белый Волк, рыжий Лис

Ну ты знаешь, как бывает: пирушка так хорошо пошла, танцы, выпивка, веселье. Ну и нас немного занесло. один из Кабанов о горящей усадьбе Гарин

– Ты?.. Здесь? – Не нащупав вовремя слов дружелюбия, Геральт останавливается на верхней ступени крыльца, как будто впечатавшись в непреодолимую преграду. «Здесь в доме травника» или «вообще здесь, в Туссенте»? Сам не знает, что поразило больше. Распахнувший дверь и едва не столкнувшийся с ним Ольгерд удивлен тоже, но быстро сориентировавшись, упирает в бок свободную руку, приподнимает едва заметно подбородок, как будто все у него лучше не придумаешь. Не рад ему, видно. Молчит, а взглянув Геральту за спину, на замусоленное до неприличия оружие, кажется, раздумывает прицельно секунду-другую, а не пойти ли дальше по своим делам. В каждой его черте печалью и недовольством оживают воспоминания о том, как Геральт отказывался до последнего от подарка, как принял его в конце концов из рук осторожно, почти что трепетно, а теперь даже с собой не носит. Сделал тогда, в общем, все правильно, не подкопаешься, с любезностью и почтением, да только моментом не проникся, глаза отвел от Ольгерда подальше и от его добрых слов в том числе, как будто сказать в ответ было нечего, – ну сабля и сабля, помнится, с трупов снимал похожие – не выразил ничего в прощальном рукопожатии, не посмотрел вслед. Так и не понял, зачем благодарить за работу, если это все альтруизм и спонтанная самодеятельность. Черт бы с ним. Ольгерд сам по себе, не бессмертный теперь, но впервые настолько живой. Решил, что не дело спасаться бегством, и смотрит как раньше, немного свысока, ему после стольких неурядиц простительно. – Проходи, ведьмак, не стой на пороге. И голос у него все тот же. Геральт еле сдерживает тяжелый вздох. Не везет ему на рыжих. То влюбляет в себя славная Шани, исцеляющая раненых с таким рвением, что с войны ее ждать давно уже не имеет смысла, то из головы не вытащить навязавшую свое общество Трисс, от которой воротит уже. И вот теперь перед ним всего лишь улыбается, но явно оценивающе, несносный, заносчивый Ольгерд. От него что-то теплое в груди болит и лучше бы воротило. – Ну, как жизнь? – Со старой доброй развязанностью, с крепким хлопком по плечу он отворачивается как ни в чем не бывало и ускользает за кипящую над огнем настойку вербены и метнувшуюся под прилавок кошку, за сквозняк и за солнечный зайчик от меча. Выхватывает ловко в глубине помещения откуда-то из-под стола бутыль, разливает водку по склянкам для зелий за неимением кружек. Улыбается снова, уже мягче, протягивает одну. – Чего ты так на меня смотришь? Не провожу я больше никаких ритуалов, и нет, не заделался местным садоводом. Храню тут кое-какие вещи. У нас с этим травником давняя история крепких взаимовыгодных отношений. – А сам он где? – Геральт вовсе не собирается звучать сухо и официально, ему нравится, как все сложилось, ему интересен, до чертиков интересен Ольгерд, но решать проблемы в первую очередь давно уже вошло в привычку. Разговоры о личном можно и на потом оставить. – На турнире. А может, дома. Или в борделе, черт его знает, – у Ольгерда очаровательная манера складывать на груди руки вместо того, чтобы пожать плечами, – у меня есть комплект ключей и полномочия продавать все, что вздумается. Показать тебе товар или нужно что-то конкретное? Геральт отвечает, что купит цветок белого мирта, а Ольгерд говорит «сейчас поищем». Геральт от нечего делать заливает в себя крупными глотками вкус холодных реданских подвалов, а Ольгерд предоставлен сам себе и нашел уже совершенно не то, что просили. – Ты, случаем, не краснолюдский спирт из него гнать собрался? Есть готовый. – Хотел сделать масло против гибридов, но твое предложение тоже ничего, – отзывается Геральт у него за спиной почти умиленно, – не думал уйти в профессию? Уж больно хорошо получается. И выдержав паузу для непрозвучавшего в итоге ответа, зато для тронувшей губы ухмылки, добавляет: – Так зачем ты в Боклере? Дождь задолбал? – Княжеский камерленьо выкладывает кругленькие суммы за всякие пустяки, – он даже не пытается скрыть отвращение к устоям южан, и сразу ясно, что-то не то с ним, что-то не сходится в его причине быть здесь, – я от него никуда теперь не денусь. Ольгерду невдомек, что от его честной, но слишком уж тривиальной характеристики Рафаэля де'Сюрманна зубы сводит. Тот ведь действительно мужик щедрый, таких поискать, платит в разы больше выделенного княгиней бюджета, зато Геральт разбирается в травах, умеет идти по следам без следов вовсе – по запаху, по горсткам улик, по звездам – отлично играет в гвинт и, что самое главное, не отвечает друзьям «ну какой из тебя рыцарь, ты как был разбойником, так и остался». И не то чтобы он сильно поддерживал все эти идеи чести, доблести и бравых подвигов, просто Ольгерд раздражает его с ювелирной точностью – у подлеца все под контролем. Он дышит, иронизирует, зовет с собой на живописные холмы и лазурное побережье разделить на двоих награду, и мысль эта, как будто ненароком промелькнувшая у него в подсознании от задора и добродушия, не лишена логики. Говорит, мол, не виделись целую вечность, а занимаемся, по сути, одним и тем же. Почему ж не отправиться на разборки со злом рука об руку. Ну и как ему отказать? Геральту самому сподручнее, но он ведется на рассказ о шарлее и тугую папку заказов, сорванных с досок объявлений по всему городу, выглядят они внушительно, как дело всей жизни, мало ли с какого замаранного кровью листа решено было начать новую главу. Он еще не знает, что Ольгерд здесь проездом и снова от скуки мается, для него это все потеха, разбавление ежедневной рутины славными драками, не более. Следовало догадаться. Он, впрочем, стал гораздо сентиментальнее, признается по дороге к ручью, что скупает здесь с Кабанами земельные угодья – решил наладить свое собственное производство спиртного, а как только все обустроит, вернется с ними в родной Оксенфурт. Ольгерд бесконечно мил в своей заботе о благополучии старых друзей, вокруг него, под его чутким надзором, с его комментариями обо всем на свете оживает и насыщается теплыми красками и звуками быта его корчма, его гирлянды к празднику урожая, его сухие ирисы на окне. Наконец хоть что-то его, а не реданской вольной компании или семьи фон Эвереков. Геральт тянет Плотву за уздечку, и она ступает с ним рядом в заросший подсолнухами двор. Вместо застоявшейся головной боли на душе поют птицы, пешая прогулка от города явно пошла на пользу. Только вот Ольгерд, наоборот как будто успевший устать от быстрых рек и каменистых уступов, не спешит собраться в дорогу, выводит из стойла свою лошадь и, бросив поводья Геральту, просит немного подождать. Чего у него там такого неотложного, идея взять с собой еще водки? Дела по хозяйству? – Осторожно, она кусачая. Кобыла, рыжая как осенний лес, действительно пытается ущипнуть Плотву разок-другой, но Геральт не использует на ней знак, треплет уважительно-ласково по гриве между ушами. Ему кажется, что так правильней. Геральт не нанимался в телохранители, не нанимался и разбираться с захватившими деревеньку бандитами. Махать мечом направо и налево по колено в грязи за сотню золотых и одну единственную улыбку не нанимался тоже. Но бьет без промаха, оттаскивая Ольгерда чуть ли не за шиворот от разъяренных вампиров. Так для него тоже правильно. – Ну уж нет, это не по твоей части. С головорезами развлекайся на здоровье, но чудовищ предоставь мне. Ольгерд качает головой, прикасаясь машинально кончиками пальцев к лицу в поисках свежей раны. Не раскаянно, скорее с долей разочарования, как будто они уже на этой стадии все запороли. – Говорил же, надо было идти другой дорогой. Ему плевать на все это с высокой башни, а Геральт, как ведьмакам и положено, испытывает нечеловечески тонкие чувства, каждая деталь плывет перед глазами от яркости и осязаемости. Вот бледные руки с перстнями, убирающие за пояс кинжал, вот сам кинжал, задевший вскользь и замаравший край вышивки. Вот дрогнувшие уголки рта и выражение легкого, эфемерного почти самодовольства, за которое Геральту уцепиться интереснее всего. Ольгерд молчит в тридцати четырех сантиметрах, и его дыхание пахнет яблоками. Удачлив дьявол, не подкопаешься – и увернуться успел почти от каждого выпада, и морд упыриных искромсал достаточно, чтобы заиметь с них от местных приличную плату. Даже ссадина над глазом вышла терпимой, жить будет, хоть и кровью из нее заливает до самой шеи. Ему уже привычно быть смертным за два-то года, но реагирует он на все свои беды по-прежнему вяло – известное дело, тяжело учиться с нуля чувству самосохранения. Забывшись снова, он смахивает натекшую темную кровь рукавом, раздраженно и брезгливо, как иной смахнул бы с лица дождь или грязь. И от безразличия этого механического, неживого, жуткого, он выглядит не тверже, чем есть на самом деле, а ровным счетом наоборот, слабее и уязвимее. Хочется спасать его снова и снова, столько, сколько придется. Геральт набирает воды в рот – во фляге ее на донышке. Ни ячменя, ни порчи теперь не будет. Ольгерд не отворачивается, позволяет все это, как позволял «на луне» плевать себе в душу. У Геральта нет бинтов с собой, и он рвет на полоски что-то из одежды, нащупав в седельной сумке как будто... нет, точно первое попавшееся. Настолько ему все равно, что за хлам он с собой возит. – Может, каким эликсиром поделишься? Что мне твоя повязка. – Щурится, склонив голову на бок и мешая закрепить в районе виска кончик ткани. Наглый, но в разумных пределах, одаренный тонким искусством побесить, но не вывести из себя. – Есть ласточка, – говорит Геральт, у которого с юмором все в порядке, – но она тебя убьет. Ольгерду, впрочем, ничего не мешает драться наравне с ним, а потом и обшаривать как ни в чем не бывало чужие карманы. Хозяйственный он, деньги эти тоже на виноградники пойдут или на хлеб с маслом, а с деревенькой теперь все в порядке, де'Сюрманн еще из своих добавит. Закончив обыск, он тянет за собой в обратный путь сразу же, как будто у обоих дел невпроворот, проносится бьющим в лицо ветром по холмам и рысью по высохшим устьям рек, покачивается в седле далеко впереди на фоне заката, придерживаясь тихого шага по заросшим цветами тропам вдоль частных земель и сторонясь по возможности с досадой и отвращением странствующих рыцарей. Геральту настолько по нраву идея отвлечься от собственных мыслей и бездумно плестись за пропадающим на горизонте солнцем и за вытянутыми тенями деревьев, и за трелью скворца, и за дворянином-разбойником, и за рыжей кобылой, что они едва не проходят мимо Корво Бьянко. Он еще не разобрался как следует, что и как люди делают со своими домами, и только распознав отголоски прилетевшего в спину ворчания «господин пожаловал, черти бы его драли», спохватывается. – Погоди, – окликает он громко холодную сырость сумерек, – давай остановимся здесь, у меня. На контрасте с тишиной кажется, что план этот утвержден уже и не подлежит никаким возражениям. Потянув лошадь влево, Ольгерд обходит кругом разделяющий их колодец, окидывает придирчивым взглядом освещенные факелами лозы и застекленную теплицу со свежими саженцами роголистника. – Вот уж не думал, что ты обзаведешься крышей над головой, – в его словах то ли скептицизма без меры, то ли крупица сочувствия, как будто не дом это, а камень на шее, – у ваших, насколько я знаю, в свое удовольствие жить не принято. Бутылка водки, выданная ему за столом часом позже заспанным слегка Варнавой-Базилем, впрочем, здорово отвлекает от дальнейшей критики. А наутро Геральт вновь слышит и видит чутьем призрак неодобрения во всем его естестве, спрашивает с претензией – лучшая защита практически всегда заключается в нападении – что же, по его такому невероятно важному мнению, на горячо любимой дворцом винодельне не так, и Ольгерд улыбается ему одной из самых нахальных своих улыбок. – Мы не женатая пара, ведьмак, чтобы бухтеть на тему быта. И надо отдать ему должное, держится изо всех сил, до последнего. Геральт подстегивает его все таким же нападающим «но?», продолжая играть в горе-друзей уже по инерции, и Ольгерд сдается ему без боя. – Но кто так располагает конюшню? Другого места для нее не нашлось? Он разочарован до крайности – не от того ли, что Витольд следил за жеребцами лучше всех реданцев на свете? Говорит сердито «это дополнительный винный погреб, к твоему сведению», а еще говорит «я не эксперт, конечно, но он точно не предназначен для лошади». Геральт смеется от этого гнева праведного куда-то в себя. Сильно внутренне. Скорее мысленно, потому что на деле выходит короткое сдержанное хмыканье и разве что искорка веселья в глазах. Его хорошо подобранный аргумент о том, что Плотву все устраивает, воспринимается потом очень даже всерьез. Согласившись на том, что всякая винодельня уникальна и хозяин ее вправе делать с погребами, что ему вздумается, они напиваются на празднике урожая в Кастель Равелло, потому что приглашен Геральт, а приспичило Ольгерду. Он настаивает, не просит принять участие в гуляниях, но по итогу сам же сторонится пирушки, шатаясь со скукой по украшенным ей окрестностям и словно все силы направив на то, чтобы в процессе убраться от Геральта подальше. – Осточертело мне существовать на этом свете, знаешь ведь, – в его взгляде мелькает вдруг что-то кроткое, замученное, – вот и выдумываю, чем бы себя занять. Каждый раз удивляюсь, сколько развлечений я упустил в Оксенфурте. Никогда не участвовал в кулачных боях за призы, не пытался понять поэзию Гонсало де Версео. Не танцевал с ведьмаком. Барды на фоне его слов играют как будто бы громче. И все это так нежно, так весело. Наступившая ночь кажется вдруг позарез важной. – Я кое-что помню из уроков твоего брата, – осторожно соглашается Геральт, – почему бы и нет. А накидавшийся взбалмошный Ольгерд уже тянет его за рукав, не касаясь локтя, куда-то в топлу, в яркие огоньки, в пестрые платья, в скользящую по лавровым венкам танцующих быструю музыку. Он выхватывает у кого-то букет васильков, вскидывает и роняет под всплеск мелодии протянутые к облакам руки, плывет вперед в беспорядочной перестройке на пары и заставляет рванувшегося за ним Геральта держать себя за пояс. Ветер вслед им приносит со двора пряный запах застолья, и рябина роняет на головы желтые листья, и Ольгерду прилетает в лицо чьими-то бусами из дерева и стекла. Очередная смена, и Геральт теряет его, выпустив из ладони ладонь, пристраивается в спешке к даме в бирюзово-желтом, ища глазами расшитый кунтуш, мешкая, негодуя, срываясь на втоптанной в грязь алой ленте. В свечах и цветах Ольгерд находит его сам, отталкивает прочь кого-то, чья очередь. Нырнув грациозно в образовавшийся зазор, жмется ближе, чем было, увлекая за собой по кругу к кострам и звездам. От него тянет внизу живота и никуда не деться. – Стой. Он легкий, и вырвать его из пляски не составляет труда. – Что, ведьмак, устал? Какая жалость. Геральт не отвечает ему, уходит к Плотве в заросли жимолости. Ольгерд смотрит на него во все глаза и, считав все верно, сам предлагает домой поехать, а то скучно уже, ну просто невыносимо. В белом поместье тоже ничего из ряда вон выходящего, но хотя бы уютно. Геральт любит теперь дремать с похмелья на солнце, потому что солнце сквозь веки ярко-рыжее. Он и не думает, что Ольгерду уезжать уже очень и очень скоро, оттого и тратит так бессмысленно время. – Оставайся, – имеет в виду вполне себе конкретное и очевидное до боли «здесь, со мной», но намечает не те границы, – в Туссенте. – И зачем мне это? Зачем, действительно. Они прощаются несуразно, как встретились. Едут до Поселения Каменщиков наперегонки, не останавливаясь даже на привал темной ночью. Почему – черт их знает. В корчме посидеть спокойно не получается тоже. Вломившийся в двери Ольгерд подносит к первой попавшейся свече напряженную ладонь, ведет пальцами в воздухе, и огонь гаснет со слепым невротическим всполохом – геральтово игни взбирается искрами вверх по его запястью. Пахнет костром, ночью и магией. Трактирщик, решивший для себя без вопросов и колебаний: «из энтих ведьмак тот, что рыжий», вцепляется беглым взглядом в его украшения, радужку глаз, шрамы, завязки торчащей из-под кунтуша рубахи, шарит по нему хаотично и нервно в поисках опознавательных знаков. Не находит. – Налей-ка нам лучшего вина, что у тебя есть, – полуприказывает Ольгерд. Геральт выбирает место у окна, бросает на лавку меч. Тревожно глядящий трактирщик уже подле них с подносом. – Это что? – у Ольгерда возмущение выходит так четко и категорично, как будто ему здесь плеснули пойла, которого последний пьяница в рот не взял бы. – Эст-Эст? Да вы, верно, шутите. У трактирщика дергается венка на виске. – А какое?.. – бедняга даже не успевает выронить в полные до краев кружки жалобное «вы считаете лучшим». Ольгерд прерывает его ударом кулака по столу. – Сепременто, конечно. С винодельни Корво Бьянко, слышали о такой? Геральт не помнит, когда ему в последний раз подмигивали так хитро. И так играючи по-идиотски влюбленно.