***
Пока вся школа жила обычной жизнью, и от Эйден ожидали блестящей игры в заключительном матче против Слизерина и достойной сдачи экзаменов, все, о чем она могла думать, — что ей страшно. Это не был животный страх, пеленой покрывающий глаза и заставляющий сорваться с места и бежать до тех пор, пока не откажут легкие. Скорее, это было навязчивое чувство где-то под рёбрами, которое нельзя было угомонить или вытурить. Оно то раздувалось до боли в животе, то сужалось настолько, что спирало дыхание. Вечно влажные ледяные ладони и плывущий время от времени мир перед глазами стали ежедневными спутниками Эйден, которая теперь не могла сконцентрироваться даже на бытовых делах. В один момент она даже хотела попросить у Аттикуса эликсир радости снова, но посчитала, что эскапизм не пойдёт ей на пользу тогда, когда нужно быть начеку, с ясным умом и светлой памятью. Положение дел также осложнялось тем, что Римус стал чернее тучи. Полярность его настроений пугала Эйден: буквально вчера он отлично ладил с ее братом и впервые пережил наименее болезненную трансформацию из всех, открывшую дверь в новый этап жизни, уже чуть менее страшный и гнетущий, хоть и не решающий проблему в корне, а уже сегодня Аттикус кажется ему подозрительным, и он отказывается впредь пить приготовленные им зелья. Самый поражающий Эйден факт состоял в том, что Римус толком не мог объяснить, что его гнетёт. — Не знаю, Эйден, просто это все кажется мне подозрительным. Посуди сама: сперва он забывает о тебе на долгие годы, потом вдруг передаёт странное послание через не менее странных людей, потом заявляется именно с тем зельем, которое ты хотела, представляется отличным братом и помощником мракоборцев, но по сути не делает ничего толкового! — Ты вообще себя слышишь? — когда Римус впервые выдал эту тираду, Эйден была вне себя от ярости. — Я знаю, что ты думаешь. Но как ты можешь объяснить то, что он буквально передал тебе слова: «Она вернётся»? Выходит, он знал, что твои родители сбегут, знал, что ты будешь нужна Хизер! — Мы обсуждали это с ним, он сказал, что просто хотел наладить канал связи через Гербертов, эти слова ничего не значат, и в случае, если бы контакт оказался ненадежным, не утекла бы никакая приватная информация, которая могла бы выдать Аттикуса или дискредитировать его! — И ты в это веришь? — они стояли у кромки озера, взъерошенные, смотрящие друг на друга глазами, наполненными и злостью, и сожалением, — Тебе это не кажется подозрительным? Эйден, я понимаю, что он твой брат… — Вот именно! — закричала Эйден, и из ее глаз хлынули слёзы. Ожесточившееся лицо Римуса мгновенно стало мягким: так происходило каждый раз, когда девушка выпускала наружу бурю эмоций, что обычно старательно маскировала под безразличным лицом, — Как ты можешь так говорить? Почему тебе сложно поверить в то, что Аттикус действительно может быть любящим и заботливым человеком? По-твоему не существует совпадений? Однако именно вследствие такового у тебя теперь есть возможность переживать полнолуния без вреда для себя и других. Неужели ты не видишь, что он заботится обо мне? Он пытается защитить меня, рискует собственной жизнью на заданиях. По-твоему, это похоже на человека, который что-то замышляет? Римусу было нечего сказать. Он с болью во взгляде наблюдал за тем, как Эйден глотала слёзы, отвернувшись к озеру и стараясь унять дрожь в теле. Она решительно не понимала, почему Римус так изменил своё мнение: глупая ревность к человеку, что забрал так много ее внимания, ранее направленного исключительно на старосту, паранойя как следствие страха из-за всего происходящего, обладание информацией, ещё неизвестной девушке? Что бы это ни было, оно разрывало ее на части, и каждая клеточка ее тела давно позабыла о том, что такое покой. Римус подошёл и обнял ее крепче, чем когда-либо. Вполне ожидаемо для Эйден было бы оттолкнуть его после всех его слов, но вместо этого она спрятала лицо в его мантии и вцепилась в неё руками, позволяя ему прижимать ее к себе и медленно целовать куда-то в макушку. Даже когда он говорил то, что ей бы никогда не удалось понять, он оставался человеком, без которого она уже не могла жить. И пока он держал ее, дышать было немного легче. — Я не знаю, как объяснить тебе. Это словно дурное предчувствие. Я просто как будто бы знаю, не понимая, откуда. Прости меня, — и он снова поцеловал ее волосы. Она очень хотела злиться на него, но получалось только любить.***
Странные подозрения Римуса не могли не повлиять на Эйден: она невольно стала смотреть на брата с опаской. Но он, как, впрочем, и прежде, вёл себя как тот самый Аттикус, которого она помнила и любила. Она отчётливо понимала, что любое действие человека можно расценить двояко, если только задаться такой целью: каждый видит то, что хочет. И если Римус решил видеть в Аттикусе угрозу - каждое действие старшего Эверетт будет казаться подозрительным. Эйден же видела человека, который всеми силами старался отогнать от неё мысли о матери, прибывал в Хогвартс при первой возможности, только чтобы увидеться с сестрой, отвлекал ее рассказами из странствий и задавал вопросы, на которые девушка всегда мечтала ответить, но никому кроме него не хватало воображения их задать. Наверное, тяжёлые времена и гнетущая обстановка способна давить на людей так, что они обращаются друг против друга без каких-либо видимых причин. Римус мог выбрать Аттикуса объектом недоверия лишь потому, что плохо его знал, и не мог предугадать, что тот скажет или сделает. Может, в нем лишь говорит заблуждающийся волк. Эйден решила, что наитие Римуса лжёт.***
Тучи над и без того не такой уж и солнечной Англией начали сгущаться со стремительной скоростью, игнорируя стоявший на дворе май. В прессе впервые стали мелькать пугающие заметки, которые обсуждались школьниками шёпотом за задними партами в классах. Эйден прекрасно понимала, что для других студентов эти случаи выглядят как маленькие искорки, зажигающиеся и потухающие то тут, то там. Зная ситуацию целиком, несложно было увидеть, что начинает разрастаться настоящий костёр. Эйден мало знала о темных магах: по правде сказать, она старалась минимизировать эту информацию как в детстве, когда она пряталась в шкафу своей комнаты, стоило к ним в поместье прийти странным людям в темных объемных одеждах, так и сейчас, не интересуясь ни политикой, ни магической преступностью. Незнание грозило обойтись с ней жестоко: когда вопрос впервые встал ребром, девушка оказалась единственной, кто толком ничего и не знал. Вернее, она знала, но очень немного: сложно было не заметить участившиеся случаи пропажи волшебников, дезертирства в министерстве, произвола над маглами и неконтролируемого поведения волшебных существ. Все это началось пять лет назад, и связано с одним единственным именем, которое нельзя называть. Эйден было стыдно. События последних месяцев заставляли ее разочаровываться в себе день ото дня. Она знала, что несчастливое детство и одиночество сделали ее эгоисткой, но она даже и не подозревала, какой: все эти годы она игнорировала тревожные события, и делала это так искусно, что убеждала сознание в том, что она никогда ничего вовсе и не слышала. Желание избежать всех тем, напрямую или косвенно связанных со спецификой семьи, привело к тому, что где-то в большом мире за пределами замка шла война, а она об этом словно и не подозревала. Теперь же ситуация обретала размах. К власти стремится конкретный тёмный волшебник, чьими последователями являются сотни конкретных людей, носящих говорящее имя - пожиратели смерти. Это не просто очередной фанатик, наследованный чистокровный выродок, возомнивший себя величайшим из величайших, но действительно выдающийся чародей, беспринципный идеолог и просто жестокий убийца. — Думаешь, родители — сторонники Сам-Знаешь-Кого? — однажды спросила Эйден у Аттикуса настолько потерянным тоном, что вопрос словно остался лишь эхом в ее голове, так и не найдя адресата. — Конечно, — ответил брат с таким холодом, что Эйден пробрала дрожь: только сейчас она осознала то, что было фактом для всего магического сообщества. Во всяком случае, той его части, что переживала за судьбу мира, а не утопала в жалости к себе.***
Когда рутина превратилась в череду обсуждений новых случаев похищений и убийств, сборов в кабинете Дамблдора, очередных допросов мракоборцами и беспросветный страх, у Эйден не осталось сил поражаться тому, как далеко позади она осталась в вопросе борьбы со злом. Дамблдор основал Орден Феникса — организацию, что приняла за цель сопротивление новой угрозе миру и правопорядку. Существуя уже не первый год, объединение волшебников было загадкой для Эйден, в то время как ее знакомые уже активно продумывали вступление в него. Она впервые поняла это, когда Римус заявил, что после школы не планирует преподавать, как хотел. По большему счету, сейчас его вовсе не волновала скудность перспектив трудоустройства оборотня. Он хотел быть членом Ордена, ровно как и другие мародёры. Эйден была именно тем человеком, для которого личная война, казалось бы, не должна была заканчиваться, но все ощущалось ровно наоборот: чем дольше тянулись дни, тем отчётливее она ощущала близость собственного заката. Это не было противостоянием двух женщин семьи Эверетт, как ей всегда представлялось: это касалось всех и каждого. — Я только сейчас узнаю, что ты хочешь вступить в Орден, — лишь тихо сказала она Римусу без капли злости в голосе: она была опустошена. — Разве это не очевидно? — тяжело вздохнул Римус. — Ты ведь хотел стать учителем, — ответила девушка, но не потому, что действительно хотела обсудить изменения в планах друга, а просто чтобы что-то сказать. Ее тон не скрывал безучастности. — Миру сейчас нужны воины, а не учителя, — Римус повернулся к Эйден, но она продолжала смотреть перед собой, сильно перекинувшись в проеме деревянного моста, где их обоих обдувал непривычно холодный для этой поры ветер, — Прости, Эйден, но сейчас мы не в том положении, чтобы планировать совместное будущее на те времена, когда все будет кончено. Происходящее вокруг намного важнее нас. Для начала нужно сделать все, чтобы приблизить этот конец. Слова «совместное будущее» поразительным образом ничего в ней не тронули. Она молча смотрела в темноту в глубине расщелины, представляя, как растворяется в ней. Ей так надоело жить кошмаром. Ей так надоело думать в первую очередь о себе.***
Несколькими днями позже был сыгран один из самых коротких матчей по квиддичу за всю историю школы: бладжер вывел из строя сперва Джуди, а уже спустя пару минут сбил Эйден с метлы. Она очнулась в Больничном Крыле на следующий день и узнала, что Слизеринский ловец настиг снитч практически сразу, пока все остальные отвлеклись на двух подбитых игроков. Джеймс, которому, на самом деле, и без того было о чем переживать, и, конечно же, капитан алой сборной — Джон, были так расстроены, что бросили свои метлы прямо посреди поля и направились в замок даже не переодевшись. Квиддич, всегда бывший для Эйден чем-то трепетным и бесконечно дорогим, сейчас казался не больше, чем прощальным танцем мышки перед кошкой: какая разница, кто поймал золотой мяч, если уже завтра этого человека запросто может не стать? Девушке было попросту плевать. К тому же, упав с высоты, она сломала пару костей и получила сотрясение. В первую ночь медсестра дала ей выпить снотворное, и Эйден понравился его эффект: ты просто проваливаешься в бездну, где нет ни мыслей, ни страхов, ни воспоминаний, ни грез. В кромешной тьме нет понятий прошлого, настоящего или будущего, лишь бесконечная в обе стороны точка отсчета, где сходилось все, и ничего. Проснувшись спустя практически сутки, сознание Эйден норовило разорваться на части: оно отчаянно стремилось вернуться в непроглядную мглу пропасти. Сон не прибавил сил, но забрал тот скудный остаток, что чудом уцелел. Она не могла даже заплакать. Когда ее пробуждение заметила мадам Помфри, Эйден заверила ее, что голова все еще адски болит, и та снова дала ей выпить снотворное, хоть и в меньшей дозировке. Так продолжалось несколько дней, пока медсестра не заподозрила Эйден в симулировании и не наказала приходить себя в будничном покое, без каких-либо лекарств. Тогда девушка подговорила младшекурсника, что навещал в Больничном Крыле своего друга, стащить ей пару бутыльков снотворного, пообещав ему два сикля. Она не знала, сколько дней провела после этого то в собственной постели в башне факультета, то на диване в общей комнате, то в Выручай-Комнате, лишь иногда отрываясь от блаженного сна. В один из раз просыпаться было так невыносимо больно, что Эйден выпила все остатки снотворного за раз. Спустя неопределенное количество времени посреди мертвой тишины раздался тихий, надрывный плач. С трудом приоткрыв глаза, Эйден долго смотрела перед собой, прежде чем смогла понять, что вновь лежит в больничной палате, а около нее, взяв ее за руку и приложив ее к мокрым от слез глазам, сидел Римус. Его трясло. Он зажмурил глаза так сильно, что стал практически пунцовым. Он повторял ее имя сквозь плач, и она приложила все усилия, чтобы едва заметно повести пальцем и коснуться его щеки. Поняв, что она очнулась, Римус выругался, посмотрел на нее полными слез глазами и сжал руку еще крепче. Ей хотелось подняться, обнять его, запустить пальцы в его волосы. Еще больше ей хотелось уснуть обратно.***
Экзамены были перенесены на неопределенное время, турнир по квиддичу выиграл какой-то другой факультет: Эйден не смогла в точности вспомнить предыдущие матчи, но надеялась, что это был Когтевран. Последствия снотворного зелья медленно сходили на нет: боль не проходила, но притуплялась. Эйден старалась делать повседневные вещи, иногда буквально заставляя себя взять в руки зубную щетку или наконец снять джемпер, который она не снимала много дней. Ее органы чувств ослабли, тело словно налилось свинцом и было непослушным. Мысли путались, и оконченные предложения лишь время от времени всплывали перед глазами, подобно яркому плакату с рекламой. Дышать было больно, словно грудная клетка уменьшилась в размерах, и ребра стянулись к позвоночнику, сдавливая легкие. Римус много времени проводил с будущими и нынешними членами Ордена, изучал боевую магию и собственную природу. Иногда до Эйден доходили обрывки его фраз, выражающих изумление столь ничтожному представлению волшебников об оборотнях. В остальное время он был рядом с Эйден, помогая ей делать то, что любой человек мог бы сделать сам. Она не помнила всего: вспышка воспоминания, где он расчесывал ей волосы, где завязывал ей шнурки, где приносил еду и следил за тем, чтобы она проглотила хотя бы четверть, где приводил к ней Аттикуса в его уже редкие визиты в Хогвартс, наблюдая за тем, о чем и как беседуют брат и сестра. Вернее, как брат кратко и не вдаваясь в угрюмые детали рассказывал об обстановке в мире волшебников, периодически окликая Эйден, проверяя, слушает ли она его, понимает ли. В очередное полнолуние Римус отказался пить волчье противоядие. День ото дня становилось немного легче. Боль сместилась из зоны груди куда-то в лобную долю, укоренившись в самом сознании. Вещи вокруг становились более понятными, и руки охотнее слушались. Спать хотелось большую часть времени, но не целую жизнь. Иногда боль трансформировалась в страх. Он настигал неожиданно, без тревожных звоночков: одна и та же новость воспринималась по-разному в разные дни, не оставляя отпечатка в один раз, и доводя до исступления в другой; иногда волна страха накрывала ни с того ни с сего, и если Эйден не повезло быть наедине с собой в такие моменты, она забивалась в угол на полу и пыталась унять трясущееся тело, обнимая себя и впиваясь пальцами в кожу. После этого она обычно просыпалась от того, что кто-то нашел ее и старался привести в чувство. Иногда страх оставлял ее в физическом покое хотя бы на пару дней, но тогда как следует брался за разум. — У меня чувство, словно я тебя теряю, — удрученно сказал Римус, уже не ожидая, что она посмотрит на него. — Я тоже себя теряю, — едва слышно ответила она. Лицо Эйден менялось, обретая острые и бледные формы. Из зеркала на нее смотрела Хизер Эверетт. Собственное отражение норовило стать боггартом.***
К началу лета ей стало лучше. Она проводила с Римусом каждую минуту, что он мог ей уделить. Он отвлекал ее тем, что тренировал с ней защитные и боевые заклинания. Получалось порой из рук вон плохо, но в монотонной практике, позволявшей сбежать от реальности, приходил навык. Труднее всего давалось заклинание патронуса. Конечно, у Эйден было счастливое воспоминание, но возвращаться к нему и фокусироваться на нем неминуемо означало сравнивать его с нынешним положением вещей, что ей по-началу представлялось невозможным. — Я не могу призвать телесный патронус, — глухо заметила она, сидя на камнях и настойчиво вызывая лишь редкие голубые всполохи из конца палочки. — Это действительно непросто, так что не страшно, если получится далеко не сразу, — Римус остановил ее руку, призывая хотя бы немного отдохнуть, — Главное, концентрируйся на своем воспоминании. Постарайся как бы прожить его заново. Призвать те чувства, что ты испытывала. Так ты и подпитаешь свой патронус. Эйден разглядывала собственную палочку, словно видела ее впервые. За их спинами слышался умиротворенный шелест листьев, между камнями сквозила вода. — Все было совсем иначе, когда мы встретились тут впервые, — прошептала Эйден, теперь любовавшаяся Хогвартсом, утопающем в свете закатного солнца. Римус накрыл ее руку своей, словно отгоняя плохие мысли. Он знал, что если позволить ей уйти в них слишком глубоко, она попросту не сумеет выплыть обратно. — Какое воспоминание ты выбрал для патронуса? — спросила она через время. — Рождественский бал, — признался Римус, и она буквально могла слышать, что он улыбался. \ Она повернулась к нему. Он смотрел на нее так, словно кроме нее в мире не осталось ничего важного. Словно жизненно необходимо не отрывать от нее взгляд, чтобы продолжать дышать. Она вспомнила, как Джеймс смотрел на Лили на том самом балу. Он был в нее влюблен. — Я тоже его выбрала, — сказала она, попытавшись улыбнуться. Вышло скверно, и гримаса ее скорее была болезненной. Римус придвинулся ближе и коснулся губ Эйден своими. Не отдаляясь, он чуть наклонил ее голову и мягко поцеловал в лоб. Римус был влюблен в Эйден.***
Двое маглов были убиты сегодня утром. К вечеру поступила информация о том, что Сивый совершил набег на деревушку, и успел обратить двоих младенцев-близнецов. Организм их был еще слишком слаб, чтобы вынести трансформацию: мальчики погибли. Римус покинул кабинет. Эйден неторопливым шагом отправилась за ним. Встав рядом на виадуке, она молча смотрела в неопределенную точку на горизонте, за которой, не отрываясь, следил Римус. — Они все ближе, — наконец сказал он. Эйден подошла и склонила к нему голову, касаясь плеча, — Если Сивый хотел обратить тех детей, значит, он собирается воспитать целую армию. Пока что они пытаются вербовать, прежде чем убить. Но когда-нибудь они перестанут тратить на это время. Земля под ногами немного дрожала, или Эйден просто так казалось. Она медленно гладила Римуса по спине. Он немного успокоился. Оторвавшись от открывающихся с этого места видов, она взглянула на Римуса. Всего спустя пару дней после полнолуния, его шрамы еще не успели побледнеть. Возможно, она могла понять тех, кто так очевидно их замечает. Практически не моргая, она наблюдала за тем, как собственными пальцами очерчивала контуры его лица. Узор был похож на созвездия. — Лучше Хизер убьет меня, чем сделает оружием, — зачем-то сказала она. Римус резко обернулся, ожидая объяснения. Но его не последовало. Эйден поджала губы, спрятала руку в карман мантии и ушла. Почему она снова заговорила о себе?***
Было бы жарко разжигать камин, так что Римус просто наколдовал в нем не выделяющий тепла огонь для уюта. Он сидел на диване прямо напротив, Эйден обнимала его, положив голову ему на грудь. Он сосредоточенно о чем-то думал: об этом свидетельствовал и сбивчивый ритм сердца, и нервное наматывание на пальцы прядей ее волос. Другая его рука держала ее так, словно Эйден норовила упасть. Девушка подняла на него глаза: перед ней был парень много старше своих лет. Последние месяцы заставили их повзрослеть слишком рано. Она узнавала в этих чертах Римуса, но не того, что принял грудью бладжер, хвалил почерк в конспектах и врал про бабушку. Тот мальчик остался в прошлом, пускай и не таком уж далеком. Круги под глазами, щетина, новые царапины после последнего обращения, торчащие в разные стороны иссушенные волосы. Ему нужен был отдых. Она коснулась рукой его лица, и он, закрыв глаза, позволил себе утонуть в этом прикосновении. Большим пальцем Эйден поглаживала его щеку, слегка касаясь пушистых ресниц. Ей не нужно было просить его открыться, он понял ее без слов. — Когда придет время, мне придется влиться в стаю Сивого и шпионить для Ордена. Эйден мгновенно встала, отчетливо ощутив, что мир остановился. Сердце рухнуло, уносясь в глубину пустоты, давно соседствующую с Эйден в одном теле. Она просто помотала головой из стороны в сторону, надеясь, что это выразит ее чувства громче слов, и непременно оставит Римуса рядом с ней. — Никто другой не сможет этого сделать, — начал он, и Эйден рухнула вниз, продолжая мотать головой все быстрее, пока к горлу поступал ком, который ей не удалось бы проглотить. Он взял ее лицо в руки, заставив ее сдаться и выпустить слезы наружу, — Оборотни ни за что не поверят волшебникам, но я один из них, и мне может удастся не только добыть информацию, но и завербовать некоторых из них. Эйден закрыла глаза. Каждую мышцу ее лица свело, когда оно исказилось в рыдании. Она вцепилась в его колени, не в силах ничего сказать. Ну почему именно он? Почему это всегда ее Римус? — Ты ведь все понимаешь, — его голос начал дрожать, вторя ее слезам. Он хаотично гладил ее волосы, что-то приговаривал, то обнимал, то вдруг отстранялся, пытаясь заглянуть в глаза, которые Эйден просто не была способна открыть, — Я нужен Ордену. Это миссия, на которую способен только я. Мне наконец-то выпадет шанс оправдать эту проклятую ношу. Я должен им воспользоваться. Было больно осознавать, что твой любимый человек готов идти на смертельный риск только чтобы суметь простить жизни то, как жестоко она с ним обошлась. Было больно отпускать его в логово врага, обрекая себя на неизвестность и бесконечные догадки о том, останется ли он жив, увидишь ли ты его снова. Но еще больнее было признавать, что он прав: никто кроме Римуса Люпина не сможет наладить контакт с оборотнями. И дело не только в том, что в нем слилось воедино и человеческое, и волчье — только ему удалось бы не поддаться желанию отомстить, только он сумел бы вести переговоры, не теряя самообладания. Ведь только Римус по-настоящему знал, кто эти существа, и каково им приходится. Как Римус однажды ей и сказал, эта война гораздо важнее, чем он или она. Это не о двоих, но о миллионах. Эйден хотелось бы послать весь мир куда подальше и сбежать с Римусом туда, где их бы не сумели найти. Но у нее нет на это права. Она обвила руками его шею, и они просидели так очень долго, слушая, как их сердца вновь возвращаются к неторопливому ритму. Ей хотелось сказать: «Я не хочу тебя терять», но, помедлив, она сказала: — Я не допущу, чтобы с тобой что-то случилось.***
Сон до сих пор был потайным ходом в мир спокойствия и тишины, где Эйден старалась проводить так много времени, как только удавалось. Однако неминуемо просыпаясь, она собирала всю волю и заключала сделку с самой собой, заставляя себя подняться. За окном смеркалось. Римуса не было в башне Гриффиндора. По привычке подойдя к круглому столику, она открыла книгу, давно лежавшую там исключительно с целью оставлять девушке записки, и выудила оттуда новую. «Как проснешься, приходи к озеру». Почерк выдавал то, что рука его, почему-то, дрожала. Эйден набросила мантию и вышла на главную лестницу. Не торопя лестницы, развозившие студентов в разных направлениях, она спустилась к воротам, ведущим во двор. Здесь она застала Аттикуса, почти вошедшего в Большой Зал на ужин: брат отдыхал в замке уже второй день после очередного продолжительного задания Министерства. — Здравствуй, Эйден, — окликнул он ее, — Пойдем поужинаем? — Прости, не могу, Римус хотел со мной встретиться у озера. Мы подойдем позже, — Аттикус немного расстроился, но кивнул в ответ. Дорога к озеру была приятной и безлюдной: тишину нарушали лишь звуки природы, переживающей свой ярчайший расцвет сейчас, когда лето наконец вступало в свои права. У озера Римуса не оказалось. Наверное, он посчитал, что Эйден проспит дольше, и сам еще не успел подойти. Она решила пройти чуть дальше, чтобы присесть на излюбленном камне, как вдруг что-то у самой воды привлекло ее внимание. Подойдя ближе, она увидела ничто иное, как блокнот, подаренный Римусом. Обложка вздулась из-за воды, листы деформировались, и чернила на обложке сильно размазались. Не понимая, как он мог здесь оказаться, пораженная Эйден присела, чтобы забрать блокнот. Когда она коснулась его, озера, каменного берега и леса позади вдруг не стало.***
Римус постучал в спальню девочек, но ответа не последовало. Он заглянул во все места, где Эйден когда-либо умудрялась засыпать, но не обнаружил ее ни в одном из них. Отчаявшись, он отправился в Большой Зал, надеясь, что кто-то из студентов мог ее видеть. Там его практически сразу окликнул Аттикус. — А где Эйден? — в изумлении спросил он, его ложка с пудингом зависла в воздухе на полпути в рот. — Я хотел спросить у тебя, — растеряно ответил Римус. В груди неприятно заскрипело. — Так ведь вы же должны были вместе пойти к озеру, — Аттикус опустил ложку обратно в тарелку, теперь смотря на Римуса не удивленно, а настороженно. — С чего ты взял? — Я встретил ее на пути к озеру. Она прочитала твою записку. Сердце Римуса забыло, как биться. Он не писал никакой записки.