Грани нормальности. Грань в трещинах сомнений

— Ты не можешь игнорировать меня, Стилински! — Я не игнорирую тебя, Скотт, я тороплюсь на работу! — Сегодня суббота, Стайлз! Се-год-ня суб-бо-та! Так что остановись и отдышись, и объясни мне, чёрт бы тебя подрал, что происходит?! Стайлз рухнул в кресло. Зажмурился. — Дереку плохо, Скотти. Из-за меня… — И будет ещё хуже… Ты к этому? — МакКолл присел рядом с ногами Стайлза и осторожно положил ладонь на его колено. Тот подавленно кивнул. — Знаешь, что? Мы сейчас едем гулять. Да! Не спорь! Мы едем туда, где ты не сможешь игнорировать проблему. И ты будешь говорить. Да, Стайлз. Ты будешь говорить. У меня мурашки по спине от твоего состояния. Тебе нужно собраться, тебе нужно через это пройти. Ты должен смочь говорить. Ясно? Ясно тебе?! — Стайлз снова кивнул, обречённо и грустно. Всю дорогу до границ штата Стилински молчал. Нервно дёргал ногой, теребил завязки толстовки, кусал губы. Скотт не пытался с ним заговорить, знал, что бесполезно. Он таким друга уже видел. Очень, очень давно. И очень надеялся, что тот раз был единственным. Но… Но жизнь — такая сука. Когда джип остановился где-то в, скорее всего, запрещённой лесной зоне, он буквально выволок парня с пассажирского сидения. — Иди. Иди давай! Стайлз едва переставлял ноги, пристально глядя на лесную подстилку. Этот час с небольшим был наполнен всё тем же — самобичеванием, самокопанием, ядовитой ненавистью к себе. А когда поднял глаза наверх, потерялся. В ярком облачном небе, в кронах деревьев, бесконечной вереницей проносящихся перед глазами, когда парень пытался словить точку отсчёта. Мама Стайлза была доброй, отзывчивой, замечательной женщиной. Однако странной. Нет, Скотт её никогда не боялся, или что-то в этом роде, просто принимал эти странности, как её своеобразность. Но были и другие, которые косились, шептались за спиной… Самое интересное, что она никогда этого не замечала. Не то, чтобы она не обращала внимания на эти слухи, взгляды… Она правда не замечала всего этого. Гуляла босиком по лесу, пела непонятные песни под луной, плела что-то странное, что никогда не превращалось в украшение, или свитер, или салфетку, например. Просто сплетала нитки по какой-то очень неочевидной схеме, которая смысл имела только для неё. И очень сердилась на Стайлза, когда он хотел ей помочь. Не ругалась, нет, просто сердилась и запрещала трогать её нити. Она умела заставить улыбнуться совершенно незнакомого человека всего парой фраз. Её тепло лилось во взгляде, согревало бескорыстно и тонко, но рядом с ней всегда хотелось побыть немного подольше. Когда она умирала… Когда она умирала, тело её высыхало на глазах, а глаза светились только сильнее. Даже когда она терялась в мыслях или путала слова, её глаза всегда были счастливыми. — Я ухожу, — сказала она Стайлзу за пару дней до… До конца. — Я ухожу, сынок, не могу больше здесь, мне туда нужно… А ты всему научишься сам, я знаю. Я это вижу, — просто сказала она и улыбнулась. — Ты умница. Не надо долго грустить обо мне, обещаешь? Я уйду, а ты поговори с ними. Они поймут, помогут. Поддержат, они нас всегда поддерживают. Когда я уйду, ты их сможешь слышать. А ещё сможешь, наконец, говорить… Скотт слышал это случайно. Его даже не должно было быть дома у друга. Но мама была в ночной, отца… Ладно, он пришёл к Стайлзу перекусить, да так и уснул на полу на кухне, где его нашёл шериф, вернувшийся после полуночи. Стайлз был у своей мамы в комнате, они говорили, впервые за несколько недель она могла говорить. И пусть это был бред, её сын тихонько ей отвечал, обещал... Влезать в этот разговор своим голодным желудком Скотт не посмел. Она ушла через несколько дней после этого прояснения. Шериф запил. Стайлз пропал. Пил, ел, но молчал и будто мысленно постоянно с кем-то говорил. Не реагировал на внешние раздражители, но лицо его выражало то сомнение, то удивление, то упрямство. Мыслей было слишком много. С каждым днём становилось только хуже. И в один из таких дней Скотт увидел это: приближающееся сумасшествие. Он не был уверен, что видит, но, боже мой, это было так страшно. Он не просто горевал, его скорбь была неправильная, жестокая и какая-то извращённо больная. Скотт сидел на подоконнике в своей комнате, когда увидел, что Стайлз перебирает в руках мамины нитки. Пытался что-то плести. А лицо было таким, будто самого Стайлза больше не было. Тело было там — в захламлённой комнате, куда ребёнок отказался пускать Мелиссу, чтобы та прибралась, а внутри было пусто. Стайлз был где-то там… «Господи, помоги», — пронеслось мыслью в голове МакКолла. Так всегда говорила мама, когда случалось что-то неприятное или грустное. А потом вдруг понял: они помогут! Только будучи десятилетним пацаном можно было поверить в то, что высокие деревья где-то на границе с лесом, которые Клаудия называла помощниками, смогут сделать что-то для мальчика, потерявшего мать. Но он силком затащил туда Стайлза. Так же, как сейчас. Волочил за собой сопротивляющегося друга, потому что, чем ближе они были к заповеднику, тем сильнее лились слёзы из его глаз. И когда Стайлз поднял глаза к небу, то точно так же потерялся. Кружился вокруг своей оси, поднимал руки к глазам, закрывая их и открывая вновь. Что творилось в голове у Стилински-младшего в тот момент, Скотт не знал. Слышал только, что спустя какое-то время Стайлз тихонько заговорил. То с одним деревом, то с другим. Для него, кажется не было разницы. Так же, как делала покойная Клаудия: поворачивался, выставлял руку вперёд, словно гладил легонько кого-то по лицу, и говорил. Чушь. Бред. Бессмыслицу. Но его речь была плавной и мягкой, текучей, такой, какой в реальной жизни не было никогда. Словно фильтр между мыслями и языком напрочь истёрся, и всё, что мешало раньше высказаться, исчезло. Стилински-старший нашёл их уже ближе к ночи. Ругался… Страх как… Трепал сына по голове, тряс, пытаясь понять, зачем мальчишки так далеко ушли, но ни слова Стайлз ему не сказал. А шериф запретил сыну даже приближаться к лесу. Стайлз никогда не говорил, что тогда произошло. Но что бы это ни было, на его состоянии оно отразилось очень благотворно. Стайлз не говорил, но Скотт знал, что он иногда бегает к лесу. К помощникам. С годами Стайлз научился справляться. Однако сегодня Скотт был тем, кто увидел, что Стилински снова на том самом краю. В этот раз всё было иначе. Стайлз плакал. Говорить он не мог. Было холодно, ноябрь был ветреным, морозным, хотя снега не было. Лес — не тот, чужой и какой-то забитый, чувствовался негостеприимным. Словно пытался выгнать посетителей. Но МакКолл терпеливо ждал. Несколько часов молчаливых бесед в своей голове прошли тихо. Скотт не выдержал и надел на друга куртку, а сам сел в машину и завёл двигатель, чтобы хоть немного согреться. И только когда Стайлз остался один, шаг за шагом удаляясь от шума двигателя джипа, он смог, наконец, открыть рот. Скотт не знал, что это были за звуки. Рыдания? Песни? Вопли? Но то, что доносилось из глубины леса пугало и завораживало. Вернулся Стайлз, когда уже стемнело. Он был неожиданно тёплым и спокойным. Даже глаза уже не были красными. — Полегчало? — Полегчало, Скотти, спасибо… — Расскажешь? — бросил на шару парень, зная, что нет, не расскажет, увидел ожидаемый отказ. — Тогда поехали. — Поехали… Знаешь, когда всё закончится, я поеду домой. К отцу. Давно его не видел… — Ладно. А когда всё закончится? — Скотт осторожно выруливал на основную дорогу. — Я постараюсь делать всё наилучшим образом для всех. Но если придётся выбирать, то его жизнь — это единственное, что я ещё могу спасти, — Стайлз звучал… нормально. Так, как звучит любой из миллиона человек. Но сейчас он не отыгрывал роль обычного человека, не пытался войти кому-то в доверие, или наоборот вызвать чувство разумной опасности. Нет. Сейчас он был просто Стайлз, и его манера речи должна была быть дёрганой, быстрой и весёлой даже о грустных вещах. Он должен был быть гиперактивным подростком, жаждущим действий и экспериментов, а не нормальным человеком. И это испугало Скотта так сильно, что он остановил машину. — Я не буду врать, что понимаю тебя, что я понимаю, каково тебе и что с тобой происходит. Нет, не буду. Но ты же придёшь в себя, да? — Я боюсь, что уже пришёл, дружище… — Стайлз улыбнулся, и Скотт снова подумал о том, что рядом с ним сидит незнакомый человек. — Просто я, кажется, заглянул в ту самую бездну, которая посмотрела на меня в ответ. МакКолл потрясённо молчал. Потом снова выехал на дорогу. — Что по делу? — в конце концов, спросил он, понимая, что нужно занять свои мозги какими-то другими мыслями. — Если по делу, Скотти, то теперь немного сменилась диспозиция. Дерек настроен на сотрудничество. Он не будет артачиться, по крайней мере, сейчас он рассматривает вариант убрать Кэйт из ЭйчКэй. Если всё пройдёт хорошо, то к концу следующей недели начнётся война на том берегу. С предсказуемыми последствиями, потому что победу Дюку мы обеспечили. А чтобы эта война закончилась как можно быстрее, я буду стараться сделать так, чтобы и третий этап операции был реализован быстрее, — Стайлз помолчал немного. — Я хочу сделать так, чтобы Дерек как можно быстрее стал свободен от этой шахматной партии. Он пешка, да, но в самом центре событий. Всё крутится вокруг Арджентов, Питер здесь играет свою роль, пусть и не догадывается об этом. А Дерек… Странно, понимаешь, что в человеке, который по сути сам решений ключевых не принимает, сосредоточено столько власти и способности влиять на окружающие события. Я буду работать с ним. Я помогу ему исправить то, что натворила эта чокнутая сука, и надеюсь, когда всё закончится, он найдёт хорошего врача. — Боже, Стайлз, ты звучишь так, будто он при смерти… — Знаешь… Ты не так далёк от правды… Что бы ни сделало его таким потрясающим управленцем, это было не простое время для него. У него развита интуиция, да, он чувствует ситуацию, словно зверь… Как я… А тебе ли не знать, как я учился видеть людей. Ой, только убери это виноватое выражения лица! Что ты мог сделать? В твои десять — двенадцать — четырнадцать? — Ты отдалился от меня тогда… Я понимаю, Кира, отношения, я сам немного ушёл в романтику… А потом, когда очнулся, ты был уже другим… И я рад, что мы смогли преодолеть тот провал между нами. Но мне всегда было интересно, что с тобой происходило тогда, когда меня не было рядом. — Ничего хорошего, Скотти, и примерно нечто подобное происходило и с Дереком. И он отдалился от людей. Сильно. А Кэйт он доверяет. И сейчас то самое время, когда станет понятно, кто она такая. Без ЭйчКэй Дерек ей не нужен. И мне уже страшно думать о том, как она отреагирует на то, что её лишают доступа к ресурсам корпорации. Дерек зависит от неё, но она нехороший человек, нехороший. Она его пережуёт и выплюнет. И я очень волнуюсь за него, если он плохо отреагирует на всё это… Я уже молчу о том, что он до сих пор, Скотти, — а прошёл уже месяц — так и не осознал насилия над собой. Так и не переложил на кого-то вину… — Думаешь, ему стыдно перед Кэйт? — Не смеши меня. Он не такой человек. Он не изменял ей из уважения, а не из любви или чувства стыда. И я уверен, поженись они следующим летом, несколько лет сохранял бы верность, а потом просто завёл бы любовницу. Но сделал бы всё, чтобы она не узнала об этом. Вот только Дерек понятия не имеет, кто такая его Кэйт. Что она знает о нём всё. Да слежку за ним сняли только в конце августа! Потому что жизнь Хейла была настолько однообразной, что не было смысла наблюдать за ней. Так что нет, чувство стыда у него не от самого факта измены. А из-за того, в кого мы его превратили по его мнению. И ему нужно принять факт насилия. Обратиться за помощью, но только после того, как всё будет кончено! А чем дольше времени проходит с момента травмы, тем сложнее ему будет принять себя… Так что, Скотти… Ущерб, который я нанёс ему, исправить очень сложно. — Стайлз… Это просто работа… — О, нет, дружище, уже нет… Я его люблю. Я смотрю на него и вижу человека, с которым мог бы прожить свою жизнь. И знаешь, чем больше я его узнаю, его настоящего, под слоями уверенности, богатства, перфекционизма, гениальности мышления, тем сильнее тону в нём. Потому что мне близко то, что у него в душе спрятано. Потому что… Я знаю его лучше, чем он сам, и люблю его такого, каким сам он себя может возненавидеть. И это самое ужасное, что со мной происходило. Любить того, кого нужно разрушить… Скотт молчал очень долго, они уже въехали в город, уже почти припарковались, когда он спросил: — Погоди. Ты же сказал, что он намерен сотрудничать… — Пока намерен. Но он ещё не знает того, что Кэйт его оставит. А ещё того, каким образом нужно будет оптимизировать структуру управления компанией. Это неочевидные изменения. Он разберётся, в конце концов, но когда настанет момент, мне нужна будет его исполнительность до щенячьей послушности. И я предчувствую, что он не захочет делать этого без дополнительной стимуляции. И там вопрос будет стоять уже не о том, станут ли эти видеозаписи публичными. А о том, что он увидит о себе. Пока он просто видел оргазм. Не видел, каким он был со мной. А когда увидит… Господи… Это будет сложный период. Сложный момент операции… Стайлза больше не дёргало, не мотало из стороны в сторону по его эмоциональному диапазону. Словно он уже смирился со всем, что произойдёт, и просто приготовился вытерпеть всю боль, которую ему принесут его собственные действия. Он дышал спокойно, до сих пор, хотя Скотт был уверен, что ни таблетки сегодня его друг не выпил. Он будто окунулся в какой-то грёбаный источник смирения и покаяния, спокойствия и умиротворения. — Ты сможешь вести себя нормально на работе? Ты выглядишь так, будто твоя фамилия не Стилински. — Хочешь, честно отвечу? — Скотт пожал плечами, но Стайлз всё равно проговорил: — Не знаю. Не имею ни малейшего представления. Потому что этот процесс у меня всегда жил на подкорке. Я не продумывал образ каждую минуту, я просто понимал, ощущал, каким я должен стать, и становился нужным человеком. А сейчас я слишком чётко понимаю, какой я. Кто я. Что я за человек. И как стать тем, кем нужно, я просто не знаю. — И какой ты? — с шуткой в голосе спросил Скотт, но понял, что Стайлз не настроен на юмор. — Помесь Ричарда III и Ганнибала Лектора. Я монстр, ты всегда был прав, Скотти. Я монстр.