и не вставать, но Рылеев плетется на кухню и пьет прямо из-под крана. Вода отдает хлоркой и, кажется, той горькой солью, которой полнятся его карманы. Кондратий морщится, сплевывает в раковину и вытирает рот рукавом. Оглядывается рассеянно, пытаясь понять, какой сегодня день, и что он должен сделать? Завтракал ли он сегодня? Садился ли за работу? Взгляд цепляется за палароидные снимки, прицепленные магнитом к холодильнику. На них ржущий Мишель в обнимку с Апостолом, Пестель в обнимку с бутылкой, вещающий что-то в камеру с такой серьезной физиономией, будто не на кухонной табуретке пристроился, а на трибуне. Еще на одном снимке вся их компания, с трудом поместившаяся в кадр, но довольная жизнью и невозможно пьяная. Сумерки, заползающие в комнату, размывают изображение, но Рылеев помнит каждый снимок наизусть: вот здесь на заднем плане Каховский состряпал дико смешную физиономию, вот здесь Арбузов сидит на подоконнике, ногами наружу и скалится, словно бессмертный, а здесь они с Трубецким. Сергей на снимке тянет к Рылееву губы и одновременно ржет, Кондратий в реальности тянет руку и сминает снимок. Плетется в кабинет, замирает на пороге, потеряно оглядывая комнату, отмечая распахнутое окно, смятое постельное белье на диване, стопки книг, громоздящихся на столе. Бесполезных никому ненужных книг, которые так и не дали ему ответа. Которые показали ему большой, жирный кукиш. И опять совершенно не к месту хочется рассмеяться, но не получается. «Ты же понимаешь, что рано или поздно тебе придется меня убить?» Рано или поздно. Убить или пощадить. Тебя или кого-то другого. Кондратий подходит к столу и выдвигает верхний ящик. В нем матово поблескивает пистолет, пахнущий железом и ощущающийся в руке непривычной тяжестью. Тяжестью, что наконец-то может принести облегчение. Да?