белый Волк, рыжий Лис

– Вот холера! Снова ты. И хоть его «вот холера» в невыгодной паре с ухмылкой теряет сразу всю свою колючесть, «снова ты» звучит как надо, ни дать ни взять претензия, серьезная и не иронии ради к ногам брошенная, а будто бы от желания с ним больше не пересекаться никогда в жизни. Ольгерд смотрит со злым смехом в глазах – понятно, что не повелся. По его лицу пляшет жаркий свет приоткрытой печи, забираются под рубаху дрожащие тени. – Что-то в тебе изменилось, – задумчиво тянет Геральт, застряв споткнувшимся взглядом на теплой медвежьей шубе, накинутой поверх кунтуша, и на двух новых шрамах, еще воспаленных, – подстригся что ли? «Вот ведь повезло, – восхищается он про себя обстоятельствами, удачей, волей случая, всем сразу, – как же повезло». Ольгерд держит его руку в своей невыносимо долго, можно подумать, для него не существует секунду-другую ничего на свете кроме этого рукопожатия. – Знал бы, что не в последний раз видимся, не пил бы с тобой до беспамятства, – у него кровь в уголке рта запеклась и не выветрилось еще то похмельное туссентское беспокойство о неполной картине прощания. Вино было, беседа о чем-то, провал, тошнота, так наружу и не вырвавшаяся, роса на траве, звезды над головой, и они уже порознь. А что там, как, одному богу известно. Кузнец бьет молотом по его сабле, звенит в ушах черная наковальня. – Ты по делу на островах? – Геральту проще не обратить внимания на его замечание, чем вцепиться в глотку ответным. Его тоже тревожит многое между ними, но он более сдержан и делится тем, что накипело конкретно сейчас. – Что-то мне подсказывает, не бывает таких совпадений. Ольгерд лишь пожимает плечами, безучастно так, еле-еле – ведьмаку, мол, виднее. Рассказывает неохотно, что ищет здесь со своим берейтором по лесам и ущельям диких коней для скачек, преследует уже дня четыре без устали несколько великолепнейших экземпляров, быстрых как ветер и закаленных седыми метелями на горных хребтах – даже нанял для них заранее подходящий по габаритам корабль до Новиграда. У Геральта причина попроще и никаких тузов в рукаве. Все его существование четко выверено от ворот Каэр Морхена до заблеванной канавы у «Хромоножки Катарины» и прибито гвоздями к доске объявлений. «Нужен кому ведьмак? Наймите, не пожалеете. Или пожалеете, но будет уже поздно». Ему нечего больше добавить, и он выходит на воздух в ожидании конца работ, чтобы свой меч кузнецу подсунуть – бросил в ножнах там рядом, на видном месте. Без оружия за спиной разливается по нервным окончаниям чувство наготы. Он слышит и ухмыляется про себя тому, как бесполезно тихо за ним открывается дверь. – У тебя новая лошадь, – пальцы Ольгерда уже перекидывают и зачесывают на одну сторону растрепавшуюся гриву, лезут в карман за пыльным сахаром, – красавица. Как назвал? Сложивший на седле руки и уперевшийся в них подбородком Геральт ловит его взгляд. У полыхающей в пожаре и красках заката усадьбы они смотрели друг дружке в души в точности так же. – Плотвой назвал. – У Геральта на дне глаз печаль и еще что-то неопределимое, он слишком уж торопится ответить на вопросительную тишину, чтобы она не обрела форму. – Думаю, мне просто паршиво от мысли, что это разные лошади. Ольгерду не надо говорить «закрыли тему». Тактично промолчав, он ныряет задумчивым и тронутым за живое обратно в тепло дверного проема последить за своей саблей и ведьмачьим мечом – они готовы почти, осталось по мелочи выправить, и можно разбежаться вновь по разным уголкам света. Рациональных причин провести вместе время на сей раз не находится, да он и не ищет. Если тогда, в дремлющем в тени виноградников ленивом Боклере, ему было плохо и хотелось компании, то здесь уже никого не надо. И его абсолютно не трогает, что теперь Геральту по каким-то причинам охота к нему прилипнуть. Он слишком проницателен и свои догадки ему быстро наскучивают. Для него не новость, что бедняга чувствует себя лишним среди рыбаков и пиратов, им вроде как не сдалась его помощь ни с какими чудовищами, сами справятся, а ведьмака всей деревней ищут только чтобы ему об этом с насмешкой сказать. Геральт тоже все понимает. И в Новиграде, и в Третогоре, и в Ринде, и в глухих, видавших виды деревеньках Велена на него косились время от времени с опаской и неприязнью, чего уж говорить о здешних местах – враждебно настроенным островитянам он нужен как собаке пятая нога, и оттого, наверное, таким родным кажется ему Ольгерд. Он как частичка его собственной жизни, смеется по-редански над кудрявыми козами и священными рощами. От его жестов теплеет на сердце и хочется простого человеского «поговорить, напиться, сыграть на желания в карты». Может, еще посидеть у костра. – Тебе точно не пригодится моя помощь? – спрашивает он на всякий случай, когда вышедший из кузницы Ольгерд протягивает ему все так же нехотя меч, – сомневаюсь, что твой охотник на мустангов сможет их увести за собой без кнутов и веревок. Ольгерд не соглашается с ним, но и не говорит в пылу спора открытое к дополнительным предложениям «может, в другой раз», смотрит колко в глаза, на губы и в сторону. Забирается, помедлив, в седло, но еще не спешит прощаться. – Как тебе местный колорит? По мне, так люди здесь удивительные. Дикари дикарями, но знают толк в славной пирушке, – намотав на кулак поводья, он жмется почти вплотную, задев ногой бок Плотвы, – есть в них что-то. Геральт, молчит, а Ольгерд упорно не уезжает. Его выворачивает вдруг наизнанку какой-то беспечной уютной болтовней обо всем на свете, как будто расстаться надо уже сейчас, а несказанных слов ого-го накопилось, он циритует услышанное на улице «не будешь есть супчик, придут берсерки и съедят тебя» и смеется шершавым смехом – забавные они со своими сказками, да? – как будто вынуждая на полноценный разговор, не на односложный ответ. Геральт ведет свою лошадь за ним по извилистым тропам и не замечает, как пропадает из виду старая кузница. Весь в своих мыслях, тяжелых и спутанных, он берет проездом заказ с израненной ветром стены рыбацкой хижины, срывает как во сне ягоды рябины с ветки, которую плечом задел в море деревьев, говорит в Аринбьорне с человеком, готовым хорошо заплатить за помощь с проклятым маяком, и под конец уже понятия не имеет, кто кого преследует. За напористыми разговорами и не менее напористыми улыбками мотивы Ольгерда ему не разгадать. Слишком уж упрямо он выражает желание вскарабкаться на маяк, как будто впервые в жизни услышал о существовании таковых. Аргументирует тем, что никогда на них не был. Интересно ему на округу с высоты птичьего полета посмотреть, понимаешь ли. – Если ты чего-то не делал, это не значит, что теперь тебе все дозволено, – ворчит Геральт, – со мной ты туда не пойдешь. Не хватало еще, чтобы тебя призрак мечом зарубил. Или фонарем по башке треснул. Ольгерд впечатлен его грубой заботой, поднимает в защитном жесте руки. На внутренней стороне обеих ладоней у него нарисованы белой краской цветы – дочурка корчмаря развлекалась на спящих пьяницах, а он и трезвым позволил. Геральт выдерживает его взгляд наверное только потому, что отпивает в этот момент из своей кружки мед. Ольгерд молчит выразительней некуда. На его пальцах распускаются бутоны садовой яблони, пахнут свинцом, ядом, а Геральт почему-то немного, почти эфемерно хочет прижать их к губам. Или не хочет. Чтобы понять, пришлось бы эту досадную мысль подумать, признав таким образом ее существование, а он бежит от своих чувств как от огня. – Даже отряд хорошо обученных солдат не справится с призраками, удерживаемыми в этом мире проклятием, – говорит он спокойно. – А ты, значит, справишься? – ласкает Ольгерд его самолюбие. – Иди, храбрец, я тебя тут подожду. Геральт умотать по делам очень даже не против, скрывается из виду быстрее некуда, потому что есть на этот раз, к кому вернуться, вытягивает из Миккьяля сплошь дырявые сведения о маяке – он как будто и не смотритель вовсе, а так, мимо проходил. Не договаривает чего-то, а в глаза глядит псом побитым, невинно так, жалобно, протянутый ключ от входной двери у него и вовсе приходится выдирать из одеревенелых пальцев. Неудивительно даже, что он сам оказывается виновником проклятия. Геральт его не стыдит за это, бьет молча по лицу за погибших матросов и скелеты кораблей на скалах – единожды, но со всей дури, а опустившись на корточки над разлетевшимся по снегу прахом, вытирает брезгливо меч от исчезнувшей и без того призрачной крови. Отшатнувшийся к мосту Миккьяль дрожит всем телом, держится за перила, но все равно оседает на землю – столкнувшись с последствиями своей жадности, от страха чуть в штаны не наложил. И хотя неупокоенных душ на острове больше нет, опасения за свою шкуру у него из башки никуда не деваются. От ведьмака можно ждать чего угодно, даже если он настроен прохладно и понимает, что людей с торговых судов к жизни пустая месть не вернет. Миккьяля от собственных мыслей мутит от ужаса, он стоит на коленях в снегу с запоздалым раскаянием, застрявшим глубоко в горле, разбитым носом и отлетевшей к обрыву бутылкой масла. Обещает никогда теперь не тушить свет, не обирать трупы на берегу, не водить дружбу с разбойниками, и вообще не причинять никому вреда, чтобы ни царапины на прибывающих в порт кораблях, он им от кромки воды хоть дорогу из цветов до хижины готов выложить, уставить все яркими факелами, костры разжечь. Геральту больше не интересно, он отпускает его на все четыре стороны и обещает зайти проверить, пришлют ли из деревни нового смотрителя. На угрозу убить при следующей встрече все это не тянет, но ладонь на рукояти меча с окончательным запугиванием справляется на раз-два. Геральт спешит убраться из густых туманов и кустов крыжовника восвояси, пускает Плотву в галоп на середине пути к корчме, не отдавая себе отчета, зачем. Извилистая тропа для этого не слишком удобна, но очутиться на месте как можно скорее хочется даже при том, что ему не греет душу музыка бардов и нет дела до вкусного мясного рагу. – В молодости-то я мог хоть до утра пить, – находится без труда единственный важный голос среди прочих, – а потом с ребятами моими в самую гущу боя. Да так, чтобы только крики и звон стали об сталь. И кровь горячая на руках, своя и чужая. «В какой молодости? – думает Геральт с царапающей сердце нежностью ему в спину, – у тебя молодость, Ольгерд, сейчас». Спина под его пристальным взглядом горбится, на ней болят раны под складками стянутого поясом кунтуша и потерялась маленькая заплатка льна. Геральт обходит стол, едва удержавшись, чтобы не провести от плеча до плеча ласковым прикосновением, садится напротив. – Здравствуй. – Справился? – Трудно было. Не представляешь. Думал, погибну. – Шутишь? – Шучу, конечно. Улыбнувшийся уголком рта Ольгерд толкает к нему по натертому воском столу свою кружку, и Геральт допивает почти залпом сладость лесных ягод и терпкую горечь полыни. Только на последнем глотке он думает, как странно, что черт этот своенравный действительно его подождал. А вытерев тыльной стороной ладони попавшие на бороду капли, высчитывает, что корабль с пойманными уже наемником лошадьми должен уйти через пару дней, но не спрашивает конкретной даты, ни к чему это. Ему нравится пить с Ольгердом без меры, азартно, отчаянно, как будто завтра-никогда-не-наступит, и брести в кусачем холоде раннего утра без цели, вытаптывая грязными сапогами тропинку из снега. Да еще чтобы волки скулили тоскливо, голодные и ждущие ночь у подножия скал, и чтобы клубы пара изо рта не могли согреть руки. Когда они проходят по деревянным настилам знакомую пристань, Геральту в голову приходит неожиданная и очень, по его мнению, хорошая мысль. Он начинает издалека, так, мол, и так, не заехать ли вместе по одному делу, тут все равно рукой подать. Ольгерд, которому не по пути, но снова без разницы, куда себя деть в этом мире, получает вдруг за свою уступчивость что-то вроде подарка. – Ты хотел маяк? Вот тебе маяк. Геральт поворачивает в скважине не выброшенный по какой-то причине в первую же канаву ржавый ключ, и искорки веселья в глазах Ольгерда остаются с ним немного подольше – раньше гасли мгновенно. Геральт открывает перед ним скрипучую дверь и ждет следующих, желание видеть их чаще как грифон пожирает его живьем по кусочкам. Они не говорят наверху, смотрят на бушующее в заливе море и чуть-чуть совсем друг на друга. Украдкой. Как будто при таких специфических обстоятельствах не должны, но некуда больше – деревню в двух милях к северу не видно из-за тумана. Спускаясь по скользким от влаги ступеням, Геральт узнает, что Ольгерд-то, оказывается, последний день на острове. Решение провести вместе вечер в его временной комнатушке под крышей постоялого двора приходит само и очень кстати. От холода пора уже где-то прятаться, эликсиров с собой кот наплакал, нужно сварить срочно новые, с работой сплошные беды, заканчиваются последние деньги – у Геральта за зиму нервы расшатаны, и нет ничего удивительного в том, что когда он вздрагивает едва заметно от потянувшейся к нему руки, гаснут свечи. Ольгерд то ли треплет его успокаивающе по загривку, то ли массирует несколько секунд напряженные плечи, придерживая свободной ладонью потухшую трубку. Кровати пахнут его табаком и спелыми яблоками из его сумок. И непонятно, зачем ему приспичило уехать так скоро. – Что у тебя в жизни сейчас? – Ольгерд снова неощутим и недосягаем, сунул обе руки под шубу, обхватывает себя у огня зябко-зябко. На языке у него тоже живет запах яблок, такой узнаваемый, что сердце хотело бы стучать быстрее, дай только волю. – Я не спросил при встрече, как ты. Геральт не скромничает, и сердце у него стучит как обычно, просто он не уверен, что же из всех его приключений интересно будет услышать, отвечает на всякий случай, что не наворотил тут пока ничего выдающегося. Ольгерд, к сожалению, о происходящем вокруг осведомлен лучше кого бы то ни было, собрал со всех деревень портовые сплетни. – А правду говорят, что один из крайтов навлек на себя проклятие, сняв шкуру с убитого тобой берсерка? Решил вещицу магическую раздобыть вместо того, чтобы обойтись с ним как полагается. – У него проскакивает в интонации отвращение и оседает там еще надолго. – Слышал байки, что ушел этот урод на охоту в горы, а шуба на нем стала человеческой кожей. Замерз насмерть, если прежде от страха его кондражка не хватила. Бродит теперь где-то там одиноким призраком. Молчание после этой сворованной у моряков, друидов, охотников или кухарок истории затягивается как петля на шее. Геральту нечего было и надеяться, что на островах не судачат о резне в Каэр Трольде. – Ложись поспи, – отвечает он неуклюже, – я тебе уступлю кровать у печки. Ольгерд мотает головой. Ему уходить скоро, даже рассвет заняться не успеет. Никто его в порту ждать не будет. Они говорят еще немного, больше пьют в тишине, и он начинает собирать вещи. Геральт забирает из его рук протянутую бутылку, и ему вдруг тоскливо до чертиков, хотя не должно быть. – Может, вместе вернемся? Но позже. У меня тут еще один заказ. В это время суток отплывать опасно, сам знаешь, у берегов крутятся пираты. Корабль я нам сам потом найду, не проблема. – Нет, – говорит Ольгерд, – ни за что. Геральт смотрит на него исподлобья и от уговоров своих озвученных понимает, как сильно не хочет, чтобы он вышел сейчас в темноту острой от мелкого снега ночи и не возвращался еще сто лет, чертит сгоряча в полумраке свою безобидную магию «прошу, побудь со мной еще» в такой спешке, что не фильтрует мотивы, желания, силы и возникшие в голове формулировки, а постороннюю мысль, промелькнувшую сбитой с толку стыдливой тенью на самой подкорке, замечает слишком поздно – опущенная рука завершает вспыхнувший в пальцах знак. Ольгерд оборачивается. Усталое, истинно дворянское безразличие в его молчании сменяется обеспокоенностью. Он медлит, пытаясь понять, что же произошло между ними так грубо и в то же время неуловимо, в воздухе эта дрянь повисла или в грудной клетке скребется. Геральт понятия не имеет, почему из тугого клубка чувств к фон Эвереку в белом пламени аксия вылез не интерес к его размышлениям об искусстве, не тоска по одной беде на двоих, даже не восхищение, не привязанность, а безобразная животная похоть. Ольгерд смотрит на него расширенными зрачками несколько долгих секунд, осознает и, кажется, из интереса только позволяет себе эту навязанную одержимость ощутить – он к магии устойчив даже с простым сердцем и без книг чародеек, до него доходят лишь ее отголоски, медитативные, непродолжительные, как круги на воде. Из глаз у него лихорадка пропадает почти сразу. – Ты теперь привороты на людях практикуешь без предупреждения? – говорит он задето, как будто прочувствованные до костей следы вмешательства всю душу ему изгваздали. Но секунду спустя сам же примирительно улыбается, на этот раз, правда, не очень искренне. – Зараза, – отвечает Геральт с досадой и мутным налетом смеха, встает, чтобы хлопнуть его по плечу на прощание, – просто проверил, можно ли тебя переубедить. Осел ты упрямый. Подхватив с пола легкие сумки, Ольгерд наваливается всем весом на дверь и благосклонно ему обещает, что корабль не разобьется сегодня о скалы, а всех пиратов он самолично прирежет. – Я напишу тебе, – то ли утверждает, то ли спрашивает Геральт, как обращаются обычно к добрым друзьям. В перилах второго этажа над ними шуршит тихая вьюга. Ольгерд смотрит на него так же тихо. – Не стоит, ведьмак, я сам не знаю, куда меня жизнь забросит, – и добавляет, почти дразнясь, поэтически так, заносчиво, – пусть боль утраты нашего общения сменится чувством светлой грусти, – а затем колко, со внезапной издевкой, – и вот еще. Сам поспи, хозяевам я уже заплатил. Геральт так зол на него за то, какие херовые и нескладные у них выходят прощания, что высовывается за ним в дверной проем и складывает на груди руки. – Береги себя тогда и удачи на скачках, она тебе пригодится. Слышал, офирские жеребцы самые быстрые.