У кромки Чёрного озера

Слава Мерлину, Эйден уснула сразу, как ее голова коснулась подушки. Провалившись в глубокий сон, ее не потревожил ни один кошмар, и на ушедшем дне была поставлена жирная точка. Проснувшись утром следующего дня, девушка на мгновение почувствовала себя отдохнувшей и приободрённой, но это чувство сошло на нет, стоило вчерашним событиям напомнить о себе. Боль ещё пульсировала где-то в груди, немногим меньше вчерашнего, и она все ещё не знала, как к ней относиться. Обратившись к часам, девушка поняла, что проснулась намного раньше обычного: соседки ещё спали в своих кроватях. Одеваться не пришлось, ведь она умудрилась уснуть в одежде, так что освежив внешний вид несколькими взмахами палочки, Эйден спустилась в гостиную. У книжного стеллажа на круглом столике лежала новая книга Римуса из библиотеки - на неё он переключается в те моменты, когда слишком зачитывается подарком от Эйден, который ему хотелось растянуть подольше. В эту книгу он обычно вкладывал для неё записки, точно зная, что никому другому и в голову не взбредёт интересоваться, что он читает, и насколько в этом продвинулся. Записка лежала и в этот раз: Римус сообщил о том, что его с утра пораньше вызвала к себе медсестра. Что же, Эйден в любом случае планировала зайти к ней до начала уроков, чтобы проведать Аттикуса, а раз и Римус был там, она убьёт двух зайцев одним выстрелом. Спускаясь по то и дело меняющим направление лестницам, Эйден вдруг задумалась, какое странное чувство испытывает — предвкушение от встречи с братом. Она хорошо знала, каково скучать по нему, но чувство, и, что намного важнее, знание, что она вот-вот его увидит, успело забыться. Больничное крыло пустовало, и Эйден в смятении начала обходить прилегающие кабинеты в поисках хоть кого-нибудь. Вдруг ее схватили за руку и затянули в одно из помещений. Аттикус радостно обнял сестру и принялся разглядывать ее уже при дневном свете. — Ты так похожа на мать, — задумчиво произнёс он, не успев как следует подумать, и увидев, что Эйден изменилась в лице, поспешил объясниться, — Прости, мне не стоило этого говорить. Эйден пожала плечами. В конце концов, их поразительное сходство было заметно ещё тогда, когда она была совсем ребёнком. Возможно, это была одна из тех многих причин, почему Хизер ненавидела дочь: такая похожая, но такая другая. — У тебя глаза отца, — зачем-то сказала Эйден, то ли пытаясь задеть брата в ответ, то ли действительно вспомнив, что глаза Дункана были такими же темно-синими и глубокими, как и те, что сейчас смотрели на неё. Аттикус угрюмо кивнул, словно подтверждая, что и сам не раз думал об этом. Он выпустил Эйден из объятий, пригласил ее присесть и уселся напротив, пытаясь придумать, что спросить в первую очередь: он ещё не догадывался, что его ждёт весьма унылый пересказ почти пяти лет в Хогвартсе, большая часть которых ничем по существу не примечательна. А вот что было интересно, так это то, где пропадал сам Аттикус: отправился ли он в странствия, насколько преуспел в травологии, почему скрывал своё местонахождение и, наконец, как в его голове зародилась идея отыскать лекарство, способное облегчить участь оборотней. Словно прочитав мысли сестры, Аттикус вдруг заговорил. — Так, выходит, тот парень из гостиной — причина, по которой ты просила озадачиться зельем от ликантропии? — вопрос застал Эйден врасплох, хотя, надо признать, параллельно проливал свет хотя бы на один факт: он действительно получил ее письмо, и Рид Герберт ее не подвёл. — Как ты понял, что это для него? — выпалила Эйден, почти уверенная в том, что Дамблдор рассказал ему. — Так у него ведь все лицо в шрамах, сложно не заметить. И полнолуние было всего пару дней назад, а он по виду был очевидно измотан. Скорее всего, последняя трансформация была особенно суровой. Если вчерашняя усталость Римуса была очевидна, хоть ее и можно было бы списать на то неимоверное количество обязанностей, что он на себя взвалил, будучи старостой, то замечание о шрамах заставило Эйден задуматься. На самом деле, она видела их лишь в первые дни после очередного полнолуния, когда они наливались кровью. В остальные дни для Эйден они были не примечательнее родинок, что есть на лице почти у всех людей. Если так подумать, то для человека, увидевшего Люпина впервые, шрамы действительно могут быть чем-то, что бросается в глаза. Сама же Эйден или слишком привыкла к дорогому лицу, или была слишком влюблена, чтобы видеть в нем что-то кроме чарующей уникальной красоты. — Удивительно, что ты работал над противоядиям ещё до того, как я попросила об этом, — тихо сказала Эйден, действительно поражённая этим фактом. — На самом деле, это не такая красивая история, — засмеялся Аттикус, — Я повстречал мужчину в лесах, когда странствовал. У него совсем не было экипировки и провизии, но он выглядел вполне сытым и сильным. Тогда он рассказал мне, что пару лет назад его укусил кто-то из стаи оборотня Сивого, и ему пришлось бросить прежнюю людскую жизнь, скрываясь. Он мечтал убить волка в себе, но принять его было легче: в конце концов, именно так он добывал себе пропитание и залечивал раны. Мне почему-то стало так жалко бедолагу, что я решил разузнать все, что на данный момент известно об оборотнях. Вскоре я узнал, что зельевар Дамокл Белби уже несколько лет работает в этом направлении. Мы списались, объединили усилия, и вышло то, что вышло. — Но как это работает? Римус больше никогда не обратится? — Его зовут Римус? Я знал лишь фамилию — Люпин. Кажется, я слышал ее где-то в министерстве, — задумался Аттикус, — Его отец там случайно не работал? — Я не знаю, — честно ответила Эйден, обескураженная собственным ответом. Она чувствовала себя невероятно глупо: о ее собственной семье не знал в этой школе ещё только глухой, в то время как она за все месяцы общения так и не удосужилась расспросить друга о его семье. Все, что она знала наверняка — у него нет никакой страшно больной бабушки. — Так или иначе, нет, полностью вылечить его пока невозможно. Вот, выпей, — он протянул ей одну из двух кружек, стоявших на тумбе около него, и Эйден послушно сделала пару глотков, — Но, если наше противоядие действенное, обращаясь в волка, сознание у него останется человеческое. Он никого не ранит, включая себя, и будет, по большему счету, абсолютно безобидным. Конечно, это не то чудодейственное зелье, которое Эйден загадывала для Римуса в один из праздников, но тоже весьма и весьма не плохо. В конце концов, те самые шрамы, что они обсуждали пару минут назад, Римус оставил себе сам, когда не контролировал поработившего сознание оборотня. — Он, кстати, заходил утром к медсестре, этот твой Римус, — Эйден ужасно понравилось, что брат назвал парня ее. — Что-то с ногой. Очевидно, травмировался при последнем обращении. — Да, он немного хромал. — И мы с ним немного поговорили, — лукаво ответил Аттикус, улыбаясь во весь рот. — Знаешь, а он кажется хорошим парнем. Отличный выбор! Эйден поперхнулась воздухом, до конца не понимая, в восторге ли она от того, что Аттикус счёл их с Римусом парой, ведь официально они не встречались, или ей ужасно неловко. В любом случае, в следующую секунду в комнату постучали и в проеме показалась голова спасителя Эйден. — О, ты уже здесь! Ещё раз здравствуйте, Аттикус. Пойдём, Эйден, первая трансфигурация. — Брось, Римус, не обращайся ко мне так формально, - засмеялся брат, вставая и увлекая за собой Эйден. А уж она-то знала, как тяжело Римусу придётся переучиваться: он слишком воспитан, чтобы обращаться к малознакомым людям старше него на «ты».

***

Спускаясь на первый этаж к кабинету трансфигурации, Эйден шла практически вприпрыжку. Ее радостный настрой разделял и Римус, который пару мгновений спустя взял ее за руку, и двое шли по лестнице, размахивая руками. Кабинет оказался закрыт, и лишь пара студентов Пуффендуя, у которых трансфигурация так же была первым уроком, стояли чуть в стороне. Эйден залезла в проем арки, где когда-то была настигнута Сириусом, и притянула Римуса чуть ближе к себе. Сперва он улыбался, зачарованно наблюдая за тем, как улыбается она, но затем танцующие искорки радости начали потихоньку угасать в его глазах. Эйден вопросительно вскинула брови, и Римус совсем поник. Он опустил голову, и только вдоволь насмотревшись на собственные ботинки, сказал: — Аттикус рассказал мне, что произошло, — он робко поднял глаза, — И про твоего отца. Эйден, мне так жаль. Она отвернулась. Зачем он это сказал? Ее чудесное настроение пошатнулось, но не изменилось. Мысли о случившемся со старшими Эверетт сейчас злили, а не печалили ее. Ведь, по существу, сейчас все просто отлично: ее пропавший брат снова рядом в добром здравии, они все в абсолютной безопасности в Хогвартсе под руководством Дамблдора, а в уже в следующем месяце Римус переживет первую в своей жизни трансформацию, которая пройдет без последствий. А что касается отца, она его почти не помнила, а до этого почти не знала. Люди умирают каждый день, и Дункан Эверетт был не худшим претендентом на победу в этой сомнительной лотерее. — Обязательно все портить? — фыркнула Эйден, в ответ на что Римус откровенно растерялся. — Или ты предлагаешь мне жалеть того, из-за кого наше с братом детство было адом? Лицо Римуса к удивлению Эйден исказилось злостью: будучи уравновешенным и рассудительным, он редко пребывал в подобном состоянии, только если это не был канун полнолуния, когда он становился более нервным. — Он мог быть ужасным человеком, но он был твоим отцом, — проскрипел сквозь зубы он. — Благодарить его тут не за что, справился паршиво, — начала было Эйден, но Римус резко вырвал свою руку из ее ладони. — Как ты можешь так говорить? Это из-за того дурацкого зелья? — Эйден тупо уставилась на него, не понимая, о чем идет речь. — Что по-твоему Аттикус дал тебе выпить? — Чай, — буркнула Эйден, уже прекрасно понимавшая, что не права. — Эйфорийный эликсир, — констатировал Римус. Он усмехнулся, уперев руки в бока и принявшись рассматривать двор за спиной у Эйден. Повисла неловкая пауза, которую он вновь прервал весьма нескоро. — Должно быть, он хотел, чтобы ты не сильно переживала из-за вчерашнего. Под действием эликсира любые негативные эмоции блокируются в самой категоричной форме, — он вздохнул, но уже гораздо легче. — Ну что, нет желания дернуть меня за нос или запеть во все горло? — Что? — глухо спросила Эйден, успев подумать, что Римус, должно быть, сошел с ума. Однако он заметно повеселел, сам мягко дернул ее за нос. — Это классические побочные эффекты зелья. Вероятно, действие эликсира радости сходило на нет сразу, как опоенный понимал, что принял, а, может, Эйден просто выпила слишком мало, потому что хорошее настроение улетучилось. Большую часть жизни она пребывала в состоянии печали и перманентной жалости к себе, и только познакомившись с Римусом ее спектр доступных эмоций расширился. Однако ощущения всегда были однотонными, будь то обида, перетекающая в закономерную злобу, или влюбленность, в случае Эйден чаще приводившая к счастью. Сейчас чувств было так много, что у девушки кружилась голова: ей хотелось остановиться и полноценно прочувствовать лишь что-то одно, но прочие были настолько яркими, что перетягивали одеяло на себя. Она была в ужасе от мысли, что магическая тюрьма перестала быть непреступной, и теперь другие заключенные, вдохновившись ее родителями, могли бы предпринять попытки побега, и все магическое сообщество было бы в опасности. Ее до дрожи в коленках пугало и то, что ее мать не поймали, и что скрываясь где-то в неизвестном месте, женщина, вероятнее всего, планирует выйти на связь с детьми, во многом потому, что может считать их причиной своего заточения. В любой момент самый страшный иллюстрируемый боггартом кошмар Эйден может исполниться, и даже здесь, в Хогвартсе, ей вновь чертовски страшно. В то же время она была до беспамятства счастлива вновь видеть рядом Аттикуса, живым и здоровым, и, главное, таким же любящим ее, как и прежде. В конце концов, он напоил ее зельем лишь потому, что хотел уберечь от ужасающих мыслей, разрывающих и разум, и ноющее сердце. Она предвкушала долгие беседы с братом, слушая его рассказы о большом мире, окружающем замок, своеобразной заложницей которого Эйден пришлось стать, а мысль о том, что на каникулы Аттикус смог бы забирать ее пожить к себе, могла породить искреннее желание запеть, подобно тому, как работает эликсир радости. И, наконец, Эйден была счастлива за Римуса, с которым они становились все ближе и ближе день ото дня, и который уже совсем скоро перестанет мучаться в той мере, в которой приходилось все прошлые годы.        Весь этот фейерверк чувств донимал теперь Эйден во всем своем пугающем разнообразии, не позволяя сконцентрироваться на чём-то одном, а лишь подкрепляя одно другое. Весь школьный день прошел как-то мимо девушки, не запечатлевшись ничем, кроме тщетных попыток уловить конкретную нотку настроения и общения с Римусом путем записок на уроках. На письме ей оказалось куда проще разложить по полочкам всю ту информацию, что вчера вылили на ее сонную голову. Более того, листок для записей очищался особым заклинанием, что делало переписку конфиденциальной, а Эйден совершенно не хотелось, чтобы кто-либо подслушал о тех событиях, что, на удивление, до сих пор не стали достоянием всей школы. Девушка ожидала, что уже в ближайшие часы кто-нибудь в Большом Зале, оторвав голову от газеты, закричит что-нибудь вроде: «Эверетт сбежали из Азкабана! Готовь поклясться, дочь сумела приложить к этому руки», но вокруг все обстояло до неприличия обыденно. После уроков Джеймс настойчиво просил Эйден и Римуса сходить вместе посмотреть на тренировку сборной Слизерина по квиддичу, но девушка сказалась больной, и бедному старосте пришлось идти на поле лишь в окружении парней, предрекая самые унылые пару часов в своей жизни — Римусу так и не удалось полюбить квиддич. Эйден же наконец оказалась свободна и метнулась в Больничное Крыло, предвкушая вечер с братом. В комнате, в которой они беседовали утром, Аттикуса не оказалось, но на все той же тумбе под кружкой лежала записка: «Иди на восьмой этаж». Поразительно, как два ее самых близких человека обожали оставлять записки-подсказки, отправляя ее туда-сюда. Эйден обратила внимание, что на обороте было дописано кое-что еще: «Можешь выпить еще немного, если хочешь. Это эйфорийный эликсир». А Римус, оказывается, смыслит в зельях больше, чем показывает! Он безошибочно распознал его лишь по изменившемуся тону Эйден. В любом случае, действие зелья ей абсолютно не понравилось, и она даже злилась на Аттикуса за то, что он велел ей выпить его, толком не объяснив, что это. Она проигнорировала полупустую кружку и направилась в указанное место. Она не была завсегдатай восьмого этажа, так что принялась бродить туда-сюда, пока ее не окликнул Барнабас Спятивший со своего портрета: — Чего ты здесь слоняешься? — Хочу найти кое-кого, — ответила Эйден, наматывая круги по коридору. — Ищи-ищи, я тебе в этом не помощник, своих дел по горло! — и правда, именно в этот момент героя картины избивали тролли, одетые в балетные пачки. Эйден еще пару секунд наблюдала за безумным действием на полотне, прежде чем повернулась и увидела дверь там, где, она была готова поклясться, ее не было мгновение назад. Она внимательно изучала витой рисунок на створках, пока со стороны портрета продолжали доноситься глухие стоны и звуки ударов. Когда слушать это стало невыносимо, Эйден дернула ручку и оказалась в месте, где меньше всего рассчитывала оказаться. Она стояла на входе в комнату Аттикуса. Ту самую из поместья Эверетт, только вот в ее прежнем виде, который Эйден помнила лишь поверхностно, потому что была тогда еще совсем маленькой. Она зачарованно осматривала просторное помещение, где приглушенные темные оттенки, прослеживающиеся в интерьере всего дома без исключения, все равно казались теплыми. Комната была освещена красивой хрустальной люстрой со свечами, горевшими при помощи магии, в большом камине, выложенном из темно-зеленого камня, тлел огонек. Рабочий стол из черного как смоль дерева был заставлен книжными стопками, а все стены, включая пространство над пологом кровати, были обвешаны листьями, цветами, ветками и лианами причудливых растений, обвивающих многочисленные листы гербария или вырезки из книг и журналов по травологиии. В комнате пахло можжевельником и чем-то еще, что Эйден не удалось опознать, но запах был с легкой кислинкой. В этом утонченном буйстве зелени утопала и мягкая большая кровать с десятками подушек на ней, на краю которой сейчас сидел Аттикус, с упоением наблюдавший за тем, как сестра любуется его некогда домом. Заметив брата, Эйден сперва ничего не смогла сказать, лишь восторженно вздохнула и повела плечами. Наконец, восторг притупился, давая ей возможность заговорить. — С ума сойти! Кто бы мог подумать, что такая красота могла существовать в доме наших родителей! А я комнату такой почти и не помнила, — девушка прошла вглубь, продолжая разглядывать каждый дюйм украшенной стены. — Но как это возможно здесь, в Хогвартсе? — Это Выручай-Комната. Она появляется в момент особой нужды и представляет собой то, что тебе нужно больше всего в этот самый момент. Мне хотелось найти место, где мы смогли бы уединиться, и она неожиданно приняла форму моей прежней комнаты. Неудивительно, что ты ее такой не помнишь, тебе было около пяти, когда мама вдруг решила здесь все сорвать и переставить, — сказал Аттикус, в чьем голосе отчетливо слышалась печаль. — Примерно тогда же она начала терять рассудок из-за этих их с отцом одержимостей всем темным. И даже банальный гербарий ей тогда показался глупостью, которую она решила во мне искоренить. Эйден обернулась, застав брата, опустившего голову и задумчиво рассматривающего собственные руки. — Рада, что несмотря ни на что ей это не удалось, — он благодарно посмотрел на нее. — Это правда здорово, Аттикус. Ты сумел вырваться, отправился путешествовать, изучал то, что всегда любил, и преуспел в этом. Ты остался верен себе, а это дорогого стоит. А комнату ты всегда сможешь найти здесь, если захочешь. Удивительно, но я даже не знала, что в замке есть подобное место, - она задумалась о том, как бы ей не забыть рассказать о ней Римусу, чтобы тот занес ее на Карту Мародёров. — А ты, по словам Дамблдора, играешь в квиддич? Любовь к полетам у тебя тоже с самой юности. — Да, я загонщица. — Еще бы, ты слишком неуклюжая для ловца, - усмехнулся Аттикус, за что тут же получил шутливый удар в плечо, — Залезай-ка сюда. Он прямо в обуви продвинулся ближе к изголовью кровати и завалился на множество мягких подушек. Недолго думая, Эйден запрыгнула следом, укладываясь так, чтобы лежать с братом лицом к лицу. Пару минут они лишь задумчиво рассматривали друг друга, а затем Эйден спросила: — Так куда ты отправился, когда родителей осудили? Где ты путешествовал все эти годы? — Ох, это долгая история, — потянувшись, сказал Аттикус, — Сперва я и не хотел никуда уезжать, но мой друг Алан Герберт, которого ты можешь помнить, заверил меня, что чиновники Министерства заточат в Азкабан и меня, если я останусь в Англии, так что я просто взял его за протянутую им руку и он трансгрессировал нас обоих в какой-то лес. Позже он рассказал, что это был лес в Албании, куда по какой-то причине часто любили ездить его родители. Там мы изучали местную флору, а вечерами сидели в трактире в маленькой деревушке неподалеку. Это было маггловское место, и вскоре мы так привыкли использовать магию по-минимуму, что обколесили на лошадиных повозках какую-то часть Европы. Я находил новые растения или их свойства, делал заметки и зарисовки, засушивал гербарий, а Алан систематизировал их и складывал в целые книги. Примерно через два года мы вернулись в Англию. Я боялся, что меня найдет Министерство, так что здорово испугался, получив сову от Дамблдора. Он рассказал о твоих успехах, но отмечал, что тебе одиноко. Тогда я, по правде, впервые почувствовал угрызения совести из-за того, что бросил тебя. Я хотел тут же написать, но Дамблдор сказал, что это может быть опасно для моей конфиденциальности, ведь дело Эверетт еще не успело стать холодным. Единственное, что я мог сделать - подписать тебе разрешение на посещение Хогсмида. Я надеялся, что там ты сможешь весело проводить время со своими друзьями. Я попросил Дамблдора иногда мне писать и рассказывать о том, как ты, в одностороннем порядке. Так я узнал, что тебе не становится лучше. Не знаю, сколько бы еще продолжалось мое импровизированное изгнание, если бы не побег родителей. Тогда по совету Дамблдора я сам явился в Министерство, чтобы дать новые обвинительные показания и помочь их поймать — это бы сняло с меня любые старые обвинения. Эйден внимательно слушала брата, стараясь визуализировать каждое слово настолько ярко, насколько это было возможно. И снова чувства смешались в яркий калейдоскоп: радуясь за брата, вырвавшегося из цепких лап родителей и исполнившего свою мечту, наслаждаясь свободой, она все еще помнила, что в те же самые годы ощущала себя самым несчастным человеком на свете, лишенным радости и надежды, одиноким и сломленным. — Прости меня, Эйден, я был эгоистом. Мне очень жаль. — Не извиняйся, ведь у тебя особенно и не было выбора. Это Дамблдору стоило хоть раз намекнуть мне, что ты жив. Я впервые узнала об этом не так давно, когда младший брат Алана передал мне твои слова. — Дамблдор, к слову, не знал, что я все же связался с тобой через Гербертов. Я отправил проверочное послание, и был так рад, когда ты ответила, хоть твой ответ и удивил меня, — он рассмеялся, посмотрев Эйден прямо в глаза, — Представь сама: твоя сестра впервые заговаривает с тобой спустя пять лет, и первое, что ты слышишь — просьбу найти лекарство от ликантропии! — Да, это было странно, — тоже засмеялась Эйден, краснея, — Я сделала это, совершенно не подумав. Мне просто показалось, что если кто-то и мог бы помочь Римусу, так это ты. Аттикус замолчал, мечтательно разглядывая полог собственной кровати. Он долго молчал, прежде чем сказать: — Он много значит для тебя, да? — Да, — мгновенно ответила Эйден. Это не был вздох, бездумное согласие или безысходность: в этом факте она не сомневалась ни на секунду, — Он стал моим первым настоящим другом после стольких лет в школе. С ним я впервые почувствовала себя здесь дома, - она заметила, как Аттикус повернул голову в ее сторону и внимательно наблюдал за ее лицом, когда она рассказывала о Римусе. А она, почему-то, продолжила, — Он самый замечательный из всех, кого я встречала. С ним рядом так спокойно, словно он мог бы защитить меня от целого мира, и более того, я точно знаю, что ради меня он бы так и поступил в момент нужды. Он внимательный и заботливый, иногда мне кажется, что он видит меня насквозь, знает лучше, чем я сама. Он любит учиться, и делает непременно изумительно все, за что ни возьмется. Его друзья — настоящие бестии, нарушившие за все время, как мне кажется, вообще все существующие правила школы. Но Римус благоразумнее. Он безумно предан им, но не теряет головы. Он честный и порядочный. Я не знаю, как ему удалось сохранить все это в душе, а не закрыться и озлобиться, как это произошло со мной. Он вынужден носить такую чудовищную ношу, и никто в целом мире не мог бы разделить ее, да и он ни за что не позволил бы. Иногда мне кажется, что он до сих пор считает, словно не заслуживает счастья. А мне так отчаянно хочется сделать его самым счастливым, потому что я знаю, что он этого заслуживает. — договорив, Эйден заметила, что на ее щеках остались дорожки от слез. И вновь, что это было? Печаль, радость, откровение? — Ты влюблена в него? — тихо спросил Аттикус, не отрывая взгляда от Эйден. После всего сказанного она смущалась встречаться с ним взглядом, так что просто кивнула. — А он об этом знает? — Нет. — Тебе стоит сказать ему, пока не слишком поздно. — О чем это ты? — Эйден, — Аттикус тяжело вздохнул, — Ты знаешь, какую цель может преследовать Хизер теперь, когда она на свободе? Девушка медленно повернулась к брату. Ее глаза наполнились слезами, но теперь она отчетливо осознавала, что это был страх. — Она думает, что это я выдала их с отцом. Хизер хочет мне отомстить. Аттикус долго смотрел на нее, прежде чем сказать: — Я сделаю все, чтобы ей помешать. Обещаю.