Romeo's Regrets

Ещё одна дверь, ведущая в неизвестность. Мягкий свет моей весьма аскетичной ванной комнаты был милосерден к нашим успевшим привыкнуть к полумраку глазам. Включив воду в душе и запихнув собранные по пути вещи в стиральную машинку, я обернулась посмотреть, как там Гас. Он стоял у зеркала, спиной ко мне, ослепительный в своей наготе, и всматривался в своё лицо, уперевшись ладонями в край раковины. На его поцарапанной спине красовалось: «Выход из жизни», бахнутое огромными готическими литерами от плеча до плеча. Увидев вытатуированного у основания его шеи скорпиона, я усмехнулась. Это, чёрт возьми, многое объясняло. А ещё, даже будучи моей астрологической противоположностью, Густав Ар был чертовски прав на мой счёт: целовать его хотелось просто до одури… Со всеми своими большими и маленькими картинками, из которых я пока не рассмотрела и трети, длинноногий и жилистый Гас был похож на античную статую, прихотливо покрытую граффити. Что-то в пропорциях Аполлона Бельведерского с поправкой на Миланскую неделю моды. Очаровательная эклектика, напоминающая основные принципы концептуального искусства, когда произведение, скорее, демонстрирует устройство самого автора шнуровкой наружу. Этакая эпатажная самопрезентация, замешанная на сексуальности, ментальных проблемах и неукротимом желании высказаться. Я и сама прекрасно знала, что вся эта тайнопись по живому — что-то вроде разговора с самим собой. Очень личное, очень значимое, воспринимаемое большинством окружающих как приглашение прогуляться на изнанку твоего сознания. И как попытку выпендриться… Отчасти, поэтому мои татуировки были набиты на рёбрах. Наши взгляды в зеркале встретились, и Густав подмигнул мне, пытаясь не улыбнуться. Тщетно. — И что ты там высмотрел, Пип? — поинтересовалась я, подходя сзади и обнимая его за плечи. Наши отражения в зазеркалье встали рядом. Моё было чуть пониже и чуть поцивильнее, но мои серые глаза, казалось, полыхают таким же тёмным огнём, как и его глубокие карие. — Оценивал нанесённый ущерб? В самом деле, пара багровых следов поверх его ключиц уже наметилась, и от их вида у меня неиллюзорно засосало под ложечкой. — Так пока ещё рановато, нет? — он уточнил это настолько спокойно, но недвусмысленно, что я не нашлась, что ответить. Просто уткнулась улыбкой в его плечо. — Пока что ты этого не знаешь, но по утрам мне приходится отскребать от себя нехилую такую щетину. Ни разу не жёлтый пух. Если забить на это дело пару дней подряд, то получается вполне себе борода. Угостишь меня бритвенным станком, если что? — А откуда ты… — начала было я, тут же осекаясь под его смеющимся взглядом. — Оттуда, — коротко пояснил он, улыбаясь. Прихватывая мои ладони своими и делая мои объятия чуть более тесными. Я послушно обняла его крепче, прижимаясь губами к коротко остриженному затылку и выдыхая: «Всё моё — твоё». Мельком взглянув в зеркало, я увидела, как Пип закусывает губу. Мальчики делают так, чтобы не заплакать. Особенно, те, кто склонны к селфхарму. Мне казалось, моя нежность к нему — совершенно дикая в своей внезапности, больше уже быть не может. Но, видя, как глубоко Густава трогают простые, казалось бы, вещи, я раз за разом взламывала собственные пределы. — Кстати, Пип… Ты и в самом деле скорпион? — спросила я об очевидном, просто, чтобы тему сменить. Вместо ответа, он ткнул пальцем куда-то в район солнечного сплетения. Привстав на цыпочки, чтобы нормально заглянуть ему через плечо, я рассмотрела в зеркальном отражении три вытатуированные единицы. День Всех Святых. — Если верить маме, я родился в ночь Хэллоуина. Представляешь, всё это пёстрое безумие на улицах? Друзья дурачились, а она в больнице Лихай-Вэлли посреди Пенсильвании рожала своего второго ребёнка. А ещё Энтони Киддис — мой однорожденец. Знаешь его? А то! Кто в этом больном печальном мире не знает Энтони Киддиса? — Я не хочу чувствовать то же, что и тогда. Есть место, в которое влюблён я — возьми меня туда. Забери меня всего… — напела я первую песню «Красных Горячих Чилийских Перцев», которую вспомнила, стараясь не особенно фальшивить. — О, да-да-да… «Под мостом», — одобрил мой рандомный выбор Гас. — Это моя любимая рок-группа на все времена. Знаю эту песенку… Не удержавшись, я посмотрела в отражение снова: как раз вовремя, чтобы успеть заметить, как он повторяет одними губами: «Забери меня всего…» на выдохе. Выражения его глаз я не могла разглядеть из-за упавших на лицо волос. — Пип… Почему мне кажется, что прямо сейчас мне, вроде как, нужно оставить тебя одного, но вот вообще не стоит этого делать? — поинтересовалась я, ни на что не намекая. Момент был таков, что наша обоюдная раздетость как будто отступила на второй план: мне всерьёз казалось, что я прижимаюсь грудью к его ничем не прикрытой душе. Сакраментальное: «Ты в порядке, Гас?» так и вертелось у меня на языке, но я молчала на этот счёт. Потому что догадывалась, каким будет ответ. — Тебе не кажется, — отозвался он своим загадочным тоном. — Так оно и есть. Оставайся, Джуллз. Тебе понравится… Воспользовавшись моим замешательством, он обернулся, выпутываясь из моих объятий ровно затем, чтобы тут же заключить меня в свои. Убрав волосы с его лица, я напоролась на взгляд, в котором страсть была густо замешана с нежностью. Я могла бы сказать что-то очевидное или пафосное, в духе: «Могла ли я не остаться после особого предложения вроде этого?» или «Это лучшее предложение совместить приятное с полезным за последние сто лет». Вместо этого я поцеловала его в полуоткрытые губы. — Ммм, Джульетта… Это сейчас было почти как: «Я никогда тебя не оставлю». Мне нравится, — сообщил Гас, тут же возвращая мне поцелуй так отчаянно горячо, что у меня подкосились коленки. — Как будто ты собирался отпустить меня, Ромео… — выдохнула я Густаву в губы, повисая на его плечах, позволяя ему подхватить меня и двигаться в сторону стеклянной перегородки, за которой нас ждала падающая с потолка вода и томительная неизвестность. Неизвестность ли? Прежде, чем нырнуть внутрь в этом нашем тандеме, Гас посмотрел на меня своим влажно-карим взглядом, склонив голову набок. — Красивая и умная. В самом деле, детка… Ну, как я могу тебя такую отпустить? Тёплая вода лилась рассеянным потоком сверху. Это задумывалось как тропический ливень в джунглях, где я никогда не была. Здесь и сейчас мне действительно казалось, что мы снова вышли под дождь. Только не в Лондоне, а в Калифорнии, которую я почти не помнила, и о которой сегодня вспоминал Пип. И дождь этот отчётливо пах тамошним летом. Океанской солью и персиками. Всё это ольфакторное волшебство творилось где-то близко к коже Густава. Спрятав лицо у него на груди, я почти не выдыхала, боясь, что иллюзия рассеется. Целуя его поверх изукрашенных мною же ключиц, я всерьёз опасалась увлечься и причинить ему боль. Слыша его мгновенно сбившееся дыхание, я отпрянула, заглядывая в темноту его расширенных зрачков, но он только усмехнулся. — Эй… Мне приятно, не останавливайся, — заверил меня Гас чуть севшим голосом. — Делай, что хочешь, моя мокрая девочка… Это маленькое уточнение, — вот так, глаза в глаза, — казалось, прошило меня насквозь. Залипнув, я ощущала, как из-за намокших волос тяжелеет, чуть запрокидываясь, затылок, но никак не могла оторваться от созерцания лица напротив. Влюбляясь с пугающим осознанием необратимости происходящего. Всаживая ногти в ладонь, чтобы хоть как-то вернуть себе способность мыслить критически, но твёрдые полулуния скользили по влажной коже, не оставляя следов. Я пыталась взять себя в руки, но вместо меня это сделал Пип, отступая к стене, прижимаясь лопатками к скользкой плитке и притягивая меня обратно к своей груди. Зарываясь пальцами в мои волосы и выдыхая в ухо всё то же: «Забери меня всего…», пробирающее до мурашек. Ощущение упирающегося в меня напряжённого члена было похоже на дежавю. Мягко перехватив его ладонью, я на мгновение снова впилась губами в подставленную Густавом шею, позволяя ощутимо прихватить меня за затылок, стягивая волосы и чуть царапая кожу. Всё, что он давал мне сейчас — судорожный выдох, от которого моя кожа покрывалась мурашками даже здесь, во влажном тепле пахнущих мылом рукотворных тропиков. И ни единого повода останавливаться, прекращая эту возню в ручном режиме. Сцепив пальцы и плавно двигая рукой вверх-вниз, я чувствовала вязкие толчки его пульса, гулко отдающие куда-то в основание моей ладони. Нисхождение было предсказуемым, но его ожидание было болезненно приятным для нас обоих — почти как поцелуи поверх свежих засосов. — Гас… — позвала я, не имея толком возможности посмотреть в его лицо. — Ммм… Джуллз? — уже знакомые тёмные интонации в его голосе возбуждали мой энтузиазм ничуть не меньше, чем приятно пружинящая в ладони плоть. — Чёрт… — Ты же знаешь, о чём я сейчас думаю… — это не было вопросом. Он не мог не понимать, что будет дальше. В свои двадцать он знал об этом едва ли не побольше меня. Прежде, чем ответить, он прижался губами к моему виску. — Знаю. Ты читаешь мои мысли, детка. И я совершенно без башки от этого… Выскальзывая из его рук, я позволила себе только однажды сойти с намеченного маршрута, чтобы поцеловать его в губы, впрочем, тут же отказываясь от более чем увлекательного продолжения ради основной цели. Опускаясь на колени, я прошлась ладонью вдоль напряжённого живота Густава, чувствуя, как он вздрагивает, отзываясь на прикосновение. Посмотрев вверх, я увидела, что он смотрит на меня из-под полуопущенных век. Даже с этого ракурса, едва ли не упирающийся немаленьким болтом в ямку между моими ключицами, он казался мне красивым до одури. Мне хотелось видеть эти внимательные глаза затуманенными снова, и прямо сейчас я прекрасно знала, что для этого сделать. Несколько долгих, заполненных нашим обоюдным предвкушением, мгновений я продолжала просто двигать рукой, чуть сжимая и без того тесное кольцо пальцев. Начав с подобия поцелуя, я услышала, как Гас почти что всхлипывает. Могла ли я остановиться теперь, проходясь по всей длине губами и почти сразу выныривая снова, чувствуя, как призрачный привкус калифорнийского бриза тает на кончике языка. Прекрасно понимая, что мой расчудесный мальчик хочет даже глубже, чем я могу, я обхватила его напряжённую плоть губами, не убирая скользящую вверх-вниз ладонь. Впуская и выпуская, дразня кончиком языка и считая секунды до момента, когда его длинные татуированные пальцы снова окажутся у меня в волосах. Три… Два… Раз… Стараясь не особенно ёрзать от плохо скрываемого возбуждения, Гас одним коротким движением обозначил мои границы, прихватывая мой затылок. Этот электрический резонанс между нами заводил меня ничуть не меньше, чем мысль о том, что он смотрит на меня прямо сейчас. Закрыв глаза, упираясь ладонями в гладкую стену за его бёдрами, я дала ему направить меня. Понимая, что скольжение вниз становится почти бесконечно долгим. Касаясь его вздрагивающего от напряжения живота кончиком носа и удерживаясь на этой шершавой точке своего абсолютного минимума пару мгновений, прежде, чем двинуться в сторону выдоха. Чтобы тут же скользнуть обратно уже увереннее, слыша, как Гас чертыхается сверху. Проходясь расслабленным языком от основания до головки и тут же спускаясь обратно, чтобы через мгновение максимально тесно обхватить губами. Чувствуя, как тёмная влага такого же точно напряжения собирается и во мне тоже. Увлекаясь настолько, что в какой-то момент перед глазами поплыли багрово-золотые круги. Задыхаясь от нежности невесомых касаний на пронизанном солнцем мелководье, я тут же завинчивалась на максимально доступную мне глубину, норовя расплющить ноздри о живот Пипа. Синхронизируясь с ним, чтобы не заиграться. Ловя предвестники большой волны и не особенно раздумывая над тем, куда именно её принять. Я почти не удивилась, понимая, что на вкус она почти как чёртов солёный персик. Звук текущей воды, шум стиральной машинки и шероховатое звучание наших выдохов — всё звучало будто из параллельного мира. Кончил Гас, а ощущение звонкого опустошения пришло ко мне. Выдохнув, я уткнулась в слово «Любовь» нарочито небрежно написанное на животе Густава. Грустный смайлик вместо буквы «О». Символично. Гас гладил меня по волосам, разбирая мокрые пряди, а я была решительно не в силах оторваться от него. Пройдясь не столько губами, сколько выдохом, вдоль узкой ложбинки подвздошья до вытатуированной знаменательной даты, я рискнула посмотреть на него снизу вверх. В его лице ещё читались отблески недавнего удовольствия. Расширенные зрачки, от которых глаза казались почти чёрными. Трепещущие ноздри. Тёмно-розовый след на прикушенной нижней губе… Проваливаясь в глубину этих карих глаз, я машинально закусила свою. — Поцелуй меня, срочно… — хрипло сказал он. Подхватывая, удерживая, и почти что рывком помогая мне встать. Густав Ар смотрел на меня так, будто не вполне верил в моё существование, и под этим взглядом я самоощущалась ещё более раздетой. Отбросив мокрые волосы с его высокого лба, я пригладила пальцами его красивые стрельчатые брови, чувствуя, как наши дыхания смешиваются. Закрывая глаза за мгновение до того, как встретились наши губы. В который раз обмирая в его руках, забывая вообще обо всём, кроме этого требовательного рта, выпивающего моё дыхание. — Позавчера… — выдохнул Гас мне в губы, тут же целуя снова, но коротко и мягко. — Я увидел тебя ещё позавчера, на пробежке. Ты прости, что я целых два дня проебал… — Это всего лишь два дня, Птенчик… — прочитав у линии роста его волос симметричное: «Сруби бабла» и «Умри молодым», я невольно запнулась, некстати подумав о скоротечности времени. И тотальной непредсказуемости его течения. Сердце ёкнуло. Усмехнувшись, Густав сделался совершенно очаровательным. Прижавшись лбом к моему лбу, он смотрел на меня близко-близко, и мне казалось, что его длинные ресницы вот-вот чиркнут меня по щекам. Мои губы дрожали, но я улыбалась в ответ. — У меня странная память, Джуллз, — сказал он, наконец. — Она сохраняет то, что не стоило бы. И я будто пытаюсь прибраться в чулане, натыкаясь на разный хлам и наступая на осколки. Мне кажется… — глубоко вздохнув, он осторожно поставил меня у стены, чуть нависая сверху и тут же укладывая мои ладони обратно к себе на щёки. — Моя радость длится очень недолго, и я устал от этого уставать… Казалось, всё то, что начиналось как одна сплошная импровизация, обретало важность здесь и сейчас. Когда каждый из нас обнажался всё больше. Это было и больно, и приятно. Я видела, что он вымучивает из себя самое настоящее откровение. И мне было одинаково стрёмно и перебивать его, и глухо молчать в ответ. Всё, что я могла — беспомощно повторять его имя. — Гас… — Гас погас, — отозвался Густав с горькой иронией, прихватывая меня по рёбрам и полушутя пуская в ход ногти, будто изображая решётку ограды поверх татуированных цветов на моих боках. — Я увидел тебя, смотрел на тебя, думал о тебе… И это был какой-то толчок внутри. Знаешь… Как когда торкает, — и унылый мир вот-вот прояснится. Мне хотелось моргать пореже, чтобы твоё лицо в моей идиотской памяти не потускнело. Но я проёбывался целых два дня… — Это не важно. Теперь — не важно. Я сама свалилась тебе в руки прямо на улице, помнишь? Вот и держи. Ты здесь, я здесь… Мы с тобой — здесь. — Я держу, детка… И не собираюсь отпускать, Но ты же разочаруешься во мне. Когда поймёшь, кто я. Когда узнаешь, насколько мягким я могу быть. И когда научишься использовать мою неуверенность в себе против меня же. Я боюсь этого… Снова лежать в темноте, когда слёзы затекают в уши. Тогда-то я сто раз припомню себе эти два дня. Всегда пиздецки обидно, если ты мог быть счастлив на два дня дольше. Вопреки всему сказанному, он улыбался, а я таяла, понимая, что готова достать ему Луну с неба. И понимая, что он действительно не в порядке, и принимая это близко к сердцу, так же точно, как и его самого совсем недавно — на грудь. — Я тебе обещала, помнишь? Всерьёз, как ты и просил. Всё в силе… Мне всего-то стоило дождаться утра, чтобы узнать всё то, что он обещал рассказать о себе. Но беда была в том, что я понятия не имела, что именно могло бы отменить то, что я чувствовала к нему сейчас. — Тебе же придётся любить меня вечно, Джульетта, — предупредил Гас, щекотно потираясь кончиком носа о мою щёку. — Ты вправду понимаешь это? — Значит, у тебя впереди — вечность, Ромео. Может, не будешь расстраиваться из-за пары дней? — Моя вечность может оказаться короткой, — сказал он вполне серьёзно, закрывая мне рот поцелуем в который уж раз. И мне пришлось проглотить своё: «Не говори так, пожалуйста». Совершенно некстати припомнилось сказанное им ранее: «Внутри на мне живого места нет». Я была без понятия о том, что именно о себе он отложил на завтра, но некоторые моменты маячили уже сейчас. Его подчёркнутая весёлость и лёгкость снаружи. И его же почти драматический надрыв внутри. Густав Ар не пытался казаться лучше, чем он есть — он действительно сомневался в том, что он достаточно хорош. И сомневался мучительно… Каждый раз, когда муть его сомнений выплёскивалась наружу, мне хотелось невозможного. Чтобы он увидел себя моими глазами хоть раз. Я же сама не могла оторваться от постоянного созерцания — прямого или украдкой. Даже когда он дурачился, и тем более, когда сквозила эта его концентрированная грусть. Вот он смеётся, уворачиваясь от мочалки, щекотно охаживающей его по бокам. Вот заламывает меня — и мы едва не падаем вместе, с трудом сохраняя подобие равновесия только вжавшись друг в друга, а его карие глаза горят… Вот сооружает подобие короны из своих намыленных волос, чуть задирая подбородок и оскаливая ровные верхние зубы — и в его лице особенно отчётливо проступает северная порода. Могла ли я смотреть на него иначе, чем обещала? Меньше, чем через полчаса мы оба красовались в абсолютно одинаковых бледно-розовых хлопковых халатах из ИКЕА. Разве что, у Густава он куда шире расходился на груди. Показывая, кто тут Папочка, в самом-то деле… — Ты красавчик, Гас, — сообщила я доверительно-серьёзным тоном, целуя его в кончик носа и тут же оказываясь у него в руках. И пусть. Главное, что он улыбался, практически, от уха до уха. — Опасно, Джуллз… Во-первых, я тебе верю, как дурачок. Во-вторых, я должен тебе кое-что очень приятное, — он смотрел на меня, и я чувствовала, как краснею, словно старшеклассница, под этим смеющимся взглядом. — И, наконец, в-третьих… Я завожусь, даже глядя на долбанную стиральную машинку, в которой дружно так кувыркаются наши вещи. Потому что, бля, они кувыркаются… Он рассмеялся, а я поняла, что пора валить. Кормить его пиццей и что там ещё найдётся в моём нифига не устроенном холодильнике. Включить свет и какую-нибудь музыку, вдыхая в квадратные метры немного обитаемости, и угостить зарядкой разряженный айфон Густава. Потому что завтра, очевидно, он захочет найтись для тех, кто безуспешно пытался выйти с ним на контакт сегодня. Из моего не самого большого музыкального ассортимента Пип с плохо скрываемым восторгом выбрал «Crystal Castles». Его смартфон обнаружился в кармане валяющейся у порога куртки, но он не продержал его в руках и минуты — оставил на зарядке у моего музыкального центра, даже не попытавшись включить. То, что к конверту из Бостона он относится с ощутимо большим трепетом, чем к дорогой электронике, стало для меня ещё одним трогательным открытием. Дождавшись, пока я выну пиццу из морозилки, он аккуратно пристроил письмо на переднюю панель холодильника, прижав немного гротескным керамическим магнитом с панорамой Стокгольма. — Иначе забуду, — прокомментировал он. И тут же уточнил.— Ты бывала в Швеции?  — Довольно часто. У нас тут в порядке вещей, что твои друзья живут в соседнем королевстве. В Испании или в Швеции. А вот американцы обычно спрашивают: «Какого хрена? Ещё одна монархия? Где это? Это точно не Швейцария?». Густав рассмеялся. — О, да-да-да… Есть такое. Типично американское дерьмецо… Вынув две пиццы из фабричных упаковок, я включила духовку, прикидывая, чего можно добавить к пепперони. Может, сыр? — И снова: ты не очень-то похож на мальчика, прилетевшего из Штатов. Но я помню, что твоя мама — выпускница Гарварда. А у её младшего сына — скандинавские имя и фамилия. И всё в порядке с мозгами, даже не возражай. Ты как, насчёт двойного сыра? — Валяй, люблю двойной сыр, — отозвался Гас без заминки. — Ты всё правильно понимаешь, я наполовину швед. — Мама? — Чёрта с два… Карл Йохан Ар. Он мог просто сказать: «папа». Но даже в тоне, которым он озвучил имя отца легко читалось нежелание о нём говорить. Его персональный Тот, кого нельзя называть. Что ж… Я вполне могла это понять. Щедро добавив тёртого пармезана поверх колбасы, я сгрузила всё в зев духовки и выставила таймер. Пока то да сё, Пип устроился в кресле у окна, широкий подоконник которого заменял мне стол. Кресло, собственно, тоже было одно. — Тесто классическое, это минут на тридцать. Пока есть кола и сигареты в качестве аперитива. Будешь? Микс на вкус немного странный, но это лучше, чем курить на голодный желудок. — Правда это или нет — вскрытие покажет, — заметил Густав не без некоторого ехидства. — Но звучит интересно. Буду, конечно… Через пару минут кола шипела в стаканах, вытяжка пыталась перешуметь дождь за окном, а Густав прикурил сигарету, жадно затягиваясь. Дождавшись, пока я пристроюсь на подлокотник кресла, он протянул мне огонёк зажигалки. Сглотнув горечь первой затяжки, я тут же полирнула её коричной сладостью шипучки. А едва отставив стакан на стол, предсказуемо оказалась на коленях у Пипа. Чуть расставив ноги, он намеренно уронил меня пониже — и мне не оставалось ничего, кроме как, залипнуть, прижимаясь щекой к его тёплой груди. Приложившись к своей порции колы, он усмехнулся. — Слушай, а в этом действительно что-то есть… Джуллз, расскажи мне о себе? Чтобы мне перестало уже казаться, что я тебя выдумал, и меня вот-вот отпустит. Затянувшись, я кивнула, выпуская дым через ноздри. Моё обнажённое тело он уже видел. Что ж… Этот мальчик оказался одним из тех немногих, кому есть дело и до души. Наш вечер откровений стремительно набирал обороты.