.Europe.

Англия, 1952

Бергамотовый чай с молоком вкус имеет столь же странный, сколь и цвет. Если вдуматься отвлеченно – все происходящее в самой своей сути странно невыносимо, и у этого внутреннего чувства гадкое послевкусие, болезненно саднящее под языком. Забавный факт, и столь же неоспоримый: взрослеем мы в окружении какого-никакого социума, в процессе этом и становясь людьми. Этот мальчишка – мальчишка, по сути, успевший вырасти, но так и не повзрослеть – жилы из нее так и тянет, играет искусно на перетянутых струнах звенящих устало нервов. Да и тропа самообмана, ко всему прочему, обманчиво-извилиста – по сравнению с ней и ее годами, возрастом истинным, он – не более чем мальчик, будь ему хоть тринадцать, хоть шестьдесят. От промозглой монохромности лондонских улиц зябко как-то одновременно снаружи и из самого нутра – дрожь зарождается в середине спины, прокатываясь волнисто, сковывает все тело неприятным и неостановимым ничем тремором. Хочется окунуться с головой, завернуться во все одеяла мира, затопить уютным треском ярких всполохов камин. Хочется остаться в этой монохромности навечно, и никогда больше даже не шевелиться. Слезы не злые привычно, не вымученно-надломленно давимые откуда-то из груди, они безо всякого на то усилия текут сами собой – когда же вы, чертовы, закончитесь уже – и сил, а то и желания стереть их, платком хотя бы промокнуть, не потеряв лицо, ровным счетом никаких. Да и притворяться не для кого, не перед кем – она одна в окружении каменных, веками пропитанных промозглой влажностью местного климата стен, и н и к о г о в этой унылой дождливой тишине не ждет. Руки промерзшие, холодные отвратительно. Она сжимается, клубком сворачивается, ладони зажимает меж хоть сколько-то иллюзорно теплых бедер – ребра мизинцев проезжаются отрывисто по неупрятанной, не обтянутой привычным бельем нежности, вызывая нежеланный, нежелательный приглушенный отзвук где-то между осознанным и отвергаемым старательно уже долгое время. Его нет рядом, и его настолько нет, что он везде – перед глазами, сколько их ни закрывай, сколько губы не прикусывай, чтобы хотя бы на боль отвлечься, чтобы переключиться на что-то, что не ранит, не мешает вдыхать полными хотя бы наполовину легкими – он словно вырезан, вытравлен на внутренней поверхности бархатной темноты век. Привычно острые ногти не мешают ни капли – сама всегда отвлеченно удивлялась этому незначительному, забавному факту – пальцы скользят медленно и гладко, бессистемно, направляемые исключительно хитросплетением собственных ощущений, ломаной геометрией так и не прогревшихся толком суставов. Пальцы не ощущаются собственными, реальность слоится, приобретая формы совершенно неправильные, самим своим проявлением гнетущие – абстрагироваться возможно, наверное, да отчего-то не выходит никак – перед внутренним взглядом то и дело черные дыры чужих – его – зрачков, тонко обрамляющий выдержанностью серый лед радужки. У боли моей – твои глаза, У смерти моей – твое лицо. Движения не быстрее, но глубже и бесстыднее с каждым скольжением пальцев – хочется остановиться, остановить кромешную дикость собственного подсознания, изгнать привязавшийся, навязанный образ – хоть наедине с собой оставь в покое – хочется продолжать с исступленным отчаянием многократных самоубийц. Протяжный, изглубленный, загубленный в слепом отчаянии стон гулко отражается эхом по вымороженной вековой потресканности каменной кладки. Она холодна, как местный климат и практически бесстрастна в старательно выстроенном после самодопущенной слабости внешнем. В сердце февральского слякотного омерзения, в центре осунувшегося голыми деревьями парка не хватает не то зонта, не то – возможности быть не здесь, удачи здесь не находиться. Бой огромных, главных, извечно точных до педантичности часов знаменует полдень – королева Елизавета II вступает на престол. Она накидывает ему на плечи собственное – тяжелое в своей клетчатой твидовости – пальто. Прикуривает через мундштук тонкую черную – гвоздика, едкая лакрица – сигарету. Доконать себя; Последние жилы вытянуть. Он смотрит – голову задрав смешно, кажется, к самом небу – на огромные стрелки, слившиеся воедино и так же медленно расходящиеся после последнего величественного своего удара. Она смотрит на его – «я не смогу это настроить» – ходуном дрожащие плечи и затягивается – до боли в легких – ощутимо глубже, чем стоило бы. И внутри бесконечно пусто и абсолютно все равно.