Бесконечная история

Дверь легко поддается и открывается, когда Трубецкой толкает ее и делает шаг в комнату, отчего-то чувствуя волнение. Серый питерский свет проникает сквозь неплотно задернутые портьеры, но кабинет тонет в полумраке, пахнет воском и поленьями, уютно потрескивающими в камине. Там у камина в пятне света, окружённый башнями из книг, лежит Рылеев. Сергей смотрит на него, и губы его неумолимо растягиваются в улыбке. Что бы Трубецкой сегодня ни делал: разъезжал ли по городу по делам службы, обедал ли у сестры или горячо спорил с Муравьевым-Апостолом, одна мысль, один вопрос проходил через все красной нитью, звенел на краю сознания, словно кто-то нажал клавишу рояля, и возникший звук все длился и длился, вначале тихо, а потом заполняя собой все пространство. И Трубецкой выпадал из происходящего прямо посреди разговора или в карете, глядя на заснеженные улицы города, пролетающие за стеклом. Один вопрос. Точнее вопросов было множество, но все они были об одном человеке с медовой кожей и черными глазами. Как он там? Чем занят без него? В каком настроении? Скучает ли по нему? А сейчас он смотрит на этого человека, увлеченно читающего перед камином, и радуется, что ковры заглушают его шаги. Ковры, которыми теперь устлан весь его дом, которые, кажется, не оставляют ни сантиметра открытого паркета, а все потому,  что Кондратий отказывается носить тапочки или носки и привычно бегает по дому босиком, вызывая у Трубецкого желание передернуть плечами от холодка, пробегающего по спине, а у Игнатия жалобные причитания. Да, его старый верный слуга при виде босых ступней Рылеева всплескивает руками и заводит обязательную шарманку про то, что простудитесь же, Кондратий Федорович, ну как так, себя не бережете совсем, чай не жаркая Турция, сквозняки же так и гуляют. Кондратий на все эти тирады отвечает успокаивающе, что ему совсем не холодно, вот только Игнатия переубедить почти невозможно, и он продолжает упрямо подкладывать новому подопечному шерстяные носки, связанные женой. Временами Сергею начинает казаться, что теперь Игнатий предан Рылееву больше, чем ему. Меньше чем за месяц тому удалось влюбить в себя не только этого ворчливого старика, но и, кажется, весь дом. И если раньше все слуги странно косились на то, как Кондраша складывает ноги по-турецки, устраиваясь на стуле, или разглядывали исподтишка его руки, разрисованные хной, то сейчас они явно все до единого были этим кудрявым ангелом покорены и странности в его поведении теперь вызывали не настороженность, а нежность и улыбки. И, господи боже, Трубецкой этому совершенно не удивлялся, ведь сам возглавлял этот маленький отряд любви и обожания. Поэтому сейчас он радуется тому, что Рылеев, увлеченный чтением, его не замечает, а значит можно беспрепятственно смотреть. Любоваться тем, как болтает ногами в воздухе, как хмурится чему-то в книге и прикусывает губу, а вот с чем-то соглашается, встряхивая кудрявой головой. Отблески от огня играют в светлых вихрах, и рука тянется то ли пригладить, то ли взъерошить еще больше, но Трубецкой просто делает еще шаг и продолжает смотреть: на голые пятки, болтающиеся в воздухе, на штанины широких белых штанов, скатывающиеся к коленям и обнажающие тонкие щиколотки, выступающие косточки, изящные икры. И так сладко хочется вслед за взглядом повторить этот путь губами. Браслеты, что скатываются по щиколотке вслед за штаниной, громко звякают, когда Кондратий дёргает ногой слишком сильно, и Трубецкой автоматически дёргает ворот рубахи, ослабляя. Только сейчас он понимает, насколько в кабинете жарко. Камины, как и ковры, — необходимость для Рылеева, нырнувшего из раскаленного жерла  Турции сразу в колкую российскую зиму. Несколько десятков свечей в канделябрах по всей комнате, жаркий огонь в топке, жаркий огонь под ребрами и в животе, огонь что обжигает горло и шпарит щеки. Сергей закашливается, и Рылеев тут же вскидывается, переворачивается на спину и садится. — Сережа, — улыбается светло и радостно. — Ты уже дома? — он порывается встать, но Трубецкой останавливает его жестом, говорит: «не вставай» и «лучше я к тебе» и опускается рядом. Вытягивает ноги и опирается спиной о кресло, заваленное книгами. Мельком думает, что надо было переодеться в домашнее, а то только от сюртука с жилетом избавился, но уж больно торопился, так хотелось его увидеть, а сейчас и тем более ни за что не встанет. Поэтому он только сильнее распахивает рубашку, упирается затылком в подлокотник кресла и спрашивает: — Читал? Мне сказали, ты весь день читал. Улыбка Рылеева становятся шире, и морщинки ползут от глаз к вискам, а сами глаза блестят таким восторгом, что хочется зажмуриться, чтобы не ослепнуть. — Да. У тебя столько книг на русском. Никогда не видел столько книг на русском. У меня было их десятка два, я все их до дыр затер. А тут такая библиотека, — он взмахивает рукой, — Я за всю жизнь этого не перечитаю! Трубецкой смеётся, тает от его восторга, купается в его эмоциях. — Мне кажется, ты себя недооцениваешь, — говорит. — Расскажи, что прочитал. Кондраша окидывает взглядом ближайшую стопку книг, ерошит волосы и начинает рассказывать: выражает восторг Грибоедовскому «Горе от ума», не очень лестно отзывается о Пушкине, но забавно замирает и смотрит на Сергея неверяще, когда тот роняет, что с последним хотел его познакомить. Они какое-то время обсуждают эту возможность. Рылеев по пунктам перечисляет, почему Александр Сергеевич не так хорош, каким его считают, но от знакомства не отказывается, наоборот сияет, когда это самое представляет, перечисляет темы, которые непременно с поэтом обсудит. Трубецкой слушает и сквозь ресницы наблюдает, как Рылеев снова очень эмоционально взмахивает руками, и рубашка обнажает ключицу, сладкую, как мед. Сергей буквально чувствует этот вкус на языке, чувствует его запах, такой непривычный, но собравший, кажется, все его воспоминания о Турции: сладость сахарной пудры с рахат-лукума, горечь горячего кофе и рыжую пыль хны. Ею расписаны все кисти Рылеева, который с радостью, только приехав, переоделся в русскую одежду, начал интересоваться русскими порядками и традициями, но из прошлого оставил себе пару металлических браслетов на ногах и эту тонкую вязь по коже. И Трубецкому это нравится. Нравится слышать звон браслетов по утрам и вечерам, а по ночам — повторять языком линии узоров. Вот и сейчас к этим тонким запястьям хочется прижаться губами, но Трубецкой лишь улыбается и продолжает слушать про особенно понравившиеся фрагменты «Путешествия из Петербурга в Москву». Внезапно Кондратий привстает на коленях и заглядывает Сергею в глаза. — Я тебя утомил? — спрашивает обеспокоенно, но Сергей лениво качает головой.  — Наоборот, — говорит, — Это день был выматывающий и нервный, а с тобой мне становится хорошо и спокойно.  Рылеев улыбается смущённо и вместе с тем так маняще. В глазах появляется то выражение, от которого у Трубецкого снова сбивается дыхание.  — Отлично, — тянет Кондратий и устраивается у Сергея на коленях. Обвивает его шею руками, признается шепотом в губы: — Потому что я соскучился,  — и целует. Накрывает его губы губами, пробегается языком по зубам, и Трубецкой ничего не может с собой поделать, со стоном выдыхает в этот жаркий рот и откидывает голову на сидение кресла, потому что она совсем кругом, будто от бутылки хорошего вина. И Сергей, обхватив ладонью затылок, пьет Рылеева как вино, неспешно и с каждым поцелуем дурея все больше и больше. Кондратий тоже выглядит совсем пьяным, когда отрывается от Трубецкого, безотчетно царапает шею ногтями и шепчет, глядя в глаза своими черными и совсем шальными: — Я очень соскучился. А потом прижимается губами к щеке, соскальзывает под ухо, на шею, проходится поцелуями до ключиц, и дальше горячим языком, оттягивая ворот рубахи. Целует, лижет, шепчет что-то на турецком, хнычет недовольно, когда ткань мешает забраться дальше, и он снова выпрямляется, дёргает полы рубашки, тянет ее наверх, и Трубецкой послушно поднимает руки. Когда же выпутывается из рукавов, Кондраша сам уже без рубахи и возвышается на нем тонкий, словно статуэтка, золотой и гладкий. Господи, такой гладкий, что все турецкие ткани его одежды кажутся грубой мешковиной в сравнении. Сергей пробегается пальцами по ребрам — оторвать ладони от этой теплой золотистой кожи невозможно — оглаживает спину, проходится по лопаткам и соскальзывает на поясницу. Рылеев выдыхает и выгибается, подставляясь словно большой рыжий кот, а сам ведет пальцами по груди, чуть надавливая и впиваясь ногтями. Трубецкой шипит, но тоже подается навстречу, ведь боль так приятно замешивается с желанием, и ему уже хочется подхватить Рылеева, перевернуть и вжать в мягкий ворс ковра, но тот снова замирает. Разглядывает внимательно рисунок на его груди слева, который сам же и сделал пару дней назад. Просто в одну из ночей сказал, что очень хочет, спросил робко «можно?» и тут же пояснил с вызовом: «Хочу тебя пометить. Показать всем, кто будет в твоей постели, что ты мой» Трубецкому тогда рассмеяться захотелось, сказать, ну что за глупость, кто будет в моей постели кроме тебя? Но Рылеев был таким невероятно серьезным, возбужденным и слегка потерянным, что Сергей сам терялся. Как это все в нем сочеталось? Эта потерянность во взгляде и вызов в голосе, эти постоянно алеющие щеки и то, как он прямо говорил о своих желаниях, эти любопытство и восторг человека, открывающего для себя новое, и осведомленность в том, как доставить наслаждение. Кондратий тогда выводил орнамент на груди и рассказывал, что его учили не быть собственником, учили, что человек, которому он будет принадлежать, не будет принадлежать ему, но, видимо, русская кровь давала о себе знать - усмехаясь признавался Рылеев - потому что ему хотелось, чтобы Трубецкой был его и только его. И чтобы все об этом знали. Тогда Сергей доходчиво и горячо объяснил Кондраше, что он и так его, абсолютно и полностью. Весь с головы до пят, до каждой клеточки тела, до каждой мысли в голове. И сейчас, лежа перед ним голый, совершенно открытый, он был готов доказывать это снова и снова. До бесконечности.