У кромки Чёрного озера

Эйден очнулась на ледяном полу и сперва даже не поняла, что обстановка совсем не походила на знакомый подвал. Голова адски болела от недавно пролитых слез, и девушка с трудом села, поддерживая ее руками. Когда глаза привыкли к яркому свету, Эйден поняла, что находится в одной из спальных комнат старинного поместья. Все ещё держась руками за голову, она вдруг заметила, насколько обрывочны ее последние воспоминания: сознание наотрез отказывалось давать ход мыслям. Что предшествовало обмороку? Почему голова раскалывается? Как долго она была без сознания? С трудом осознав, что после сырых стен подвала цельная картинка не складывается, перед самыми глазами у Эйден вдруг возник кадр, заставивший ее воскликнуть: однако севший голос позволил ей издать лишь короткий хрип. Мертвое лицо оказалось так близко, словно она до сих пор сидит прямо перед ним. Тело отца, больше похожее на искусную скульптуру, было холодным и словно обращенным в камень, но в то же время настолько живым, что, казалось, он в любой момент мог бы открыть глаза и подняться. Где-то в этом доме прямо сейчас лежит самый настоящий труп, и дикость происходящего не могла уложиться в голове адекватного человека. Вопрос состоял как раз в том, что Хизер к таковым давно не относилась. Слегка повернув в голову, Эйден ожидало новое потрясение: на кровати, у которой она сама потеряла сознание, мирно спала ее мать, приняв позу эмбриона. Она казалась маленькой и безобидной, такой хрупкой и очаровательной. Фарфоровая кожа блестела, отражая солнечный свет, тёмный веер ресниц слегка дрожал от дыхания, а неуклюжие кудри обрамляли контуры лица ободком. Эйден затаила дыхание, боясь разбудить Хизер, но вскоре поняла, что ее сон слишком глубок. Как она могла уснуть так крепко после всего, что случилось? Как сумела забыться, наказав собственной дочери отдать жизнь за воскрешение отца, безжизненно лежащего где-то неполадку? Почему не вернула Эйден в подвал и даже не связала ей руки, когда та потеряла сознание? Все отчетливее девушка понимала, что в непредсказуемости матери скрывался главный ужас: она действовала не так, как прежняя Хизер, а, значит, ожидать можно было чего угодно. Эйден постаралась притаиться и вслушаться в дыхание матери, пока сердцебиение стуком раздавалась в ее висках. Плотные темные портьеры и здесь не закрывали окна, и девушке удалось увидеть лишь тот же скудный песчаный берег, но с тем исключением, что над водной гладью осторожно, словно с опаской, поднималось солнце: наступал рассвет. А это значит, что уже этой ночью может случиться нечто непоправимое — самый страшный из обрядов Эверетт заберет одну жизнь взамен на другую. Секунды, столь быстро складывающиеся в минуты, утекали так стремительно, что на Эйден обрушилась паника: нужно было срочно что-то предпринять. Глупо оглядываясь по сторонам, она не видела ничего, что могло бы ей помочь. Ставни окна выглядели внушительными и старинными, и пытаясь открыть их, чтобы выбраться на улицу, Эйден норовила разбудить мать жутким скрипом дряхлого дерева. Дверь оказалась закрытой изнутри, когда девушка попыталась осторожно повернуть старую посеребренную ручку, а ключ если и был, то определенно на теле у Хизер. Едва слышно ступая, Эйден ходила из угла в угол, стараясь представить выход из сложившейся ситуации. Отчаяние вернулось слишком быстро. Что, если согласиться? Она понимала, что попытки Хизер сыграть в хорошую мать и проявить искренность и сочувствие были призваны переманить дочь на свою сторону и сделать жертву Эйден чистосердечной: ведь иначе душа попросту не приживется в новом теле, и погибнут как воскрешаемый, так и убиваемый — этот урок она усвоила ещё тогда, когда эксперименты Хизер по возвращению к жизни по случайности загубленного единорога не увенчались успехом, ведь принося в жертву другое животное ты попросту не можешь заставить его отдать жизнь произвольно, у животных нет таких понятий. С людьми дела обстоят иначе, но от того жутче. На мгновение Эйден позволила себе задуматься, представляет ли ее жизнь настоящую ценность, и стоит ли за нее столь отчаянно бороться. Каких вершин она достигла к своим годам, чем запомнилась людям? Будут ли о ней вспоминать, если она вдруг погибнет, и если да, то как? Назовут ли они ее честной, талантливой или благородной? Расскажут ли о ней своим детям? А, может, наоборот, выдохнут с облегчением? Может, ненавистная дочь слизеринских преступников послужит обществу куда лучше мертвой, когда от нее уже не придется ждать подвоха? Может Хизер и Дункан, вновь обретшие друг друга, оставят свои мрачные дела, уедут во Францию и доживут свои счастливые влюбленные года вместе? Наконец, вдруг искренняя жертва Эйден растопит сердце матери, и та пронесет новообретенные теплые чувства к ней через всю жизнь? Эйден осекла саму себя: она не позволит себе сомневаться в ценности собственной жизни. Да, она провела немало лет в жалости к себе и озлобленности на мир, но лишь один последний год стоил десятков лет, что разменяли ее родители. Если она отдаст жизнь за те редкие тёплые моменты с отцом, которые она помнила слабым отблеском теней на задворках сознания, то больше никогда не увидит панорамы Хогвартса, не вдохнет свежий воздух, не услышит шелест нового пергамента, не поднимется в воздух на метле, не почувствует вибрацию в волшебной палочке, рвущейся быть примененной, не встанет на носочки, чтобы удобнее обвить руками шею Аттикуса, не сумеет вспомнить дорогой сердцу вечер бала и, наконец, больше никогда не заглянет в родные глаза Люпина, не почувствует запах его волос, не проведет пальцами по очертаниям шрамов, не коснется его губ своими. Нет, она никогда не откажется от этого. Никакое восхищение глубокой, но нездоровой любовью Хизер и Дункана, не способно затмить желание Эйден жить. Она кровью и потом заслужила то, что имела, и не была готова отдавать это так просто, в одну ночь, в свете полной Луны. Она вновь бросила взгляд на спящую мать. Пробежав глазами по грациозному даже во сне силуэту, глаза зацепились за прежде проигнорированную деталь: в складках широкого подола платья виднелся силуэт волшебной палочки, выглядывал роскошный драгоценный камень, украшающий самое основание. В этот раз Эйден думала быстрее: уняв дрожь в руках, она коснулась рукоятки самыми кончиками пальцев и осторожно вытянула палочку, сразу же схватив ее крепче на случай, если Хизер проснется. Но она осталась лежать спящей, потерявшей всякую бдительность. Подойдя к двери, Эйден одними губами прошептала: — Алохомора, — и едва слышно пролезла в проем открывшейся двери. Ее руки были развязаны и скованы одновременно: теперь она могла с легкостью сбежать, надеясь, что палочка матери не ослушается чужой руки, но куда ей было идти? Из того, что виднелось за окном, взгляду было не за что зацепиться — лишь унылый песчаный пляж, да водная гладь. Ей было некуда идти. Эйден пожалела, что так и не научилась трансгрессировать. Выход оставался только один. Во всяком случае, сознание изнеможденной напуганной девочки сумело прийти лишь к подобной идее. Позволив воспоминаниям о музыке, чужих руках на своей талии, мерцающих звёздах на мантии, слиянии в танце, теплом взгляде и вкусе губ Римуса наполнить ее изнутри, Эйден прошептала: — Экспекто патронум!

***

Римус чувствовал себя паршиво. Преддверие обращения сочеталось с отчаянием, спасения которому не было уже несколько дней. Он ненавидел себя за то, что позволил Эйден исчезнуть. Зачем он оставил ее на столь долгие часы? Как допустил, что в его книге оказалась чужая записка? Почему не смог уговорить Дамблдора допустить его до помощи мракоборцам в поиске Эйден? Почему не сумел вернуть в прежнее состояние Аттикуса, который, как казалось, лишился рассудка от горя? Римус чувствовал себя полнейшим ничтожеством. Его семья была не такой обеспеченной, как у Сириуса, и он не мог радовать друзей подарками, которых те заслуживали. Его строгие родители не были так же дружны и влюблены, как у Джеймса, и он не мог позволить себе приехать к Поттерам погостить, понаблюдать за незнакомой счастливой семейной жизнью и не расстраивать отказом лучшего друга. Он представлял угрозу друзьям каждый месяц, а неделю до этого был нервозен и груб, срываясь на них тогда, когда они этого совершенно не заслуживали. Его проклятие обрекло на несчастье его родителей, друзей, принесло столько хлопот директору школы и медсестре. И даже девушку уберечь он не смог. И этот человек хотел вступить в Орден Феникса? Хотел вступить в ряды оборотней Сивого и шпионить для соратников? Будучи старостой, он не сумел проконтролировать лишь одну несчастную гостиную факультета — куда ему до мракоборца? Он лишь худощавый нескладный мальчишка, утонувший в грузе своего горя. Теплая вода Черного озера подступала к самым ботинкам, но тактично их не касалась. Листва на деревьях шелестела в прежней манере так, словно ничего не изменилось, и сам замок стоял, возвышаясь над пейзажем, игнорируя трагедию наблюдавшего его юноши. Кальмар даже не предпринял попытки выпустить щупальца ближе к поверхности, затаившись на глубине, вероятно, тоскуя по Эйден не меньше Римуса. Его внимание привлек причудливый отблеск бирюзовых всполох, танцующих на поверхности воды между камнями, в которую Римус уперся взглядом. Медленно подняв голову, Люпин увидел волка. Эйден все же удался телесный патронус.