Romeo's Regrets

Это утро всё больше походило на тягучую солёную карамель. Оно медленно таяло в лучах почти что полуденного солнца, расползаясь бликами по потолку, превращая чуть спёртый воздух спальни в один сплошной выдох. В этой полупрозрачной, золотящейся, словно бокал шампанского, полудрёме время обманчиво потеряло свои очертания. Поток сделался плавным: необузданная горная река сбросила воды в неспешное равнинное русло. Спокойное течение минут легко угадывалось в перемещении теней, но прямо сейчас мне хотелось игнорировать эти символы, намеченные пунктиром. Этим утром я успела здорово понервничать, посмеяться, два раза кончить и дважды уснуть. Если это и смахивало на сумасшествие, то я бы предпочла навсегда позабыть о нормальности. Пусть всё останется так. Или пусть катится к чёрту… Второе пришествие сна застало нас врасплох. Разгорячённые собственной пододеяльной борьбой, в которой последовательно проиграли мы оба, мы так и уснули — практически, друг на друге, ногами к изголовью. Шевелиться не хотелось даже ради того, чтобы смочить губы ядовитой сладостью энергетика. Мысль о стоящей на прикроватном столике вскрытой банке была чем-то вроде аварийного буйка: она мозолила изнанку сознания каждый раз, когда я оказывалась в шаге от пробуждения. Но я отминусовывала её снова и снова… Вставать не хотелось категорически. Обнимающий меня в две руки Гас был приятно тяжёлым. Он устроился щекой поверх моего живота: всякий раз приоткрывая глаза, я видела перед собой его разноцветную макушку. Это меня улыбало. А ещё мне было интересно, что видит он сам. С момента нашего знакомства прошло меньше суток, но за это время мы будто обменялись кровью. Окунаясь в мрачные тени нашего детства, расписывая друг друга широкими мазками сиюминутных откровений, перемножая одиночества и не делая скидку на зашкаливающие эмоции. Сейчас, в полусне, я переваривала услышанное. И меня не удивляло почти ничего. Кроме поразительной цельности мальчика, почти не имевшего шансов вырасти не изломанным. Биохимия его мозга предсказуемо шалила, а его раны были действительно глубокими, оттого желание притупить постоянную боль и неуверенность казалось мне понятным. «Лига Плюща дала мне леща…» То, как он говорил, выдавало в нём человека думающего. Впитавшего с детства то, что не каждый старшеклассник умеет добыть из книг. А именно это, а не идеальный табель, даёт возможность учиться в высшей школе. Почему он не стал студентом тогда, в Калифорнии? На первый взгляд, ответ был очевидным: тамошние вузы не для мальчиков и девочек из других штатов. Да и не про Лигу Плюща благословенное Западное побережье… Хотел бы, долбился хоть в Итаку, в трёх скачках от родного дома. Мог ли сын выпускницы Гарварда, внук профессора стать прилежным студентом одного из восьми престижнейших вузов страны? Сообразительный. С живейшим воображением. Формулирующий чётко и ёмко. Красивый и рослый — отличный претендент на спортивную стипендию и звание лучшего квотербека, при прочих равных. Схватывающий на лету. Чуткий до мистической проницательности. Попытавшись прикинуть, какой факультет он на самом деле пытался осчастливить, я поймала себя на чём-то вроде озарения. В полусне такое случается… Может быть, в более справедливой версии нашей реальности, он зашёл бы в «родительскую» альма матер как флагманский фрегат - в родную гавань. А Густав Ар из здесь и сейчас попросту не нуждался в этом манёвре. К тому же, закончить тот же Корнелл или Гарвард без унавоживания мозга риталином, как минимум, было реально, разве что, поколению наших родителей. Прессинг в элитных вузах современной высшей школы Штатов сравним с геоморфическими условиями формирования алмазов. Эта система выдает на-гора штучные бриллианты, вроде Обамы, за обладание которыми корпорации бьются на низком старте. Драгоценности массового производства также неплохо расходятся после выпуска. Неспособных вынести давление система приравнивает к штамповке, и многие из них идут на выброс с самого начала. Не добирают кредитов. Завинчиваются в штопор. Теряют стипендию. Звереют в поисках подработки и от депривации сна. С моего места мне казалось очевидным, что давление любого рода — это то, что Густаву нравится меньше всего. То, чего он не выносит. С чем не в силах справляться. Крахмальная униформа одного из транснациональных гигантов. Тугой белый воротничок менеджера, подтянутый пижонской петлёй галстука — для верности. Печатные гранки фиксированных общественных мнений, меняющие вектор от любого поветрия. Необходимость монотонной работы в расчерченном на минимально комфортные квадратики оупенспейсе. Ненавистный для меня самой режим «с девяти до пяти». Воистину, Птенчик… Это и есть клетка, которой тебе удалось избежать. От которой ты интуитивно шарахнулся, покрывая понятной одному тебе тайнописью своё красивое лицо. Самостоятельно справляясь с тревожностью, пытаясь конвертировать боль в творчество, о котором мне ещё только предстоит узнать. А я хочу узнать и эту часть тебя тоже. Очень хочу… По капле затекающее тело давало о себе знать нечленораздельным нытьём, так похожим на гриппозную ломоту, но я не двигалась, смешивая болезненный дискомфорт с моим собственным эйфоретиком — ощущением присутствия. Мне безумно нравилось чувствовать себя внутри этих объятий. Почти бесконечное прикосновение, в котором, казалось, размывались границы наших тел. Я — это он, а он — это я… Даже не открывая глаза, не в силах бороться с тяжелеющими веками, я отчётливо представляла себе его худые сильные руки. И мне делалось жарко в моей непритязательной белой футболке, играющей теперь роль моего любимого платья. Горячо от одной только мысли, что его длинные тонкие пальцы прихватывают меня по бокам прямо сейчас. Такой беспокойный, такой тревожный, Густав спал тихо, будто набегавшийся за день шестилетка. Его мерный, словно прибой, выдох щекотно холодил мне кожу, но я боялась даже пошевелиться, чтобы не разбудить его. Проваливаясь обратно в сон, даже там я думала о нём, не переставая. Гас. Солнце моё… Тот, кто должен был защищать тебя, говорить с тобой, открывать тебе мир, предал тебя. Нанёс тебе незаживающую рану — и тем больнее, что он сделал это походя, с равнодушным лицом и холодным сердцем. Мне так жаль, милый… Я и сама знаю эту таблицу умножения на ноль. Это дивное чувство, когда тобой пренебрегает кто-то бесконечно значимый для тебя. Когда ты растёшь, отчётливо осознавая свою неспособность соответствовать отцовским ожиданиям. Но я даже представить не могу, насколько труднее быть сыном в подобном сценарии. Мальчиком для битья. Беспомощным очевидцем крушения семьи. Неудавшимся проектом своего амбициозного родителя. Маленьким защитником для своей святой мамы — оплёванной и растерянной… Мне в моём проблемном детстве хотелось стать невидимой, а ты заострил все углы по-максимуму. И мы оба получили этот отрицательный заряд ненависти как задел на саморазрушение. Оба вынуждены жить с этим теперь, то и дело вступая в мысленный диалог с пустым местом, которое у нас вместо одного из родителей. Уходя в отрицание, но оглядываясь, в смутной надежде быть замеченным. Пытаясь причинить боль одним напоминанием о себе — просто, чтобы вернуть себе отнятую значимость. В такие моменты мы оба кажемся себе жалкими… Я знаю, как вымораживает чужая жалость. Когда хочется бежать от сочувствующих, потому что они ничего не знают о твоей внутренней борьбе. Когда раз за разом кладёшь камень в протянутую руку помощи, просто потому, что тебе привычнее считать себя не заслуживающим нормального отношения. Когда посылаешь весь мир к чёрту, закрываясь в себе, одновременно сходя с ума от невозможности просто расслабиться, оперевшись хоть на кого-то. Когда не хочешь грузить своими проблемами, боясь услышать в ответ, что ты — чёртов чудик, у которого всё не так, как у людей. Когда страхи растут в геометрической прогрессии, берут за горло — и вот ты уже стремаешься покинуть привычный периметр комнаты. Или умираешь от одной только мысли о том, что что-то может пойти не по плану, как законченный контрол-фрик. Будто отзываясь на мои мысли, он шумно вздохнул. Щекотно чиркая меня чуть колючим подбородком. Коротко прижимаясь губами к моему животу, прежде чем улечься на другую щёку, не меняя позы. Думал ли он о чём-то так же, как я? Устроившись между моих коленок и залипая в моменте, под мерное капанье пульса растворяясь в прогретом теплом наших тел клочке пространства. Мальчик, заполнивший меня собой во всех смыслах… В моей душе больше не было пустоты, и это казалось чем-то новым. Чем-то, что никогда не случалось со мной прежде. Переполнявшее меня чувство действительно было эйфорическим: мир казался понятным и простым, будто я сумела понять самую суть жизни, её глубинный, скрытый от обывательского взгляда, смысл. Простым и понятным настолько, что я не смогла бы сформулировать этого вслух, как не смогла бы описать слепому закат над морем. Чистый кайф в его типичнейшем проявлении, как если бы я приняла что-то, отчего меня никак не отпустит… Было так хорошо, будто родившийся из этой затяжной тишины ангел мазал мне губы мёдом. Это ощущение переливалось во мне, как высокая, едва различимая нота. Как нагретый аромат с запястья, то затихающий, то накатывающий снова густым шлейфом осязаемого блаженства. Ноющая слабость затекающего тела растворялась в этом рукотворном волшебстве, в который уж раз подтирая границы между лёгкой болью и сильным удовольствием. Пытаясь удержать это дивное чувство, я цеплялась за край сознания, не давая себе окончательно уснуть, но и не желая полностью просыпаться. Всё королева Маб. Её проказы… …Она пересекает по ночам мозг любящих, которым снится нежность*. Не в силах больше справляться с этим самостоятельно, я прошлась ласкающими ладонями по плечам Густава, чувствуя, как он отзывается, обнимая меня сильнее. Приглаживая его затылок. Проговаривая его имя одними губами. — Джуллз… — его неподражаемо сонная интонация была такой тёплой… Гас не поднимал головы, и я чувствовала, как щекотно движутся его губы, касаясь моей кожи. — Что с локтем? — поинтересовался он с места в карьер. Заставляя моё сердце заходиться, резонируя с его потрясающей чуткостью. — Тебе больно… — Когда ты успел… — мой собственный голос был таким же, и я будто слушала себя со стороны. — Вчера ещё, детка. Ты очень хотела побыстрее раздеться… — Неудачно приземлилась в супермаркете. Очевидно, репетируя эффектный выход для нашей встречи. Он шевельнул губами, и я поняла, что он улыбается. И от этого меня забирало ещё больше. — Ты произвела впечатление, не сомневайся. Можно, я скажу тебе одну вещь… Пока не забыл? — Всё, что ты хочешь, Густав… — Когда ты заговорила со мной, я офигел. Но тогда же я понял… Почувствовал, скорее, что мы уже не расстанемся. Обалденное ощущение! Вот, о чём думал мой Птенчик. Так приятно… И так страшно потерять это. — Подумать только… Слава Богу, что тебя понесло в аптеку на ночь глядя. Он улыбнулся снова, чуть продлевая паузу, прижимаясь губами к моему животу. — Знаешь, раз уж я сам начал… Вообще-то я планировал спустить десятку на сироп от кашля. Гладить его по голове — вот, где обалденное ощущение… — Грязные секретики Лил Пипа в ход пошли, — не открывая глаз, я пыталась представить его лицо прямо сейчас. По моим ощущениям, Густав Ар всё ещё улыбался. — Расскажешь? — Я его купил. Промет с кодеином, ёбаная классика… Но потом со мной случилась ты. И я просто выкинул всё в канаву, ты даже не заметила, как. Джуллз… Я действительно понятия об этом не имела. Ни о его намерениях залить вечер фиолетовым, ни о том, как он от этих намерений избавился. Эти его слова… Они были не о наркотиках. Это был разговор о доверии, которого мне так хотелось. — Просто… Со мной случился ты, Гас. И всё остальное как-то потускнело. И тогда, и теперь, мы говорили так, будто знаем друг друга всю жизнь. Гас тихонько рассмеялся. Это было немного щекотно, но очень приятно. — Это был всего лишь я, Джуллз. Ничего особенного. Но ты даже пару раз на носочки привстала, пытаясь меня получше рассмотреть… Забавно. — На первый взгляд ты показался мне ангелом, Пип. И я даже успела возблагодарить за это небеса… — Правда? — почувствовав, что он поднимается, я открыла глаза. Прежде, чем наши взгляды встретились, Гас нырнул под мою футболку, проходясь губами снизу вверх, мягко прихватывая сосок и тут же выдыхая, отчего по коже бежали мурашки. Он улыбался, и теперь мне не надо было видеть, чтобы знать это. — Ага… — выдохнула я, принимая его на грудь, потому что он благополучно вынырнул через растянутую горловину, нависая надо мной. Соскальзывая кончиком носа вдоль моей щеки, обжигая поцелуем шею чуть пониже уха. — Гас… — Боюсь спросить, что насчёт твоего второго взгляда… Расскажешь? Девочка с вампирскими глазами… Он снова хотел услышать. Нет, не так… Теперь я не сомневалась в том, насколько важно для него знать. Разве не этого я хотела, изнывая от невозможности вместить всю ту бездну удовольствия? Отдать ему не часть, нет — всё то, чего он заслуживает едва ли не больше всех на свете. — Не бойся, Гас… Я и сейчас вижу твои ангельские крылья, но я никому об этом не скажу. С ним мне хотелось говорить все эти чудовищно романтичные вещи… Из той коробки откровений, которую каждый из нас открывает в юности, а потом стыдливо пытается запихать подальше, впервые столкнувшись с насмешливым или снисходительным взглядом в ответ. Мне хотелось говорить в эти глаза, выдыхать в эти губы. И быть честной, как будто мне снова шесть, и моё сердце умеет только биться, а не разбиваться. Прямо сейчас оно билось часто-часто, словно у пойманной птицы. «Я почувствовал, что мы уже не расстанемся. Офигенное ощущение!» Аминь, Густав. Он улыбался и щекотно выдыхал мне в шею, а мне казалось, что я предчувствую что-то важное. Что-то, что усугубит нашу близость ещё больше, сделав её почти болезненной, как любой сорт истинного духовного родства. Это было похоже на ожидание чуда, когда все осязательные рецепторы выкручены на максимум. Всё тот же чистый кайф. Ускользающий сорт удовольствия, которое нельзя синтезировать. Слеза, прочертившая дорожку до самого уха, была горячей, как падающая звезда. — Ну что же ты, Лил Джуллз… — в его глухом от волнения голосе было что-то щемяще прекрасное. Что-то, от чего я распадалась на тысячу осколков в самом прекрасном из смыслов. Уже через мгновение Гас целовал мои мокрые щёки, но этот дождь всё не унимался. Могла ли я не сказать, глядя в эти огромные карие глаза, если даже сквозь влажный расфокус в них читалась пронзительная нежность? Такая знакомая, но каждый раз вновь, будто по-живому. — Я всё ещё как будто стою на цыпочках, пытаясь получше рассмотреть тебя, мальчик. Смотрю и никак не могу наглядеться… — Девочка… — мне не показалось, он улыбался этой своей грустно-загадочной улыбкой. — Славная моя девочка, я же… Я так же точно смотрю в ответ. Даже не сомневайся. В который уж раз в нашей наготе и близости внутри этого импровизированного трикотажного капкана не было ничего, кроме трогательной незащищённости. Кроме желания вдохнуть друг друга поглубже. Кроме непривычной нам обоим почти эмпатической взаимности. — Мысль о том, что ты улетишь домой, убивает меня, — это было честно, оттого легко. Труднее было не разреветься снова. — Но ты сказал, что планируешь перебраться в Лондон насовсем… Это даёт мне надежду. И я почти не считаю оставшиеся дни, правда! Только собственные выходные. Полтора дня до момента, когда мне придётся отлепиться от тебя, Густав… Люблю свою работу, но чёрт! Ненавижу её. — Я никуда не исчезну, — серьёзно сказал Пип. — Не проебусь, пока тебя нет. Ты ведь этого боишься, Джуллз? Не бойся. — Эй… Я боюсь, что распадусь на кусочки, едва ты перелетишь Атлантику. Поймав в ладони его лицо, я попыталась улыбнуться, хотя доля шутки в сказанном была мизерной. Глядя, как дрожат мои губы, Гас мягко прижал их своими. Теплота и уверенность. Моё сердце, казалось, стучит куда-то в его рёбра, но мне и в самом деле сделалось поспокойнее. — Разве я могу допустить что-то подобное, детка? Я буду держать тебя вот так. Крепко-крепко. И над Атлантикой — тоже… Я не предлагала ему остаться. Он не предлагал мне лететь с ним. Но мы оба всё поняли. — Я боюсь летать, Густав Ар. — Я возьму тебя за руку перед взлётом — и не отпущу до самого приземления в аэропорту Джона Кеннеди. Все будут аплодировать пилоту, который виртуозно закруглит наш рейс из Хитроу, а я буду держать тебя за руку, Джульетта. Пойдёт? Сможешь выкроить для меня немного времени под эту затею? Лёжа ногами к изголовью в собственной, слишком большой для одной меня, кровати, впервые за очень долгое время я лихорадочно считала доступные мне дни отпуска. Смены, взятые в дни традиционно семейных праздников. Сверхурочные. Выезды на конференции и работу со студентами кафедры, за которые мне причиталось. Надо бы заглянуть в планировщик. — Птенчик… В его взгляде всё ещё читался вопрос пополам с нежностью. «Затея» слишком очевидно нравилась ему самому. Он не надеялся, нет. Он уже вовсю верил в этот придуманный самолёт, севший в Нью-Йорке с нами обоими на борту. Спроси я его сейчас — он описал бы мне его в деталях, включая меню и цвет обивки кресел. Я ещё считала и прикидывала, а он уже не сомневался. Он знал. — Губами шевелит, но слов не слышно*, — сказал он, наконец, выуживая из недр собственной крайне своеобразной памяти цитату из классика. Да, это почти сцена на балконе, Ромео… — Для тебя я смогу выкроить даже фунт мяса с бедра, Гас, — отозвалась я. — Это не наша пьеса, Джульетта. К тому же, комедия**. А я, между тем, совершенно серьёзен, — резонно заметил Густав. — Это значит «да», Пип. — Звучит, как план, правда? Он улыбался во всю мощь своей загадочной, немного кривой улыбки, не оставляя моей ни разу не придуманной аэрофобии ни единого шанса. Внутри меня всё заходилось одновременно от ужаса и от восторга. Неизвестность, разливающаяся впереди от края до края, переливалась всеми цветами радуги, как аттракцион в Диснейленде, детские воспоминания о котором почти выдохлись. Осталась только полустёртая нота, от которой по-прежнему захватывало дух. Немного тревожности, изрядно волнения — и моя «комната в доме Капулетти» впервые казалась мне тесной. — Я не знаю, в чём тут дело… Но мне физически нужно выйти из дома. Просто воздухом подышать, к чёрту пробежки! Закинуться уличной едой, запить какую-нибудь лепёшку с острой курицей колой с сахаром, попасть под дождь снова… В твоей компании — что угодно, на самом деле. Ты как? — Хочешь почувствовать себя живой? — поинтересовался он, и в его интонации было что-то тёмное, но задевающее меня даже глубже. — Я с удовольствием, особенно, в части курицы. Знаешь… А давай, это будет свидание? Покажу тебе мои любимые места на районе. — Да, Гас… — Говори так почаще, ладно? Обалденно звучит… Перехватывая моё предсказуемое согласие губами, Густав продлевал минуты нашего залипания в горизонтали. Но мы оба понимали: пора вставать. Во всех откровениях и касания этого утра был горько-сладкий, фантомный привкус трагедии — для меня, и почти экстатическое воодушевление — для молодого Монтекки с бледным лицом. Хрестоматийный расклад, как ни крути. Теперь у нас был план. К худу или к добру, но парус был поднят. _____________________________ *У. Шекспир «Ромео и Джульетта» ** отсылка к комедии Шекспира «Венецианский купец»