Сказки или...

Барабаны, дудки, бубны, тарелки дружно оглашали улицу незатейливой мелодией, медленно прорываясь сквозь тишину шаг за шагом. Музыка и была похожа на тяжелую поступь: несколько аккордов, перерыв, пока горестная песня не находила силы двигаться дальше, проталкивать себя вперед. Без голосов, сопровождавших инструменты, музыка была бы и вовсе обрывочна, пусть и звучала слаженно. Впереди музыкантов шел человек, останавливающийся всякий раз, когда смолкали инструменты. Он делал широкие шаги, чтобы люди позади не успевали наступать на длинные полы его балахона. Высоко над головой мужчина держал жезл, увенчанный ограненным куском горного хрусталя, и солнечные лучи, проходившие сквозь хрусталь, яркими бликами разбегались по лысине мужчины, лицам музыкантов и их инструментам. Человек, облаченный в алые одежды, начинал движение на секунду раньше своих последователей и был тем самым похож на вола, тянувшего телегу с необъятной поклажей. Впрочем, в середине процессии телега тоже была. В тщательно выкрашенную в белый цвет телегу были впряжены две кобылы, слишком резвые и жизнерадостные по сравнению с идущими вперед людьми. Энергия животных выплескивалась через край, им едва хватало выправки, чтобы оставаться на своем месте в процессии, их сдерживал только тот, что ехал в телеге. Возглавлявший шествие человек дожидался, когда закончится песня, еще выше поднимал жезл, запрокидывал голову, зажмуривался и во весь голос кричал: – Ай, Мерено! Ка-а-ак?! Этот вопль служил сигналом начинать песню заново. И так они шли дальше сквозь весь город: предводитель, музыканты вперемешку с певцами, лошади с телегой и те, кто тоже должен был присутствовать на этом действе. А вместе с ними был тот, ради кого все затеяли. Покойника везли в телеге, откуда он взирал на людей и улицу с одобрением и мягкой грустью. Иногда из окон верхних этажей высовывались люди, чтобы узнать, отчего на улице стало так шумно и кто играл такую торжественно-заунывную музыку, под которую можно хоть хоронить, хоть женить. Увидев, что происходит, одни всплескивали руками, узнав покойника, другие же возмущались, что нарушили из-за ничего их тишину. И тем, и другим покойник отвечал одинаково, разводя руками: – Сегодня меня хоронят, что поделать! – Тебя?! И долго нам это слушать? – ворчали те, кого такое объяснение не удовлетворяло. – Как похоронят, так разойдутся, не бросать же дело на полпути, – пожимал плечами покойник. – А сам-то чем потом займешься? – спрашивали люди из других окон, с которыми равнялась телега. – Еще не думал, – сознавался покойник. Каждый раз, слыша его голос за спиной, бодрый и живой, перекрывавший громкое звучание музыкальных инструментов и крепкие голоса певцов, лысый человек во главе процессии дрожал, по его щекам текли слезы. Он дрожал с тех пор, как его лучший друг попросил похоронить его, когда придет время. Случилось это тридцать лет назад. Маурицио познакомился с Мерено на улицах Кортио, едва начал гулять без материнского присмотра, и мальчики мгновенно возвели друг друга в чин лучших друзей. Вместе взрослея, они собрали компанию таких же шумных сорванцов, какими были сами. К ним присоединились прежние главари двух других шаек, которых Мерено в один день примирил, устроив состязание на качелях: раскачавшись, Альберто вылетел с них и мог бы переломать себе все кости, если бы не перехвативший его Антони. Молчаливая ожившая кукла Бама появилась сама, из ниоткуда, и все мальчишки, кроме Мерено, ее побаивались, но в порыве игры – любой игры, потому что Бама принимала участие в них всех, – они забывали, что она была вещью с душой. Была парочка лазутчиков и даже девчонка из небесного народа, подарившая Мерено выпавшее из ее крыла перо. Сейчас вся компания шла за телегой, провожая Мерено до его последнего пристанища. Все они молчали. Были слышны только возгласы Маурицио, песня и то, как Мерено иногда переговаривается со случайными свидетелями его похорон. Когда им было по одиннадцать лет, Мерено одной фразой полностью изменил жизнь Маурицио. Тогда Альберто прибежал к ним с будоражащей новостью. На поле за городом расположились В-Песках-Кочевники. Маурицио тут же усомнился в достоверности его слов. В-Песках-Кочевники сгинули несколько веков назад, их пустыня, живущая своей жизнью, бродила по свету без людей и сама называлась Пески-Кочевники. Но Альберто гнул свое, и их разношерстная компания решила своими глазами увидеть таинственных незнакомцев. Вылазка показала, что оба мальчика оказались правы: то были не настоящие В-Песках-Кочевники, однако это все же был какой-то бродячий народ, сделавший остановку под Кортио. Дети, привыкшие к светлым, нежным краскам своего городка, были сбиты с ног яркими цветами одежд и фургонов. Пестрая стая незнакомцев кружилась в танцах и распевала песни на незнакомом языке, и городские дети, завороженные красочным круговоротом, подбирались к чужакам все ближе и ближе, пока внезапно не поняли: незнакомцы не праздновали что-то, а проводили похороны. Всю их компанию такой обряд поразил своим отличием от обычных. И только Маурицио страшно напугал. И только Мерено захватил. Как это свойственно детям, увиденное они перенесли в уличную игру. На старой входной двери с облупившейся краской они поочередно носили кого-то из ребят, распевая все известные им песни, девчонки плясали вокруг мальчишек и забрасывали их цветочными венками. Взрослые поняли, чем заняты их дети, только через несколько недель, когда по улицам Кортио на «похоронной» двери пронесли почти каждого. Только Маурицио наотрез отказался участвовать в шуточном погребении. Только Мерено отнесся к самому процессу с полной серьезностью. Родители запретили своим чадам играть в похороны, жалея, что кочевники уже снялись с места и было поздно обвинять их в том, что они заморочили юные впечатлительные головы. – Запретили, и пусть. Когда придет время, ты меня похоронишь точно так же, – сказал Мерено своему другу. Когда Мерено вырос, он все так же притягивал к себе весь Кортио. Девушки вздыхали, заглядываясь на него, младшие шли за советом, старшие одобрительно кивали головами, повстречав его на улице. Никто, однако, не смог бы наверняка сказать, чем Мерено был занят. В нем не было скрыто какой-то сущности или мастерства, никто не видел его за работой. Зато при появлении Мерено всех охватывало чувство спокойствия и уверенности. Неспокойно на душе было только у Маурицио. Он подозревал, что Мерено сам по себе стал местом силы, вокруг которого Кортио расцветал и жил счастливо. Но Маурицио не мог жить счастливо. – Когда придет время, ты меня похоронишь, – вновь сказал ему Мерено так невозмутимо, словно они говорили о чем-то будничном вроде прогулки. – Он все еще играет, – сказала ему кукла Бама, когда Маурицио поделился с ней заявлением Мерено. В роду Мерено не было ведьм, он не был пророком – пророк жил лишь однажды и дар его рассеялся среди тех, кто мог теперь делать предсказания. Но Мерено вообще ничего никогда не предсказывал. Лишь раз он назвал день, когда умрет. Маурицио не хотел идти к другу в тот день, боясь, что Мерено окажется прав. Мерено и в самом деле был прав. Он лежал в своей постели, недвижим, с навсегда закрытыми глазами, похожий на спящего. – Я же говорил, – вздохнул он же из угла спальни, – все готово? Альберто и Антони здесь? – Ждут на улице, – сипло отозвался Маурицио, не отрывая взгляда от лежавшего на постели друга. Он боялся взглянуть на другого Мерено, полупрозрачного, серого, покинувшего тело. – Ну-ну, где твой голос? – Мерено мягко улыбнулся. – Тебе везти меня через весь город, помнишь? Пока друзья выносили тело Мерено, сам он признался Маурицио, что тот верно догадался о его сущности. – Я живу в Кортио и ради Кортио столько лет, что и не вспомню уже, когда родился. Но всякое тело не вечно в отличие от души. Мне нравится, что ты проводишь меня, некогда живого, с должным уважением. – Почему... почему ты тогда не переродишься снова? – по щекам Маурицио текли слезы, и он чувствовал себя тем напуганным мальчишкой, который впервые увидел, как кочевники танцуют и поют на похоронах своего собрата. – Почему теперь ты призрак, а не новый человек? – Сколько живу, никогда у меня не было еще такого друга, как ты, – Мерено вздохнул, – как я могу уйти всецело и вернуться, оставив тебя одного? Пока ты живешь, я буду вот таким. Ты не против? Маурицио, шмыгая носом, замотал головой и бросился обнимать Мерено. Но руки его только проскользнули сквозь призрачное тело товарища. – Нам пора, – Мерено первым пошел к двери, будто и не заметил оплошности друга, – не каждый день бываешь на собственных похоронах.