***
В дверь спальни девочек в башне Гриффиндора настойчиво постучали. Эйден, что ещё с трудом стояла на ногах, приложила все усилия, чтобы открыть как можно скорее. Дернув ручку и отворив дверь, с души девушки свалился огромный камень. Уже через секунду она была заключена в объятия самого дорогого ей человека. Римус крепко прижимал ее к себе, лицом закопавшись в волосы, Эйден могла почувствовать, как колотилось его сердце, а с лица не сползала улыбка, хоть он и шмыгал носом. Простояв в обнимку по-настоящему долго, Римус наконец отстранился и ласково улыбнулся Эйден в ответ, большим пальцем руки водя по ее влажным от слез щекам. Через мгновение он поцеловал ее, и девушке показалось, что раны на ее сердце вдруг начали затягиваться. Гостиная факультета ещё не наполнилась студентами, отсиживавшими сейчас последние на сегодня уроки, так что Римус и Эйден удобно устроились на диване. Она положила голову ему на плечо, а он принялся гладить ее по волосам, убаюкивая. Эйден в очередной раз убедилась в том, как тонко Люпин ее чувствовал: его любопытный ум наверняка разрывался от вопросов, но он был слишком внимателен и тактичен, чтобы начинать допрос. Сейчас девушке требовался спокойный здоровый сон, и что как не объятия Римуса могли ей дать его сполна.***
Однако долго миновать вопросы не вышло бы. Уже на следующий день, когда Эйден спустилась к Черному озеру с лакомством для кальмара, которого она так давно не видела, Римус настиг ее там, одним лишь видом давая понять, что их ждёт серьезный разговор. Эйден вопросительно взглянула на него, поднимаясь с излюбленного камня. Римус выглядел совершенно потерянным и даже злым. Она попыталась подойти к нему, но он лишь попятился. Наконец, он запустил руку в сумку и вытащил из нее разбухший блокнот, некогда обращенный в портал. — Я был у Дамблдора, он передал тебе это, — Эйден осторожно забрала блокнот из рук Римуса, в глубине души опасаясь, что следы магии ещё остались на дорогой вещи: но блокнот был все тем же, что она помнила, вот только вода не пожалела ни обложку, ни чернила на некоторых страницах, — А кулон, должно быть, слетел и сгорел в огне, — он виновато потупил глаза, словно был причастен к этой пропаже, а затем, замявшись, добавил — Дамблдор рассказал мне ещё кое-что. Римус замялся. Он смотрел куда-то в пустоту перед собой, тщетно подбирая нужные слова. Эйден напряглась всем телом, боясь любых слов старосты. Где-то глубоко внутри она ощущала начало конца. — Тебя исключат, Эйден. — Что? — выпалила она. Что значит исключат? Что он имеет в виду? Римус продолжал молчать, не поднимая на Эйден глаз. Он словно пытался заставить себя поверить в то, что узнал, и совершенно не понимал, как задать девушке такой резкий вопрос. Спустя пару мгновений он все же предпринял попытку: — К палочке твоей матери, что ты использовала, применили заклинание Приори Инкантатем, — медленно заговорил Римус, выдержав ещё одну долгую паузу, прежде чем продолжить, — Ты использовала круциатус. Воспоминания стихийно вернулись к Эйден, обрушившись на голову со всей силой. Она медленно осела на камень, держа руку на груди, поскольку сердце заболело с такой силой, что сперло дыхание. — Это правда? — спросил Римус умоляющим тоном. Эйден заглянула в его глаза и поняла, как сильно он не хотел бы в это верить. Он не хотел разочаровываться в Эйден, не хотел бояться ее, но открывшаяся правда шокировала его, заставив сомневаться в том, что он знает ту, которую любит. — Она хотела, чтобы я пожертвовала свою жизнь отцу, — тихо заговорила Эйден, обратив взгляд на гладь озера, — Обещала добраться до тебя, если я не соглашусь добровольно. Когда она схватила палочку, я поняла, что могу погибнуть в любой момент. Я потеряла контроль, страх овладел мной, — руки, державшие блокнот, вспотели, а голос задрожал от слез, — Я словно снова стала ребенком, которому грозила опасность. Я ощущала, что должна защищаться любой ценой. Но вместо этого я напала на нее. Римус опустил голову, заведя руки за спину. Слушать рассказ Эйден было так же невыносимо, как и вести его. Она знала, что ему сейчас больно так же как и ей. Но худшая часть истории лежала в ее финале. — Я чувствовала, что отплатила ей той же монетой, поквиталась за издевательства в детстве, но вместо этого я просто мучала ее. Я ничем не лучше. И после этого она погибла, задохнувшись от дыма, но закрыв меня от него, — Эйден впилась ногтями одной руки в другую так, что свежие шрамы начали кровоточить, зубы сводило от разрывающей ее изнутри истерики, — Римус, я убила собственную мать. В повисшей тишине слышались лишь удары легких волн о прибрежные камни. Римус стоял, не поднимая головы, пока Эйден умоляюще смотрела на него. Больше всего она боялась, что когда он вновь взглянет на нее, его глаза будут смотреть с ненавистью, презрением или страхом. Она боялась, что Римус откажется от нее за столь фатальную ошибку. Ещё страшнее было принять, что она это заслужила. Но Римус больше не взглянул на нее: он молча покинул берег.***
Этот июньский день стал последним для всей семьи Эверетт, и Эйден казалось, что она погибла вместе с матерью. Здесь, в этой точке, к концу подходил огромный этап ее жизни, приоткрывая дверь туда, куда ей никогда не хотелось вступать. Министерство магии Великобритании действительно посчитало, что использование непростительного заклинания даже в целях обороны должно быть наказано, но поскольку обстоятельства оказались оправданными, а сама Эйден — несовершеннолетней, вместо заточения в Азкабан было принято более гуманное решение: она покидала Хогвартс и отправлялась во Францию к бабушке и дедушке по отцу, которых она не видела вот уже много лет. Через год ей предоставят шанс поступить в Шармбатон, если она сдаст местный аналог экзамена СОВ. Всего год назад Эйден отдала бы за эту возможность буквально все: отправиться прочь, обрести какую-никакую семью, поступить в другую школу, где не каждый студент знает, за что отбывают срок твои родители. Теперь же эта мера казалась настолько беспрецедентной, что ей хотелось выступить против всего Министерства, борясь за свое право остаться. Однако зародившееся в сердце чувство вины душило ее с такой силой, что она не стала пререкаться. На самом деле, она бы предпочла не знать, что мать спасла ее от удушья, ведь тогда ее сознание не стало бы посмертно обелять ее образ и проводить параллели между Эйден, сжимавшей в руке палочку с камнем в рукояти, и молодой Хизер Эверетт, практикующей запрещенные заклятия на собственных детях. И вся эта разлука и расплата была бы принята ей хоть с каким-то пониманием, если бы за последние часы не произошло новое откровение. Чернь вокруг шрамов на руке начала расползаться вновь, и Эйден осмотрела ещё добрая дюжина врачей из магической больницы. Никто из них так и не смог понять, как окончательно остановить проклятие. В конце концов, Хизер Эверетт обрекла дочь на страдания задолго до того, как зачаровала собственную палочку. Ещё тогда, в глубоком детстве, по воле матери, но по незнанию отравив единорога, Эйден преступила волю природы. Врачи из Больницы Святого Мунго практически шепотом разъяснили ей, что любой, отнявший жизнь у этого магического существа, обречен на мучительную гибель. Вкупе с проклятием камня в палочке, никто из лекарей не брался предположить, сможет ли болезнь отступить, и сколько Эйден осталось прожить. Один из них предложил вариант, в итоге поддержанный коллегией врачей.***
Эйден снова сидела у кромки Черного озера, подозревая, что прощается с этим местом навсегда. Попрощаться придется и ещё кое с кем, кто должен прийти с минуты на минуту. Наконец, раздались шаги. Эйден обернулась и увидела Римуса: он боялся того, зачем она позвала его сюда, и бояться действительно стоило. Не дождавшись его вопроса, Эйден тихо начала свой рассказ, стараясь передать все то, что слышала от целителей. Ужас на лице Римуса принимал новые окрасы с каждой фразой, но хуже всего было услышать финальные слова. — Лекари считают, что пока память о прошлом жива, проклятие будет возвращаться, отравляя мою кровь, и однажды уже никому не будет под силу остановить заражение. Они думают, что если стереть мне память, я смогу прожить дольше. Лицо Римуса болезненно исказилось. Пару минут он обдумывал услышанное, прежде чем закрыл лицо руками и без всякого стеснения зарыдал. Наблюдая эту картину лишь несколько мгновений, Эйден тоже позволила слезам катиться по щекам. Она все ещё до конца не осознавала ужас своего положения, надеясь, что в любую секунду очнется от ужасного сна. Некогда бывшая стена между Римусом и Эйден рухнула, и прежде чем заклятие забвения сумело бы выстроить новую, Люпин бросился к девушке и обнял ее так, как не обнимал ещё никогда. В каждом его жесте читалось такое безумное отчаяние, словно это его жизнь висела на волоске, а Эйден была его единственным спасением. Они оба плакали, касались влажных лиц, утыкались в мантии, держались за руки, шептали что-то неразборчивое. Начинало темнеть, но ураган их чувств и не думал утихать. Это был конец Эйден Эверетт. Волей людей, что так и не сумели ее полюбить, она была обречена на поистине печальную участь. Ребенком потакая матери, сама того не зная, Эйден навлекла на себя беду, с которой не смогла бы совладать. Она провела долгие годы в страданиях и ненависти, и стоило ей потихоньку научиться жить, дружить, любить, как она вновь все потеряла. Счастье было подобно песку, не задерживающемуся в ладонях и утекавшему сквозь пальцы. Она любила Хогвартс, ценила учителей, души не чаяла в друзьях, обожала летать на метле, была привязана к месту у озера и к его обитателю, и ей было больно терять это. Но эта боль была бы из тех, что можно пережить, с чем можно смириться. Но кроме этого ей предстояло навсегда потерять Римуса. Потерять того, кого она любит больше всего на свете. И не просто потерять, оставив в Англии, рассчитывая на переписку совиной почтой. Она забудет его. Забудет так, словно в ее жизни никогда и не было никакого Римуса Люпина. Словно не было бладжера, угодившего в грудь, чтения в библиотеке, вечеров поэзии, часов у озера, прогулок в Хогсмиде, рукотворного блокнота, подвески с аметистом, дежурств старост, полуночных обращений и рождественского бала. Ей предстояло вычеркнуть из своей жизни то, что ее, в сути, образовывало. Эту боль Эйден не сумеет вынести. Она пугала ее и вводила в такое отчаяние, что все, когда-либо испытанное в жизни, меркло на этом фоне. Она не хотела лишаться Римуса. Она отдала бы все ради того, чтобы их объятию не было конца. Чтобы время остановилось и подарило ей вечность рядом с драгоценным человеком в их уединенном месте. Забрать у нее Римуса означало отнять у нее саму себя. Та Эйден, что сейчас существовала, была таковой лишь благодаря Люпину. Когда страх и боль настигали ее, лишь мысли о нем были способны поддерживать в Эйден жизненные силы. И если его вдруг не станет рядом, то зачем ей вообще жить? Когда им придется расстаться, когда ей придется отпустить его руку — мир перестанет существовать. Но что ещё хуже — Римус не забудет ничего. Если Эйден, возможно, найдет успокоение в небытие и незнании, то он будет обречен стать чьей-то вычеркнутой из жизни строкой. В отличие от нее, запах ее волос, мягкость ее кожи, звонкость ее голоса — останутся с ним навсегда. Его боль останется с ним навсегда. Яд разольется не только по венам Эйден. И сейчас, когда жизнь так несправедливо обходится с детьми, что просто хотели жить в любви под мирным небом, пока палочка министерского мракоборца ещё не занесена, а заклинание Обливиэйт не произнесено, Римус отстраняет лицо Эйден, мягко держа его в руках, и ласково, но настойчиво шепчет: — Я люблю тебя, Эйден. Я люблю тебя. И она, ещё помня узор радужки его глаз, касаясь шрамов на переносице, убирая с лица шелковистые непослушные волосы, шепчет в ответ: — Я тоже тебя люблю.