***
Билл нагло врал. Он знал о своей проблеме, но сформулировать как-то не мог. Сказать, что проблема в Сэм? Ну конечно, очень легко скинуть проблемы на другого человека — типа, смотри, Сэм, я никогда не встречал таких, как ты, я понятия не имею, что с тобой делать, я не знаю, как тебе помочь, не могу отказаться от своей жизни, но и без тебя как-то не могу. Смотри, Сэм, проблема в том, что меня хуячит, заключается в тебе, потому что это ты не можешь быть со мной, потому что это ты ушла, потому что это ты вчера звонила. Это ты виновата, что я послал тебя, Сэмми, хотя понятия не имел, что делать. Билл прикрыл глаза. Конечно, блядь, это же Сэм виновата в том, что не может переделать все свои болячки, стиль жизни и всё остальное под него. Это ж из-за Сэм так случилось, что они настолько из разных миров, что Марсу и Венере было бы проще в экстазе слиться в одну планету, чем им двоим найти общий язык. Да и какого хера они его нашли, если никто не собирался делать шагов навстречу, жертвовать и бросать (разве что только друг друга, ха-ха). С чего он вообще решил, что у них может что-то получиться? Заглушил скуку без бывшей, блядь, — дырку от мячика дыркой от грузовика заделал. Безмозглый. Тупой. Мудак. Он вспомнил её зарёванное лицо, и внутри стало очень горько и горячо. Неспособный. В. Нормальные. Отношения. Её дрожащий голос через телефонные помехи, когда она просила его помириться. Не. Делающий. Счастливым. Ни. Одного. Человека. На. Свете. Если бы словами можно было передать, какой ненавистью к себе Билл преисполнился в этот момент, то… В принципе, ничего бы не изменилось — это было бы лишь взращиванием в себе боли и жалости до немыслимых размеров, как будто там было куда расти. Энди смотрел на друга с сочувствием. Энди знал, что значит «зацепила». А ещё Энди знал, какой Билл иногда самодовольный упрямый кусок куска, поэтому его было жаль втройне. И девушку жаль. И даже себя в этой ситуации Энди стало немного жаль, но об этом он задумываться не стал и просто выпил ещё текилы. Ещё текилы — решение всех проблем. Не можешь забыть девушку — ещё текилы, и ты забудешь не только её, но и самого себя. Билл, видимо, запамятовал это правило, потому что вместо «ещё текилы» предпочёл «ещё больше паршивых воспоминаний». Она звонила в пятницу, «Я забыла у тебя резинку для волос», «Какая, к чёрту, резинка», «Это, знаешь ли, особенная резинка для волос — наудачу», «Нет у тебя больше удачи, и ноги твоей больше здесь не будет», «Я хотела попросить, чтобы ты…» — и всхлипывания, через которые дальше уже ничего непонятно. Каким Билл казался себе крутым тогда: ты ломаешь мою жизнь — а я буду ломать твою, Сэмми, всё справедливо и равноценно, а потом этот плач из-за резинки, из-за одной несчастной резинки привёл его в бешенство. Резинку она у него забыла, а про тонюсенькое кружево нижнего белья даже не вспомнила и не попыталась убрать с его глаз — так оно и висело на спинке стула назло всему человечеству. Резинку она забыла, а его, его она, блядь, не забыла, не оставила? Билл помнил, с какой силой кинул стул в стену. Пожалуй, на него лучше не садиться.***
В среду он пытался сосредоточиться на сценарии уже бог знает какое утро — перечитывал уже, должно быть, в сотый раз первый абзац, силясь уловить смысл остатками двинувшегося ума. Вот только снова и снова суть прочитанного разбивалась о плотную стену уже порядком опостылевшего образа. Эта девка заслоняла собой всё: работу, друзей, даже семью. Билл чувствовал, что не мог вернуться в Стокгольм. Нервно постукивая кончиком карандаша по стеклянной поверхности столика у себя в гостиной, он сделал жадный нервный глоток кофе. В ту самую среду Сэм звонила помириться, то есть сначала она звонила помириться, и голос у неё был звенящий и с тщательно сдерживаемыми слезами, а потом он сказал… Билл не помнил, что именно он сказал. — Да, Сэмми… — сквозь зубы устало протянул он. — Что, голова посвежела? Робкая тишина в ответ свернулась болью у него в животе. Услышав его голос, Сэм почувствовала, как слёзы обожгли глаза. — Мне кажется, я умираю… — глухо, давясь всхлипом, пролепетала она. — Мне кажется, ты драматизируешь. — Мне страшно. Билл фыркнул. Больше это не его забота. Тяжёлое молчание — тупик, о который разбился их недолгий разговор: нам не о чем говорить, Саманта. Билл сначала удивлялся, почему она не звонила — неужели она не такая дура, какой казалась на первый взгляд, — но очень скоро начал злиться, жестоко и начисто отметая любые позывы пожалеть бедняжку: с жалостью ты прекрасно справляешься сама. — Пожалуйста… — сдавленный, бессильный плач, прорвавший молчание, повернул в его сердце нож. — Прости меня. Я не хотела… Я этого не хотела… Ты же знаешь, мы очень разные… Билл собирался уже закатить глаза и заткнуть это дурацкое нытьё, как вдруг в недоумении нахмурился, когда Сэм затараторила: — Пожалуйста, скажи, что прощаешь меня! Я не могу умереть, не услышав, что ты простил меня!.. — Ты не умрёшь, Саманта, — устало и с раздражением прервал он, словно был вынужден объяснять умственно отсталой прописные истины. Отхлебнул кофе. — Всё будет хорошо. — Тут же закусил губу, осознав, что это прозвучало слишком нежно. Сэм выдохнула, словно ей отпустили великий грех. — Ты на меня злишься? — робко спросила она. Билл, чувствуя, как терпение кончается, с безнадёгой прикрыл глаза. Этот разговор затягивался… — Нет. — Ты обижаешься? — Ага, — усмехнулся он. — Всю подушку залил слезами. — Я звонила тебе в прошлый раз… Ты не ответил… Билл решил переключить внимание на лист перед собой и продолжил делать пометки в тексте. — А что ты хотела сказать тем постом, кстати? — вырвалось у него. Само по себе. Пальцы сжали ручку так, словно она была краем пропасти, в которую Билл вот-вот упадёт. — К-каким п-постом? Билл рассмеялся, переходя на безмятежный издевательский стон. Прекрасный пост. С её полуобнажённой фоткой, благо снятой с безопасного ракурса, и — как же без этого! — глубокомысленным текстом под. Фото, выполненное в холодных тонах, с красивой светотенью. Первое фото в Инстаграме Сэм, на котором она без макияжа и показывала руки. Подпись: «Принятие себя». И длинный пост о шрамах, сексе, неуверенности в себе и прочих вещах. Много лайков и комментариев — люди хвалили её за смелость. Она так «раскрепостилась», даже не забыла отдать дань уважения «терпеливому партнёру». Билл решил, что это прекрасный повод отписаться. Напиши о том, как хныкала и просила засадить тебе поглубже, — ты же так любишь говорить о себе! Красивые финальные слова: «Спасибо всем, кто был со мной, но ушёл, ведь именно благодаря вам я и стала той, кем являюсь». Билл захлёбывался в чувствах: ярость, грусть и любовь. Ярость — из-за чего? Из-за всего, что произошло в ту ночь, — нахуя было резать себя! Ярость — из-за того, что с ней случились такие ужасные вещи; ярость — из-за того, что она не смогла противостоять им; злоба на самого себя — за то, что позволил себе обвинить её. А грусть — из-за чего? Из-за того, что ещё одни отношения слились в унитаз. Любовь? К ней. — Я почти кончил, солнце. Ты такая там сладкая. Сэм почувствовала, как глаза начала заволакивать горячая пелена слёз. — Зачем ты такое говоришь, — прошептала она. — Брось, детка! Я реально фанат твоего блога. Как жаль, Сэмми, что с реальностью он имеет мало общего… — Ты специально это говоришь! — Слушай. — Он отбросил дурацкую ручку и принялся потирать запястьем глаза. — Жила же ты как-то до нашей встречи? — Нет!.. — Вот желаю тебе вернуться в то время. Билл не помнил, что именно он сказал. Разговор в среду как-то не задался, потому что она ревела как сумасшедшая, с таким страшным отчаянием в голосе, а он орал, чтобы она перестала, орал, орал…***
В субботу она, чёртова сталкерша, позвонила ему на работу, просто и коротко: «Извините, ошиблась номером» — и сбросила звонок, а он весь рабочий день себя изводил: а кому она тогда звонила? Работалось ему и так достаточно тяжело: чтобы сосредоточиться, надо, чтобы тебя не грызло ничего изнутри, а у Билла там сидел как минимум мегалодон. Тяжёлый, огромный, с удовольствием вгрызающийся во внутренности мощной челюстью каждый раз, когда что-то — любая ерунда! — заставляла его думать… о всякой хрени. «Ну, тебе везёт, что сроки не горят, — сочувственно сказал коллега. — Что за кошмар у тебя случился?» Билл рявкнул пожелания доброго утра и слова благодарности за беспокойство так, что коллега ретировался, не попрощавшись. Жаль, на свои мысли так рявкнуть нельзя. Рявкнуть один раз и навсегда, чтобы никогда больше не слышать про… — Саманта? — Ты думаешь, это смешно, придурок? — буркнул он. — Нет, я не думаю, что это смешно, — мягко произнёс Энди, как это делают маньяки перед тем, как занести нож над жертвой. — Я думаю, что ты зря так мучаешься. Ты в зеркало себя видел? Я в шоке с того, что эта дура Келли вообще клюнула на тебя — видок у тебя откровенно не свежий… Билл, поднеся стопку ко рту, плутовато улыбнулся: — Хочешь сказать, я плохо выгляжу? — Выглядишь ты отменно, — иронично смакуя, протянул Энди. — Тебе идёт этот мрачный флёр из киношек для жертв пубертата, но отдохнуть тебе реально не помешает. — Мрачный флёр? — улыбнулся Билл и уверенно отрезал: — Я в порядке, Энди. Мускетти прищурил глаз, пытаясь разглядеть ложь, — где-то в странном, густо затуманенным хаотичными, рваными мыслями взгляде из-под полуопущенных век. Сколько всего было в этих глазах. Мускетти вспомнил, за что так обожал этого парня, — Билл прекрасное средоточие противоречий. Такая драма. Энди вдруг заметил, насколько Скарсгорд изменился за последнее время: его юношеская живость — «шило в жопе», — начала уступать характерной взвешенности, а энтузиазм трансформировался в трудоголизм. Всё чаще на лице Билла можно было лицезреть задумчивую улыбку повидавшего всякое дерьмо вместо оголтелого угара. А ведь Биллу ещё даже тридцати не было. — Когда уезжаешь? — учтиво перевёл тему разговора Мускетти. Билл пожал плечами. — Как только закончу все дела здесь. — Много осталось? — Мизер, — отмахнулся Билл. Мускетти раздосадованно ухмыльнулся, отпивая напиток элитного. — Лос-Анджелес выматывает, согласен. Но здешняя атмосфера… — Энди блаженно прикрыл глаза. — Она неповторима, чёрт её дери. — Не успел оценить. — Ты был занят. — Я работал. — Я просто хотел сказать, что это нормально, что ты думаешь о ней. — Мускетти вынашивал эту мысль целый вечер: он знал об отношениях Билла и Сэм и судил о них, исходя из рассказов Билла, а говорил Билл мало — не в его стиле трепаться о личном, что делало Скарсгорда малясь закрытым парнем. Но Мускетти точно успел понять: последняя пассия Билла непростая штучка. Впрочем, все они, художницы, такие… — Я знаю, Энди, что нормально, — терпеливо процедил Билл, не глядя другу в глаза. Боялся, что взгляд его выдаст. Билл сглотнул вскипевшую в горле горечь. Нормально? Сверх всякой ёбаной нормы. Ему охуенно нравится, как она жалобно стонет, — развернуть бледное лицо, чтобы увидеть. Снова плачешь. Пищишь и хватаешься за простыни, извиваешься подо мной и просишь о большем. Его бывшие смеялись, когда он щекотал и кусал их, — а ты плачешь и обижаешься; бывшие любили шлепки и пощёчины и не нуждались в поцелуях, чтобы успокоить разгорячившуюся кожу; они начинали толкаться, когда он перегибал палку, и могли назвать его долбаным психом, и Билл извинялся и старался быть джентльменом; они улыбались, когда он наматывал их волосы на кулак, чтобы с силой оттянуть назад — так, чтобы они охуели, — а ты плачешь, и просишь притормозить, и хочешь убедиться, что это всё ещё игра, и одного слабого зова впервые для него достаточно, чтобы мгновенно остановиться. И ты взаправду извиняешься, даже не понимая за что, хлопаешь в недоумении своими ресничками, и он зависает, даже не представляя, как можно причинить такому созданию, как ты, боль. Он даже жалеет, что принялся тогда ворошить её порезанную руку, заранее догадываясь. Даже подумать не мог, что пара детских царапинок станет красной тряпкой для быка: ему хотелось разорвать её на части в тот момент — за весь этот идиотизм, что властвовал в её ограниченном мозге… — Я злюсь на тебя! — орала Сэм. Злись на меня, но никогда не издевайся над собой. Твоё тело — такое же моё, как и твоё. И я готов чисто из моральных соображений смириться с тем, что твои мысли целиком и полностью принадлежат тебе, какими бы ужасными и идиотскими ни были. Но всё же, Сэмми, не смей калечить то, что принадлежит мне. Не смей ничего с собой делать.***
Ягодная кислинка сладко таяла на языке. В Лос-Анджелесе лето круглый год. Сквозь тоску Сэм заходилась восторгом от воспоминаний о снеге в Канаде. Последний раз она была в Канаде совсем маленькой, когда внимание матери ещё не поглотил новый муж. Она не хотела возвращаться в Канаду, но и Штаты не принесли ей особо приятных воспоминаний. Сэм смотрела, как пальмы пылали в закате. Интересно, где сейчас он… Он постоянно перемещался по миру — ускользал, как призрачная возможность что-то изменить, исправить, вернуть, — и Сэм несколько дней рыскала в Интернете в надежде зацепиться хоть за какую-то новость о нём. Ей было так страшно, что он улетел. Как будто новость об обратном обрадовала бы её. «Ты сама не знаешь, чего хочешь», — говорил он иногда, легко усмехаясь, словно общался со сложным ребёнком, повисшим у него на шее. Впрочем, у Сэм закончились силы переваривать это: правда всегда сначала застревает в горле отрицанием, а потом проваливается в желудок тысячами лезвий. Сэм поймала себя на мысли, что они виделись с Биллом практически только в тёмное время суток. Когда он ехал со съёмок, по пути забирая её из офиса, и Сэм каждый раз молилась, чтобы он не прихватил какого-нибудь очередного коллегу; когда он, будучи в особом настроении, появлялся внезапно в дверях её комнаты с сырной пиццей и бутылкой красного; когда возвращался совсем поздно — уставший и неразговорчивый — и разрешал Сэм помять его плечи. Пообещать себе новый день, стерев его номер телефона, чтобы уже вечером выть белугой от ужаса: больше ты никогда не услышишь от него своё имя. Сэм грустно улыбнулась сама себе. В серых остекленевших глазах разливался красный закат. Сэм не считала смерть чем-то поэтичным или даже трагичным — это вполне закономерное развитие событий: причинно-следственные связи смыкаются вокруг твоей шеи порой слишком крепко, душат. По сути, разница между естественным умиранием и преждевременной кончиной не такая существенная: для кого-то обнаружение возрастных изменений на лице примерно то же самое, что кирпич по голове для другого. Вот оно, умирание — для кого-то быстрее, для кого-то медленнее. Сэм смотрела, как внизу копошились люди, слишком долго. Пальцы ослабли и разжались, и рожок с черничным мороженым падал — слишком долго. Неужели здесь действительно так высоко? Несколько щелчков объектива — на прощание, — и последний снимок размылся, когда Сэм крупно вздрогнула от уведомления на телефоне. Носок кроссовка заступил за край, и Сэм почувствовала, как ладони, сжимающие объектив, похолодели. О господи… Держась за фотоаппарат так, будто он мог спасти её от падения, Сэм в ужасе отошла от края и сдержала ладонью безмолвный крик. Сердце колотилось так сильно, словно готово было прорвать грудную клетку. В голове — костёр. Что она здесь делает? Сэм всегда боялась высоты. Но сегодня ей захотелось перед отъездом сделать парочку городских пейзажей на прощание с Лос-Анджелесом. С крыш небоскрёбов открываются волшебные виды на этот чёртов город и холмы, обрамляющие его. Но… что она здесь делает? Дрожащими руками Сэм достала телефон и увидела на экране уведомление от пользователя с ником, который уже отпечатался у неё на подкорке: «Не смей ничего с собой делать». Она зачем-то озиралась. Никого.***
— Ты же знаешь, как я люблю тебя, детка. Сара, энергичная женщина, удивительным образом сочетающая в сложном характере страстность и абсолютную невозмутимость, протянула руку к лицу Сэм. — Ты похожа на ходячий труп! — воскликнула она, хлопнув дочь по щеке, которую только что нежно поглаживала. — Тебе нужно срочно принимать больше витаминов! — Да, мам. — Хорошо, что ты живёшь одна: никто не мешает, — мечтательно протянула миссис Линч, туша сигарету в пепельнице — в той самой, что сделана из виниловой пластинки… Сара нахмурилась, заметив бычок. — Детка, ты что, куришь? «О господи…» — Сэм задохнулась. — Ах, дорогая, тебе это ни к чему, — цокнула языком мать. — Впрочем, иногда хочется выкурить одну-две — уж я-то знаю, как тяжело порой бывает: Джордж совсем меня не ценит… Сэм шла за матерью, которая уже уходила, — Сара никогда не задерживалась у дочери и звонила реже, чем отец, но отца Сэм любила больше. — Ешь больше фруктов, — наставляла Сара. — И побольше работай — я знаю, как благотворно влияет на человека дело. Холодный поцелуй на прощание. Когда мама ушла, Сэм поспешила в кухню, задыхаясь от захлёстывающих чувств, чтобы схватить пепельницу и швырнуть её в мусорное ведро вместе с ещё одним напоминанием о Билле. Она плакала — не во весь голос, но сдавленно, грызя подушку по ночам и кусая ладонь, которой зажимала немой крик, сидя в студии днём. Снотворных было достаточно, чтобы уснуть, но чтобы почувствовать себя наконец комфортно (здоровой и целостной? счастливой?), ей не хватало столь малого и одновременно неосуществимо многого — его. Его рук — крепких и тёплых объятий, таких простых, словно Биллу было невдомёк, на что способны его прикосновения; его улыбок — то столь ласковых, что у Сэм подкашивались ноги, то таких весёлых, делающих из него совсем юнца, то снисходительно-мудацких, за которые хотелось дать пинка. Он практически не отвечал на её звонки — это оставляло надежду. Но Билл вообще редко отвечал на её звонки, даже когда у них всё было хорошо. Возможно, он занят — у него же много работы, верно? У него есть друзья. У него есть дела. Возможно, у него уже появилась новая девушка либо же он сошёлся с бывшей — всякое может быть, да? И это ведь не означает, что всё плохо.***
Жить в одиночестве — самое поганое, что только можно придумать. Нет, конечно, Билл знал о пользе уединения, особенно после напряжённого рабочего дня, когда голова идет кругом, но он не припоминал, пожалуй, ни одного случая, когда мог сорваться на кого-то из близких, даже если не спал сутки. Ему редко хотелось побыть одному, поэтому его всегда удивлял затворнический образ жизни Сэм. В понимании Билла дом — это обязательно коллектив: семья, друзья, любимые. В понимании Сэм дом — это место, где тебя никто никогда не достанет. Работа над «Оно» подходила к концу, и у Билла, по сути, причин оставаться в Лос-Анджелесе не было. Ни одной причины… Билл упал на постель, сгребая под себя подушку и одеяло, и хотел уже было издать блаженный стон, чувствуя, как тело проваливается в негу, как вдруг нахмурился. После сигарет обоняние притупляется, однако сквозь подступающий сон и усталость Билл с замиранием сердца осознал, что постель пахнет… ею. Сегодняшнюю ночь он решил сделать последней, проведённой в этом долбанном коттедже, стоящем бешеные бабки, — из последних воспоминаний о Лос-Анджелесе. Зачем, спрашивается, он тогда лёг спать в комнате бывшей? Билл открыл глаза и устало, грустно улыбнулся. Ты была потрясающей, Сэмми… В последние дни у Билла уведомления стояли только на менеджера, которая уже заканчивала планирование нового графика актёра. «Складывайся тогда», — прочёл Скарсгорд на экране в ответ на сообщение, что готов возвращаться домой. Это было правильно. С Лос-Анджелесом покончено. Комната Сэм была проблемой. Арендатор потребовал вернуть дом в прежнем состоянии, Сэмми, а ты меня опять подставила. Билл усмехнулся собственным мыслям. Из её вещей остались только гирлянда, купленная им; нижнее бельё, купленное по его указке; зубная щётка Сэм, куча каких-то пшикалок, из-за которых в доме раньше постоянно стоял сладковатый запах цветов или ещё поди разбери какой хрени; куча листов с набросками татуировок и неоконченных карандашных зарисовок; наполовину опустошённая пачка кукурузных палочек рядом с его пепельницей на прикроватном столике и — неподалёку — маленький, весь в колючках — пушистых, — кактус. Билл тяжко вздохнул, словно завидел проблему. Грёбаный Рори. Скарсгорд с опасливым пренебрежением — так, будто мог обжечься, — протянул руку к кактусу, взял и повертел его в руках. Вроде с Рори всё в порядке… Кактусы же не надо поливать?.. Ох, Сэмми, как ты могла забыть своего единственного друга… «Подожди, — набрал он менеджеру. — Осталось одно дело». »?» — пришло через пару секунд, и Билл закусил губу. Дерьмо. Он чувствовал, как в голове начинал кружить ураган мыслей — совсем, чёрт побери, не тех, которые должны быть. Возможно, было роковой ошибкой лечь сегодня спать в её спальне — он же даже не собирался! Возможно, он полный идиот, окончательно потерявший голову. Осознание, что Сэм не была в сети с того момента, как пару дней назад написала ему с просьбой простить её за тот скандал в разгар веселья и свалившийся Биллу как снег на голову, — признаться, очень неприятно скребло по сердцу. Билл засунул все свои опасения в самый дальний уголок поехавшей головы и с минимальными — ну почти — ментальными потерями прожил так почти сутки. Энди его спас, позвав в бар, думал Билл, но теперь ему смутно казалось, что Энди похерил вообще всё своими балладами о том, как важно бороться за любовь и бла-бла-бла. Энди — чёртов моногамный романтик. Билл предпочитал карьеру… Полежав на спине, сверля потолок недобрым взглядом и поигрывая телефоном в руке, как это делают в кино убийцы ножами-бабочками, взвешивая все «за» и «против», Билл не выдержал. «Ты забыла Рори, — написал он и, сжав зубы так, что по лицу загуляли желваки, отправил сообщение и сквозь щемящее шестое чувство добавил: — Не смей ничего с собой делать».