У меня было мало времени, но душа уже обрела крылья и теперь рвала слова на строчки, не заботясь об их красоте и смысле. — отрывок
Гарри приходит в себя от боли. Он не знает, где находится, но его это и не интересует. Вся требуха, что ни есть внутри, колышется болезненными спазмами, перекручивается и перематывается так, что Гарри уже не уверен, правильно ли она там расположена или придется каким-то образом ставить пазл на место. Дышать — больно. Думать — невыносимо. *** Тело было одновременно пустым и очень тяжелым, как старое, насквозь чугунное ведро. Голова гулко звенела, потрескивала, мерно так тикая в затылок. Он лежит на чем-то слишком плоском для того, что должно было бы быть комьями сгоревшей земли. Примятые перья спины неприятно вывернуты и кожа сильно саднит — он уже давно лежит без сознания и почему-то все еще жив... «Неужели правда живой?» — отстраненно интересуется краешек сознания. «Вроде бы да, — бесцветно отвечает этому краешку Гарри. — Любопытно, правда?» «Разговоры с самим собой — первый признак сумасшествия», — напоминает еще кто-то. Гарри не уверен, сошел ли он с ума до или после того, как пропустил сквозь свое тело магию, способную разнести Гриммо на неэстетичные щепочки. Раскинутых в стороны крыльев приятно касается что-то легкое. Ох. Ну конечно. От мягких поглаживаний Гарри расслабляется. Необъятное облегчение растекается по телу — не в первый раз он приходил в себя в неизвестном месте после очередной самоубийственной выходки. Разумеется Гермиона рядом и ждет его пробуждения. Мысли плывут, утекают дымом в пустоту. Такое странное, немного знакомое ощущение. Разве что пустота под сердцем ощущается неправильно и как-то дыряво, что ли? — Красавец, — воркует рядом слишком мелодичный, женский голос. — Сильно же тебе досталось. В жалобно свистящий разум осознание ударяет так, что, забыв про боль, Гарри распахивает глаза, тут же ослепнув от ярчайшего дневного света. Впрочем, даже так он все же успел заметить широкую тень прямо над собой. Голос слишком чужой и Гарри мгновенно ощущает всю беззащитность своего положения — он, беспомощный и ослабленный, лежит где-то распластавшись на спине перед незнакомой угрозой. От ужаса уязвимости своего положения перья на груди встают дыбом, а ноги отнимаются, кажется, превратившись в пару скрюченных сосулек. Из горла вырывается невнятный хрип ужаса, и пальцы, мгновение назад нежно перебиравшие перья его шеи, с неожиданно нежной силой обхватывают его всего, прижимая крылья к туловищу, не давая двинуться. — Чшш, тише, малыш, тише. Все в порядке, ты молодец… — чужой голос шепчет что-то мягкое, но это ни разу не успокаивает. Гарри снова распахивает глаза и в первые секунды надеется, что все еще не в себе и видит галлюцинации, но с каждым последующим мгновением все больше обмирает от изумления. Зрение размытое и нечеткое, но и этого хватает. Потому что прямо перед ним, где-то в молочной дымке, призрачно угадываются теплые песочные радужки. Черт. Черт. Гарри судорожно пытался найти в себе крупицы спокойствия, но с каждой секундой осознание ситуации опускалось на него, как Грохх на соломку. Он отлично понимал всю бессмысленность своих действий, пока пытался закрыть глаза и даже жмуриться для верности. Ну хотя бы уже потому, что тот, или те, кто находился сейчас рядом, как минимум слышат его бьющее в желудок сердце. Как Гарри вообще сюда попал, он старался не задумываться, чтобы не задымиться от перенапряжения. Все-таки правы были многочисленные учителя — вляпываться наполовину Гарри просто не умел.