.Europe.

Германия, 1938

Дотошная собственная аккуратность раздражает так же, как раздражает сегодня абсолютно все. Она постаралась в сухость и емкость формулировок так, что хочется самолично на тонкий лист плеснуть стаканом ледяной воды. Вступление в молодежную организацию должно стать не просто добровольным, а правильной пропагандой, возведенным в абсолют героизмом, всенепременно обязательным для каждого – и чтобы помыслить об ином не смели даже. Не просто раздражительность – клокочущий сухо, во все стороны рвущийся изнутри гнев, требующий выхода всенепременно и прямо сейчас. Непонятно, не разобрать толком только – это едва не запоротое к чертям прямое распоряжение сверху, или, все-таки, ей просто почему-то не плевать на чуть не на пятки ему то и дело наступающую смерть. Он сидит на краю убого пошарпанного, угловатого как он сам, табурета – руки безвольно повисли, локтями уперевшись в острые колени – опустив тяжело, окровавлено-спутанной челкой в щербатый пол, повинную голову. Она, замерев, прикованная, пришпиленная к месту на грани истерики в собственном полыхающем злостью нутре, не к месту освоенной учтивости – смотрит на ходящие ходуном желваки и дрожащие губы, не позволяя себе даже думать о том, чтобы дотронуться. И сама же себе проигрывает. Он резко одергивает руку, не давая себя коснуться. Не смей. Не трогай. У х о д и. – Эти шорты тебе даже больше идут. Он вспыхивает одномоментно, снося все вокруг к чертям неминуемо взрывной волной – она рискует стать причиной и сопутствующей же потерей. – Заткнись. Шипение его – на грани уничтожительно-едкого и болезненного. Глаза узятся опасно, в их помутненной глубине – бескрайняя, бездонная, всеобъемлющая пустота. Он срывается с места яркой вспышкой, оказываясь прямиком перед ней, на ней – собственный затылок гулко бьется о рассохшееся дерево половиц. – Н е н а в и ж у тебя, с у к а. Она смеется прерывисто, захлебываясь перекрытым напрочь его худыми жесткими пальцами кислородом, срывается, глаза закатывая, в пронзительный сиплый шепот. – Mein kleiner hitlerjurgend. Никаких поцелуев – то жест истинной близости, таинство возлюбленных душ – сухие и грубые, жгучие укусы прямиком по тончайшей коже изогнутой шеи. Глубина его собственной, бесконечно искренней в своей горячности, злобы – отражение ее собственной. Он вбивается коленом меж длинных, чернотой чулок обтянутых ног, шипит непереводимым витиеватым матом сквозь сжатые – вновь – на шее челюсти. Тяжелая пряжка звякает, жалобно вторя голосу, отдается металлом по оголенному стеклу нервов. Это бесконечный бег в колесе, замкнутый круг неизбывной глухой их ярости друг к другу, ее – к самой себе. Узкая кожаная юбка трещит по швам, он путается правой – не-ведущей, вот смех – рукой в вычурно-тонких подвязках, грубо сжимает пальцами все ее влажно скопившееся в одной точке напряжение. Она смеется снова, и голос мерзко дрожит, отбиваясь о хлипкие – плевать, кто услышит – стены резонирующим стаккато. Сжимает узкую ладонь меж распаленных бедер, ногти остро впиваются в тощую спину даже сквозь плотную ткань форменной – благослови, Господи, эту форму – рубашки. Он может ее убить, и того более – явно бы этого сейчас хотел. Да только кто ему позволит. Она готова, рассмеясь, признать, что с выводами поспешила чуть больше, чем следовало бы – тугие пуговицы форменных шорт уже почти до исступления доводят; не чета совсем обычной быстрой молнии. Зубы смыкаются на ключице, болезненно-остром соске – чувствительно даже через два слоя ткани – и он закусывает собственную губу до крови в самом преддверии резко вбивающегося до самого горла толчка. Ритм бешено вторит собственному заходящемуся истерически сердцу – острые лопатки трутся о щербатое дерево, стирая ожогами нежную кожу. Он рычит, упираясь лбом в выступающее сочленение тонких ребер, твердь вздымающейся рвано грудной клетки – она разливается дрожью и протянутым стоном – и выгибается раненным зверем, когда кончает. Она, вытянувшись, лежит на холодном дощатчатом полу – в бесстыдно неприкрытой отрывками наготе, пышущая пошлостью и остаточным жаром – не думая даже подниматься. Проводит пальцами по багровеющей светлой шее, звонко цокая о пересохшее небо кончиком языка. – Доволен, Пять?.. Он стоит, привалившись к массивной столешнице обнаженным острым бедром, ни капли частичной этой наготы не смущаясь. Закуривает резковато-нервными пальцами, морщится от мазнувшего по глазам едкого дыма. Песочная плотная ткань застегнутой наглухо форменной рубашки по-прежнему аккуратно смыкается на горле, обнятая лениво ослабленным узлом галстука. – Ja, mein Führer. У него в этот момент – абсолютно мертвые глаза. У нее – постепенно зарождаясь из стлевших было углей – рвется наружу, с каждым сделанным вдохом все беззастенчивее набирая силу, обжигающее внутренности пламя. Глубокая, резонирующая ирритация вновь разрастается, заходя на новый круг.