.Europe.

Франция, 1929

В плотной жесткости красной папки – лист с ровным рядом машинописных строчек: Пакт Бриана-Келлога, торжественно ставящий вне закона войну во всём мире, должен быть заключен любой ценой. Она проводит аккуратно обточенным ногтем раз за разом, прикусив губу. Смыкает обложку с тихим хлопком. Раймон Пуанкаре уходит в отставку по состоянию – неспроста, само собой разумеется – весомо пошатнувшегося здоровья. Он снова пьян. Он всегда пьян в моменты их украденной у окружающего времени и зовущего долга близости. Смотрит, щурясь едва заметно, замерев в статичности на грани нескольких реальностей одновременно. Эйфелева башня – смешная, банальностью звенящая пошлость – мерцает за окном, отражаясь в стеклах, ее ночные томные огни отблескивают в расширенной глубине темных его зрачков. Она знает, что он этого не хочет, он хочет не ее, но сама себе признаться не может в этом – должном бы отрезвить хоть на секунду – понимании. Белое кружево, его тонкое изящество – ванильная, возвышенная изысканность – выделяется на молочно-светлой коже даже в полной почти темноте. Плотная, упругая мягкость ее груди податливо мнется под иллюзорно-тонкими, твердыми пальцами. Все внутри переворачивается, сжимаясь и разворачиваясь всеобъемлюще тяжелым узлом. Его прикосновения обманчиво, неправильно, до отвращения неправдиво-нежные, и каждое из них подобно выстрелу излюбленного вальтера – прямиком в изнеженную, не готовую к тому совершенно плоть. Хочется кричать. Взвыть глубоко и садняще – не лги, не нужно, оно того не стоит точно совершенно. Лучше просто. Меня. Убей. Она влажная, слабая, искрит изнутри, сбиваясь с невыносимо медленного ритма – и тут же осаждаема его негромким «не спеши». Он отчетливо-явно совсем в этот момент собой не владеет. Она тянется к пальцам на шее, подается в их изматывающую осторожность – сожми сильнее, ну п о ж а л у й с т а, воздуха и так нет, рядом с тобой дышать н е в о з м о ж н о – и тут же захлебывается в фантомном ощущении, когда он, коротко пройдясь самыми кончиками, убирает руку. Это не здорово, нездорово совсем в изначальной своей сути. Прикосновение губ к изнеженной внутренности бедра влажное, обходительно-ласкающее, ласкающееся – выдавливает протяжный, сквозь разомкнутые обессиленно губы, стон. Руки непослушные, жалкие, дрожащие от этой неспешной, тягучей нежности, пальцами трясущимися в темные волосы на самом затылке зарываются, гладят и тянут, не в силах сжаться, отстранить, остановить эту пытку в замеревшем, онемевшем будто вокруг них времени. Он обнимает ладонями выступающие сквозь молочность кожи бедренные кости, большими пальцами гладит – ласкающе, успокаивающе, тушит вспыхнувшее было внутреннее пламя до обманчиво-слабо тлеющих, греющих углей. Ей хочется разрыдаться, ей хочется кричать навзрыд, захлебываясь влажным клокотом внутри горла – она голову запрокидывает, прикусывая мякоть ладони, чувствует липкие дорожки по сдавленным, пульсирующим стуком вискам. Тонкость пальцев, шершавая влажность языка сливаются воедино, изматывая, не давая возможности отказать себе в слабости, остановить, остановиться. Он руки ее перехватывает мягко, но уверенно – отточенные годами рефлексы работают сами собой, где бы он мысленно ни находился, до какой глубокой дезориентации в пространстве себя ни доводил. Целует ладонь, прежде чем выпустить, и мягкость губ разъедает тонкую кожу безжалостно концентрированной кислотой. Она ведет изнутри бесконечные торги – не делай этого, я похороню и забуду, тоже ничего больше не сделаю; коснись так, вот так, снова и я сотворю ради тебя что угодно. Он губу тонкую то и дело прикусывает, вытягивает из-под кипельно-белого воротника узкий галстук. Рубашку расстегивает медленно подвижными пальцами, и смотрит, смотрит в самые глаза беспрерывно, размазано. Ложится сверху, прижимаясь обнаженной – когда вообще такое бывало – кожей, у основания себя перехватывает, касается обжигающе, коротко – дразнит, не давая раздышаться в секунде спокойствия. Собственный жалкий скулеж сквозь память проходит непоколебимо и четко, оставаясь в ней навсегда. Она в исступлении все губы искусывает, себя заставляя держаться, не сбиваться с мучительной медленности, сбивается – и он замирает из раза в раз с невыносимым своим, шепчущим «не спеши» – и куда там всем девяти кругам с их изощренными пытками, ее собственный ад уже здесь. Он стонет вибрирующе, растянуто, по времени размазано, заполняя собственным голосом все помещение, затапливая собой всю ее изнутри. – П я т ь... Ей хочется правды, и она ее страшится. Он впервые засыпает рядом, обессилев совсем – солнечный свет падает сквозь незакрытую занавеску, касается спины и обласкивает каждый торчащий позвонок. За окном наступает двадцать седьмое июля: пост премьер-министра Франции занимает Аристид Бриан. Она смотрит лениво-измотанно, подрагивая тяжелеющими веками, обнятая шелком пахнущей лавандой простыни, и вдохнуть боится – не то, что в порыве глубинном, глупом, его щеки коснуться – чтобы не разбудить, не спугнуть. Он во сне ее руку держит, большим пальцем ладони касается жгуще-ласково, в уголках закрытых глаз – блестящая влага. Шепчет одними губами имя – конечно же, не ее.