В одном аду с тобой

      Юный лорд НЕ желает. Беспрекословно, с угрозой НЕ желает, чтобы его будили. Вопреки приказу Себастьян — ныне и чаще он мрачен, помят, колок да продушен кофейно-опиумной горечью — каждое утро украдкой подходит к двери, смотрит, как выжженный утренним солнцем мальчик, отвлечённый от боли любопытством, играет с подаренными иголками. С хладнокровием, что давно нельзя было назвать искренним, Себастьян отмечает, насколько щедро и бесстыдно рубашка, саванова белизна которой наводит ужас, подчёркивает каждую кость ссутулившейся спины. Нарушая приказ, он надеется чуть-чуть разбавить сводящую зубы цикличность, немного отвлечь Сиэля, может быть, попытаться выпросить у него хотя бы крупицу живящих и давно растерянных эмоций. Всё-таки входит. Несколько минут стоит у изголовья. Смотрит на торчащие из-за спины острые раздвинутые коленки. Молчит. Рассыпаемый бессилием понимает, что Сиэль не замечает его. Или, (о, как хочется, поддаваясь обману, в это верить!) обыкновенно капризничая и притворяясь, просто делает вид. — Как вы себя чувствуете, милорд? Вам что-нибудь принести? Отвлечённые от кропотливой работы исколотые пальцы озлобленно дрожат. — Что тебе ещё? Я тебя не звал. Уйди. Уйди, уйди, уйди… — Сиэль между выцеженными словами остервенело втягивает воздух сквозь зубы. Себастьян не смеет ослушаться своего господина. Своего маленького, выеденного изнутри неизлечимым, растянувшимся в вечность мгновением. — Стой! — Сиэль всё же поворачивает к нему скривившееся в издевательской улыбке лицо. — Принеси мне новую иголку. Эта погнулась. Насаженные на иглы разноцветные бабочки с творческой небрежностью ребёнка разбросаны по кровати и полированному столу. — Вижу, вас очень увлекло это занятие, — тёпло прищурившись, Себастьян пытается подбодрить, но Сиэлю его голос, как всегда, кажется ехидным. — А мне не для бабочек, — сосредоточенно закусив неоднократно кусаную губу, тот расковыривает концом погнутой иглы кровящее запястье и поддевает шип. — На этот раз глубоко засел… Несмотря на ощутимую слабость, Себастьяну достаточно мгновенья, чтобы твёрдо обхватить (но всё-таки не отнимать) руку, сжимающую тонкую иглу. — Я просил вас этого не делать. — Убери руки! — разъярённым зверьком Сиэль с размаху бьёт его по лицу ладошкой, обрызгав щёку мокрым и тёплым. — Убери руки, я сказал! Оставь меня в покое! Каждой сбивчиво и горячо выдохнутой секундой невыносимо гордый мальчишка борется с подтачивающим нежные корни червем, но, понапрасну растрачивая силы, которых становится невыносимо мало, лишь больше и скорее чахнет. Покорные пальцы разжимаются и бережно кладут раскуроченную иглами руку на кровать. Сиэля знобит, потряхивает от переполняющей злости к дохлым бабочкам, к шипам, от которых мерзко чешется всё тело, к продырявленному запястью, сочащемуся на простынь прозрачно-красной жижей; сизая чёлка дрожит от тяжёлого дыхания и распадается на две стороны. Себастьяну ничего не остаётся, кроме как опуститься на колено, достать из коробочки то, от чего потухшие глаза хотя бы на пару мгновений вспыхивают, и с тихой лаской попросить: — Юный господин, позвольте мне это сделать аккуратно. Сиэль с тошнотой глядит сквозь него и, сделав одолжение, пододвигает руку. Пальцы в перчатках, уже заменивших вторую кожу, промокают кровь платком, расправляют ниточки морщин, прижав вену, под которой и пророс большой, уже успевший насытиться кровью шип, надавливают и, поддев его пинцетом, вытаскивают. Венозная ткань, ставшая слишком хрупкой, рвётся, несмотря на осторожность Себастьяна, и даёт свободу нескольким шустрым красным струйкам, вмиг заляпавшим много белого вокруг. Сиэлю не хватает сил да и темперамента, чтобы испугаться и вздрогнуть, в такие моменты он недовольно ворчит и посильнее натягивает рубашку на бёдра, когда руки Себастьяна просятся её сменить. Бинт плотно и туго стягивает с каждым днём истончающееся запястье. Сквозь едкую, отдающую тошнотворной больничностью белизну постепенно проступают рубиновые разводы, всё ярче и ярче расцветая махровыми цветами. Синяя перламутровая бабочка, всё это время сливавшаяся с одноцветным тюлем, ослабело проскользив вниз, спархивает Сиэлю на плечо. Себастьян отпускает перебинтованную руку, замирает, перестаёт дышать, позволяя трепетно вскинувшему брови мальчику переманить бабочку на вытянутый заклеенный побуревшими пластырями палец. — Она красивая, — в воспалённых глазёнках вспыхивает, будто кропотливо раздуваемый уголёк, воспоминание, верно, радостное, потому что отзывается на обескровленных губах улыбкой, верно, тут же нарочно потёртое, потому что скоро она затухает. — Оставьте её себе. Красивые вещи смягчают сердце. — Что за бред ты говоришь? — Сиэль, брезгливо сморщив нос, хмыкает и стряхивает бабочку на постель. Насилу приподнимается, в нервном недоумении перебирает пальцами в воздухе. — О чём ты говоришь, Себастьян? Не надоело ли тебе это? Ты в самом деле не понимаешь? Не видишь? Каждый день… Каждый проклятый день говоришь, что всё будет хорошо, а мне плохо! Мне чертовски плохо! Я разлагаюсь на твоих глазах, а ты всё время повторяешь, что демоны не могут умереть! Себастьян терпеливо ждёт. Позволяет выкричаться сходящим на простудный сип голосом, раскиснуть, пошатнувшись, вспорхнуть обмирающей бабочкой и вынужденно сникнуть в его объятья. Позволяет набежавшим слезам, которые маленький гордец постоянно скрывает, намочить рубашку. — Я не говорил, — Себастьян монотонно наглаживает вздрагивающую спину, стискивая всё крепче и крепче, пока Сиэль не начинает брыкаться, пока хриплые проклятья не обращаются котячим писком, пока худенькие босые ступни не отрываются от пола и, путаясь, не пинают его в колени, пока отглаженные лацканы пиджака не сминаются в пакостных перебинтованных кулачках, которые снова кровят. — Я не говорил вам о том, что участь демона легка. Для вас же она невыносима. — Как же… как же ты омерзителен, — презрительно глянув из-под набрякших век, выкашливает Сиэль. — Я всего лишь честен, мой господин. Себастьян до противного непреклонный и презирающий эту чёртову честность за то, что ему хочется хотя бы один раз пообещать, что больше ни один шип не прорастёт сквозь тело, которое он поклялся оберегать. — Да к чёрту это всё! Мне надоело видеть каждый чёртов день твоё лицо. Каждый день ты смотришь на меня… Меня тошнит от твоего взгляда, от звука твоих шагов, от твоего голоса и от твоих проклятых бабочек! — вывернувшись, Сиэль хватает попавшиеся под руку коробки, швыряет в витражное окно, с удовольствием растаскивает пальцами ног разноцветную кальку крыльев по полу, давится душащим кашлем и парой слишком скверных для юного графа слов, упирается в согнутые колени, лихорадочно трёт грудь и, по-дельфиньи запрокинув и уронив голову, сплёвывает на пол плавающий в кровавой слизи розовый бутон. Себастьян отточил мастерство как можно аккуратнее подхватывать его на руки, укладывать на кровать и вытирать платком рот. — Убери свои… — сжав кулаки, Сиэль с жадностью хватает ртом воздух, втягивает в забитые цветочной пыльцой лёгкие и заходится новым, раздирающим горло приступом. Себастьян хлопотливо собирает в платок смешанные со слезами и кровью остатки лепестков, стянув зубами перчатку, кладёт на горячечный лоб руку, которую бесплодно пытается сбросить выпускающий губами винные пузыри Сиэль. Он привык всё делать хладнокровно, быстро и верно. Взяв в ладони заострившееся кукольной маской лицо, языком разжимает рот, вталкивает что-то щекочущее, тошнящее, незаменимо поддерживающее готовую вот-вот ускользнуть жизнь. Как глупого котёнка, гладит по горлу, заставляя проглотить. Сиэль с отвращением жмурится, колотит по зажимающей рот ладони, нарочно брыкается, на что Себастьян не обращает внимание. Наконец почувствовав живительную свободу в груди, унимается. — Какого чёрта ты… делаешь? — Просто хочу, чтобы вам стало легче. Мерзостная, до неприличия голая честность. Он хочет. Его же господин хочет и — виден конец того дня — потребует невыносимое «покончи с этим всем». Потребует, как назло, тщательно обдумав, — огульно он потребовал всего однажды… Что если того первого, детского, отчаянного приказа не было бы? От этой мысли Себастьяна бросает в дрожь. Он слишком жаден, чтобы делиться им с людьми или с Богом, но… Он не хочет, трижды презирая свою слабость, не хочет, чтобы его неисправимо невинный, на веки застывший в безупречно юном теле мальчик был в одном аду с ним. — Говорите, я ничего не понимаю? — смакуя оставшийся на губах вкус его крови, Себастьян не спеша подходит к окну. — Я всё понимаю. А вот вы не понимаете. Сиэль правда не понимает. Медленно под корень стачиваемый жизнью демона — адским кропотливым червем, не понимает, что Себастьян изо дня по глотку возвращает ему отпитую жизнь. Он отдаёт ему Всё своё могущество. Покорно складывает к этим барственно ленивым и до нудящей боли возлюбленным ногам Все, ныне такие пустые и неполноценные души людей, для него воротит вспять слишком солёные и липкие муссоны, выключает осточертевшее солнце, каждое утро с ювелирной осторожностью вынимает из тела проросшие шипы, выкорчёвывает розовые побеги, опасно пустившие под кожу корни. Отвлекая от боли, учит распарывать жирные мотыльковые брюшки да сшивать разорванные второпях крылья, приносит много дорогих, диковинных игрушек, которые тут же оказываются безразличной рукой скинутыми на пол: его юный господин никогда не хотел быть маленьким, и Себастьяну от этого больнее всего. Да — он того не стыдится — ему страстно хочется, чтобы тело Сиэля оставалось всегда таким: хрупким, изящным, безжалостно прекрасным, как пепельная роза. Живым. Да только сердце его он под пытками не разрешил бы избавить от страданий: слишком это нечестно. Сиэль слишком ломок и чахл. Коварные стебли всё теснее оплетают без спроса повенчанное с демонским сердце, вынуждая каждое утро оставлять на подушке по кусочку себя. Мальчик упрямо не хочет смириться с участью демона, всё больше кашляет, хандрит и капризничает, потому что уже долгое время не может уснуть, не может принять своё новое тело, отчего тайком режет исхудавшие запястья. Просит пить, не понимая, что демоны не испытывают жажды. Пьёт много и жадно и тут же тошнится водой вперемешку с непереваренными трупами бабочек. Сохнет и заходится слезами, которых почти не осталось. Себастьян зажимает его между собой и пропахшей цветами да кровью постелью, заставляет принять частичку омотылившейся души напополам с крепким поцелуем. И это, как наркотик, помогает на время снять ломку, отсрочить гибельное, неумолимо приближающееся небытие, что порой страшнее смерти. Тогда Сиэль понемногу расцветает, выдавливает на пересохшие губы улыбку, разрешает проводить себя до сада, который Себастьян разбил специально для него, лениво стряхивает с плеч шуршащих бабочек, соглашается использовать Себастьяновы колени вместо подушки. И тот выздоравливает вместе с ним. Дарит частицу себе ненавистной, но полюбившейся господину земной жизни. Снимает запятнанную кровью рубашку, уносит на руках в ванну, бережно мылит ладонями лепестковую кожу, согревает знобящееся тельце в тёплой воде, в полотенце, в руках, моет, причёсывает, укладывает ещё не потерявшие свою густоту волосы, складывает на точно для этого созданные полочки ключиц маленькие, но уже научившиеся жечь своим ароматом бутоны. Мажет растрескавшиеся губы каждый раз разным, окромя розового, маслом, пудрит жемчугом сереющее лицо, наряжает в костюмы куклы аристократа, сноровисто вяжет опротивевшую каждой фибре повязку, надевает хлипко держащиеся на пальцах кольца, на истончившейся до состояния розового стебелька талии шнурует непонятно для чего теперь нужный оборчатый корсет. Себастьян стаивает, как свеча, да стойко сдерживается. Но вспыхивает из последнего раза в последний всё ярче, творя на редкость бессмысленные, тешащие капризы господина вещи. Заваривает его любимый чай, причудливо, насколько может, украшает глазурью и ягодами пирожные, так забавно и жутко, совсем по-игрушечному усаживает Сиэля за стол в саду — в жалком уголке безбожно сымпровизированного рая. Ему полюбилось, до граничащей с саморазрушением одержимости полюбилось смотреть на прекрасное, пропускать сквозь себя буднично тусклый взгляд, вытирать салфеткой крем с ворчливо отворачивающейся мордашки, заправляя за ухо пепельную прядь, ненароком гладить, как приручаемого котёнка. — Не трогай меня! — Сиэль обыкновенно дёргает плечом, точно стряхивая одну из бабочек. — Дай, наконец, поесть спокойно. — Простите, — рассыпанно, как сожжённая дотла спичка, шепчет Себастьян и опускает ресницы, когда Сиэль, гулко сглотнув и закашлявшись, склоняется над заботливо подставленным ведром. — Мы не чувствуем вкуса человеческой еды, зачем же себя так мучить? — Себастьян с не пойми откуда взявшейся нежностью пытается придать особый смысл этому «мы». — Заткнись, — Сиэль не понимает, не может, не хочет понять. Сплёвывает в салфетку горько-желчный лепесток, перебито посмеиваясь, подносит к солнцу ложку с подсохшим ганашем, напоминающим запёкшуюся кровь. — Позвольте отнести вас в постель. Я, право, тоже немного устал. — Убери руки, я сам могу дойти, — невесомо, подобно бабочке на синей органзе тюля, Сиэль сползает со стула и вяло отмахивается от готовых его поддержать рук. С проросшей в него вместе с розами гордостью, которую, увы, никак не выполоть, приподнимается, кончиками пальцев опираясь на стены, идёт к кровати. Себастьян раздевает его, оставляя болтаться на костлявых плечах до безрассудства белую, едва прикрывающую бёдра сорочку, что стала его нелепой слабостью, и готовится внимать очередным причудам хозяина, обычно в такие моменты они обретали абсурдную, но какую-никакую форму. Как и человеческие души (Себастьян так и не понял почему) обретали форму бабочек. Стало быть, потому что Сиэль становился цветком? Натёртые кулаками синие глаза снова краснеют, в разодранном кашлем горле першит. Всё существо Сиэля, застрявшее в хандре и капризах переходного возраста, ярится: то восстаёт, то, нахохлившись, уходит в себя, требуя внимания. — Какой толк тебе от меня, если ты даже не можешь поглотить мою душу? Принципиально не ешь этих бабочек… Измучиваешь себя голодом, — он сквозь сиплый кашель смеётся. — Ты, право, странный. — Дело не в принципе, милорд, — Себастьян устало потирает лоб и, пропустив слова сквозь улыбку, намекает, что всё-таки всё хорошо. — Насколько вы помните, голодом я себя измучиваю с тех пор, как связал свою судьбу с вашей. — Да что это меняет?! — Сиэль со злостью бьёт кулаком по кровати. — Какой смысл тебе каждый день запихивать в меня их, а потом вздыхать, когда меня выворачивает наизнанку, и выковыривать шипы, которые всё равно прорастут? Ты так жалок, Себастьян! Почему тебе просто не прикончить меня? Может, хотя бы тогда я перестану мучиться. Замерев, он таращит в потолок наполнившиеся водой глаза, боится сморгнуть, даже сейчас боится показать свою слабость, которая плавленым свинцом разливается по телу. — Вы в самом деле ничего не понимаете, — Себастьян, искоса глядя, кривит губы в болезненной улыбке. — Правда считаете, что могущественный демон стал бы жертвовать собой ради одного лишь контракта? Стал бы возиться с мальчишкой, который, даже будучи демоном, жаждет лишь бездействовать? Думаете, стольких лет мне было мало, чтобы всё осознать? Я честен и горд, но не приписывайте демону святых качеств. — О, делаешь мне одолжение? Может мне поблагодарить тебя? — Сиэль, тряхнув чёлкой, напряжённо щерится, топорщит до побелевших костяшек пальцы, готовясь к прыжку. — Хочешь, чтобы я извинился? — Сущий ребёнок… — Себастьян безнадёжно качает головой. Руки, как прежде, крепкие и властные, прижимают обмякло уткнувшегося лицом в грудь мальчика, оттягивают вместе с кожей сорочку на выступающих позвонках, зарываются в сонно взъерошенные волосы, нервными зачёсами расчищая бледно-розовую, тёплую дорожку для утоляющих боль губ. — Вы должны принять себя. К прошлому нет возврата. Нужно идти вперёд, — вы же сами это говорили. Жизнь демона — каждодневная борьба, в которой нельзя проиграть. Сиэль, как обделённый солнцем росточек, легко переламывается, чуть слышно поскуливает под отдающие тёплой вибрацией в макушку бормотания, худо-бедно сращивает надорванные сочленения, ускользает из рук в бело-кроватные ворохи. Мандражно вздрагивающие линии лица толстым гуашевым слоем замазывает будничная, до страшно-смешного взрослая невозмутимость. Губы сухо трутся одна о другую, вытягиваются беспульсовой линией и отчего-то уже не пугают своей бледностью. — Сделай это, Себастьян. — Милорд? — чопорно выведенная тонкой беличьей кистью бровь изгибается в непринуждённом вопросе, но сердце на переломанном вдохе предательски ударяет в горло. — Ты прекрасно понимаешь, о чём я, — подавляя кашель, выхрипывает Сиэль и с чуждой ему небрежностью скрещивает ноги, прижимая рукой к кровати подол сорочки. Томно, лениво косит на него скучающим взглядом. — Я хочу испытать это, перед тем как умру. — Перестаньте, наконец, говорить о своей смерти. Я не устану повторять, что вы не… — Да к чёрту! — Сиэль вскакивает и, помолчав, зализывает треснувшую от резкого вскрика губу. — Слышишь ты меня или нет? Ткнув острым коленом в бедро, он настойчиво тянет Себастьяна за галстук. Неисправимо упрямый, эгоистичный и жадный ребёнок. Неисправимо любимый. — Милорд, вы хотите, чтобы я лишил вас невинности? — тонкая морщинка раскалывает высокий гладкий лоб, грудь сжимает тоскливо и нежно, но Себастьян, по вколоченной в отвратительно терпеливое нутро привычке, не смеет... — Верно. Разве ты того не хочешь? Ещё одна фраза, и Себастьян теряется. Посерев от раздумий, растворяется в тени любопытных, пустоголовых бабочек. Хочет ли он? Сжав однажды собственнической хваткой руку мальчика с безбожно синими глазами, выведя его из клетки, он знал, что раз и навсегда запрёт его в другой, своей, знал, что изгвазданная кровью сорочка станет его неодолимой слабостью, знал, что этот мальчик отныне и навечно будет принадлежать ему и только ему. Себастьяну было плевать на все подростковые выверты, истерики, стыдливо-обиженно краснеющие уши, мыльные мальчишеские ладошки на запретных местах, которые бесстрастно убирал, с мнимой прохладой поговаривая, что он всего лишь дворецкий, тем более демон, в конце концов, мужчина. Сиэль помаленьку прислушивался к его голосу, привыкал к рукам, доверял. Себастьян же щурился хитрым котом, видя, как юный господин упоённо прикрывал глаза, когда тепло только что отглаженной сорочки покрывало кожу. Прижимался по утрам губами к белью с естественными отметинами юношеского взросления, голодно любовался своей розой, накрытой хрустальным колпаком, отгонял от неё назойливых, пустоглазых бабочек, бережно прилаживал обратно опавшие лепестки, подносил к губам и обжигающими поцелуями-выдохами зашёптывал неотвратимую гибель. Хочет, хочет, хочет... — Для меня важнее, чтобы вы этого хотели. Сиэль отвечает на долгий, глубокий взгляд сухим кивком, отвернувшись, борется искусанными пальцами с пуговицами, шикает и дёргает плечами, когда Себастьян порывается помочь. — Все ещё стесняетесь меня? — с лукавой улыбкой настораживается Себастьян, расстёгивая жилет. — У меня есть дела поинтересней, — дёрнув скулой, Сиэль устало закатывает глаза, но дерзость спадает с астеничных плеч вместе с белыми рюшами, стоит ему повернуться. — Теперь вы позволите мне прикоснуться к вам? — с нежностью мотылькового крыла кончики пальцев задевают плечо, подбородок, вздрогнувшие губы, ловят каждый ощутимый трепет под кожей. — Делай, что хочешь, — Сиэль вытягивается на кровати, до последнего играет в холодного и не робеющего перед смертью, да только Себастьян бесстыже срывает надоевшую маску и видит всё. И прячущийся в подушках взгляд, и беспокойные, перебирающие струнки одеяла пальцы, и сжавшиеся коленки, которые страсть как хочется раздвинуть. — Не бойтесь, я не сделаю вам больно, — Себастьян невесомо склоняется к нему, целует бледные, с сиреневыми прожилками веки, слизывает соль с ресниц, греет дыханием холодный и острый, как у фарфорового ангела, нос. — Нет. Чем больнее, тем лучше. Не можешь взять душу, возьми хотя бы тело, — по своему обыкновению впадает в крайности Сиэль, выводя Себастьяна на улыбку и тоскливую нежность. Широко распахивает глаза, чувствуя упирающуюся в бедро твердь, и полувскрикнувшими губами вынужденно принимает поцелуй. Поцелуй солен, глубок, с привкусом щекочущего под рёбрами страха. Сиэль — бесчестно сорванный цветок — трепещет каждым израненным лепестком под жадными касаниями, запрокидывает голову и рефлекторно опускает, но Себастьян успевает приникнуть губами к уязвимой шее, мягко бодает в подбородок, призывая довериться. Сиэль неохотно подчиняется, когда острая, на грани с болью, щекотка мурашками рассыпается по телу. Себастьян не сдерживается, прикусывает лакомые, принадлежащие только ему места, с издевательским безумием дочёсывает оставленные ногтями тигриные полоски, срывает пластыри вместе с присохшими корочками, раздирает зубами поджившие ранки, тут же зализывает их, пьянея от вкуса возлюбленной крови. Преданным, голодным и слишком алчным псом обнюхивает, лижет, кусает кости ключиц и плеч, оставляет повсюду свои малиновые отметины, гневно рычит, понимая, что от проклятых прорастающих шипов их всё равно больше. Пересчитывая языком рёбра, ведёт мокрую извилистую дорожку вниз, игриво пытается прихватить зубами кожу прилипшего к позвоночнику живота. Сиэль сжимает зубы, с глупой ребяческой гордостью топит лицо в подушках, когда настырные ладони разводят колени и накрывают шелковистый пах. Поблекшие щёки заливает румянец. — Себастьян, такое дело… У меня с началом этой цветочной дряни ещё ни разу не… — Не думайте об этом, — Себастьян с тёплым пониманием клонит голову набок. — Просто доверьтесь мне. Сиэль уязвлённо дрогнет распахнутым мотыльком, стоит колючей от утренней щетины щеке прижаться к прохладной, не подающей признаков жизни мягкости. Гиблые ассоциации с колючками берут в плен, туже затягивают свои шипастые путы на горле, заставляют малодушно взвизгнуть и попятиться. — Ну же, милорд, не бойтесь. Не бойтесь, прошу вас. Это же я, ваш Себастьян, — он виновато тянется к ускользнувшему бедру губами и, натянув улыбку, обыкновенно обращает всё в шутку. — Просто слегка… Не в форме. Простите. Сиэль шмыгает носом, послушно придвигается, прикрыв глаза, принимает мокрые касания. Кончик языка по-змеиному пробует спрятавшуюся в шкурку головку, щекочет мошонку, губы с обожанием приникают к жаркой, лоснящейся, как мотыльково крыло, паховой складочке. Ладони, выглаживая пускающие по телу дрожь круги, скользят вверх и вниз по животу, обхватывают готовые вот-вот проткнуть кожу подвздошные кости. Язык, обведя исковерканный безумной улыбкой рот, возвращается к наконец потеплевшему месту. Себастьян хочет, любой ценой хочет заставить своего маленького принца с холодным сердцем навсегда забыть пустую, самовлюбленную розу. Пытается украсть у него хотя бы одну улыбку, частыми прикосновениями заживляет искусно раскорчёванные рубцы, лижет, присасывает солёную кожу. Он отлично знает слабости всех мальчиков, и его господин отнюдь не из другого теста. Губы раскрывают лепестки головки, вбирают в себя вздрогнувшую плоть, что по капле наливается кровью. Себастьян исследует языком каждую складочку, подчас замирает, прислушивается к робким вздрогам мальчишеского тела. Проходится мокрой поступью вверх по тонкому стебельку, душит губами головку, высасывает первые прозрачные капли, мучительно долго дразнит уздечку, хватает за бёдра, не давая отползти. — Себастьян, я больше… не могу! — Сиэль шипит, рвёт ногтями бумажную кожу, в струнку вытягивает крохотные ступни, гордо и наивно сдерживая выплёскивающееся через край наслаждение. — Да, милорд. Я хочу, чтобы вы это сделали, — его голос и руки примиряют, успокаивают, и долгое время запертая на замок страсть горячей струёй брызжет в горло. Себастьян пламенящим взглядом очерчивает распластанного по сбитой простыни Сиэля, не давая сдвинуть колени, подносит блестящую от масла руку к сжавшейся промежности. — К чему все эти нежности, Себастьян? — кривится Сиэль, когда пальцы обводят узкое колечко, надавливают и медленно, насколько возможно, проскальзывают внутрь. Сил слишком мало, чтобы долго противиться. Не выдержав, ахает и томно отводит полуприкрытые глаза. — Простите, но я не могу причинить вам боль, — нет, он не сожалеет — просто порой не совсем понимает его. Анус Сиэля девственно тугой и тёплый. Себастьяну до дрожи нравится погружать в него пальцы, растягивать, гладить упругие стенки, проминать отзывающуюся на каждое касание простату, с утешающим шёпотом надавливать свободной рукой на грудь, укладывая обратно взбудораженного мальчика. Под учащающийся трепет обоих тел Себастьян вынимает пальцы, ловко закидывает тощие ноги себе на плечи, приручающе поводив отвердевшим членом по скользкой ложбинке, подаётся вперёд. Сиэль, шикнув, дёргает бёдрами и с непривычки толкает Себастьяна ступнёй в плечо. — Тише. Расслабьтесь, — он обводит языком каждый палец на ноге, щекочет между ними, прищурив один глаз, глядит на пугливо сглатывающего Сиэля. — Вы же говорили, что не боитесь боли. Сиэль молчит. Нашкодившим котёнком тычется в подушку. По-прежнему не может впустить. С первых двух толчков входит головка. Ноги в беспокойном ожидании постукивают о плечи. Верно, боли он не боится. Длинные пальцы оглаживают костлявые колени, забыв об осторожности, сжимают лодыжки, оставляя пурпурные браслеты-вмятины, схватив, широко разводят бёдра, и с тугого рывка Сиэль оказывается насажен на изнемогающий член. Себастьян, послав к чёрту обещанную и уже никому не нужную нежность, набрасывается изголодавшимся зверем, не обращая внимания на визги и шмыганье носом, вбивается в узкое нутро. Всеми оставшимися силами подчиняет и подчиняется. Стискивает его, как нераспустившийся бутон, безбожно расковыривает, оголяет, сдирая по лепестку, жадно льнёт всем существом к самой сердцевине, обхватив одержимыми пальцами талию, тянет к себе, комкает, с мясом вырывает из всем сердцем опротивевших цветковых силков, что не оставили на теле почти ни пяди живого места. Пусть, если не ему, то Никому не достанется. Не может, не может отпустить его... Этот день, мучительно вечный, отравляюще-сладкий, как последний закат самурая, — день, чтобы, насладившись, выпить друг друга до капли. Сиэль гуще краснеет, до слёз жмурится, привыкает к распирающей боли внутри, с каждым толчком набухающей наслаждением. Принимает. Распускается в его руках разомлевшей розой, цепляясь растопыренными пальцами-веточками за простыни, выгибается до хруста костей, поджимает и раскидывает ноги, позволяет проникнуть, овладеть, раствориться в себе. Себастьян гибко склоняется к пересохшим губам, насильно оживляет новым мотыльковым поцелуем, перехватывает упавшие за голову руки, дёргает к себе, вынуждая обвить ногами талию и насадиться глубже. Сиэль болезненно цыкает, шипит, отрывисто выдыхает прокалённый воздух вперемешку со стонами, скользит сведёнными судорогой пальцами по вспотевшим плечам, скрещивает за спиной ноги, посекундно оставляемый рассудком, отдаётся. И Себастьян берёт. Берёт, срывает, воровато прячет у самого сердца. Целует, прикусывает пылающие уши, зарывается лицом в солёную проседь макушки, по-пёсьи мотает головой, зажав зубами до воющей боли обожаемые волосы. Вцепившись в тощие ручонки, входит неконтролируемыми рывками, часто и долго, пока Сиэль не забьётся под пальцами, задыхаясь, не потребует «быстрее», пока сладкий удар тока не проберёт от копчика до позвоночника, и изукрашенный белёсыми каплями и красно-фиолетовыми подтёками, он не будет уложен на простынь, в белизну которой намертво втёрлась постылая бабочковая пыльца. Себастьян, жарко и шумно дыша, валится рядом, как загнанный пёс. Силы тоже оставляют его. Бережно гладит ладони, отмеченные кровоточащими стигматами, по-хозяйски кладёт руку на вздрагивающую грудь, припадает щекой к часто-часто бьющемуся в торчащие рёбра сердцу. — Простите, милорд, если я не был так хорош, как вам бы хотелось, — сипло выдыхает он. Сиэль шало закатывает глаза, хлопает кукольными ресницами и тянется к упавшей на подушку вороной пряди. — Нет. Мне хорошо с тобой. Точно. — Значит, мы оба просто немного устали, — Себастьян тяжко, с невообразимо глубоким пониманием качает головой, зачёсывает назад мокрую чёлку, чтобы, закрыв глаза, на целую минуту прижаться губами к горячему лбу. — Если я правильно сложил паззлы, ты собрался преставиться вместе со мной? Себастьян, дрогнув, отстраняется, с тихой преданностью глядит в затухающее небо лишённых всякого страха глаз. Этот взгляд, леденящий опасным спокойствием, — его грешное обожание. — Демоны любят всего один раз, милорд. Прочие души я принять уже не смогу, оттого силы оставляют меня, пусть пока не так ощутимо, как вас. Вы же ещё достаточно юны, чтобы окрепнуть и освободиться, но со мной в одном аду вы не должны быть. — Я твой господин, Себастьян, — пальцы Сиэля находят в складках одеяла его пальцы и крепко переплетаются с ними. Слова, перебиваемые кашлем, по-прежнему жёстки и вдумчивы. — И мне решать, где я буду с тобой. — Сделай одно одолжение… — помолчав, он морщится, с отвращением покосившись на колышущийся тюль. — Если посадишь меня в этом саду, пожалуйста, не подпускай ко мне своих бабочек. Плотно нашитая на демонское лицо лакейская улыбка бесформенно комкается и распускается по швам. Растревоженная назойливыми лапками-усиками немая боль взламывает, растаскивает грудную клетку на части. — Милорд, я прошу вас… — Себастьян с пошатнувшейся гордостью отворачивает потерянное лицо, сутулит плечи, с неподобающей трусостью прячась в чуть согретой закатным солнцем тени стены. — Не продолжайте далее. — Ты что, плачешь? — Сиэль, строго сдвинув брови, ловит указательным пальцем его за подбородок и силой возвращает к себе. — Как это низко. — Просто я… — тот неохотно поднимает впервые повлажневшие глаза и, вцепившись в закровившие вновь запястья, шепчет торопливо и в губы. — Просто я научился чувствовать наперёд каждое ваше слово. Ленивый, прослащённый цветами ветер, побродив по комнате, просачивается в приоткрытое окно и продолжает гулять по саду, шелестя пожжёнными закатом розами, исподтишка сдувая с них захмелевших бабочек. Сиэль зябко ёжится, кутает полупрозрачное тельце в одеяло да жмётся, обнимая колени. Он знает. Они оба знают, что больно больше не будет, — один из проросших однажды шипов проколет сердце, вмиг погасив тусклеющий свет в глазах. Демоны любят всего один раз. И не умирают, нет. Не возносятся на небо, не горят вместе в вечном пламени — зацветши душистыми розами, пускают корни, пока не растворятся друг в друге. — Так если ты чувствуешь мои слова, знаешь мои мысли, сходишь, чёрт возьми, с ума вместе со мной... — Сиэль с силой, что ещё теплится в его захватанных-зацелованных одержимой, непоправимо нежной и сверх всякой меры грязной любовью руках, как прежде, маскируя страхи и слабости маленького мальчика под приказы графа и хозяина, прихватывает валко ступившего на пол Себастьяна за рукав небрежно наброшенного на плечи пиджака. — Не смей уходить! Останься со мной, задуй, как всегда, эту чёртову свечку на столе, ляг или хотя бы постой столбом, как ты это обычно делаешь! Плевать. Просто не бросай меня, слышишь? Просто в последний раз перед сном побудь рядом и скажи… Слова тонут в дерущем грудь кашле. Вызолоченную закатом комнату медленно душит вечерняя темень. С каждым вздохом воздуха всё меньше. Себастьян оправляет пиджак, опустившись на колено, никнет к требовательно лежащей на одеяле ладони. — Да, мой лорд.