Ошибки доверия

      — Фридрих, ты внимательно меня слушаешь? — мужчина оторвался от своих бумаг и исподлобья взглянул на меня.       — Да, отец.       — Хорошо, — он откинулся на спинку большого кожаного кресла и сложил руки в замок на столе, пристально смотря на меня. От тяжёлого взгляда его серых глаз хочется под пол провалиться, они словно приколачивают тебя к месту, не давая возможности свободно сделать хоть один вдох. — Тебе уже восемнадцать. Я приступил к оформлению некоторых бумаг на твоё имя. Ты же понимаешь, какая на тебя ложится ответственность?       — Да, отец.       — Хорошо. Ещё я считаю, что пора задумываться о преемнике. Твоя кандидатура на эту роль, к сожалению, единственная. Я допустил большую ошибку, когда позволил в ранние годы твоей жизни воспитывать тебя твоей матери. Ты вырос слишком мягкотелым и слабым. Ты согласен с этим утверждением?       — Тебе виднее, отец.       На его лице появился оскал, который должен подразумевать в себе улыбку. Он отвернулся от меня и уставился в окно, делая глоток виски из стакана. Как же я его ненавижу. Ненавижу всем сердцем. И эта тварь ещё смеет что-то говорить про мою мать. Когда-нибудь я воткну ему в спину нож, обязательно это сделаю, и мне будет совершенно плевать на последствия. Одна жертва будет стоить того, чтобы избавить общество от этой гниды.       — Либералы… Либералы разрушают этот мир. Они извратили нашу страну и традиции, впустили сюда иммигрантов и беженцев, допустили гомосексуальные браки и активно выступают за их права. Омерзительно! — крикнул он, но я всеми силами постарался не дёрнуться. Он снова посмотрел на меня. — Никогда народ не сможет управлять самим собой. Овцам всегда нужен пастух, иначе их сожрут волки. Вся эта демократия с либерализмом опустила нашу нацию на настолько низкий уровень, что когда ты просто смотришь в окно, ужасаешься. Фридрих, ты согласен с этим?       — Да, отец.       Насколько же противно. От него, от его мировоззрения, от его речей и голоса, серых глаз, которые в один момент ставят тебя в ничто. От того, что я должен отвечать только то, что он хочет слышать, что я должен полностью ему подчиняться, что я не имею права выбора. От того, что я не нахожу в себе силы дать ему отпор и сказать что-то против.       — Ты лжёшь. Ты вырос такой же лживой либеральной сукой, как твоя мать. Я был слишком с тобой мягок, и вот к чему это привело. Именно поэтому мне нужен достойный преемник. Больше я такой ошибки, как в молодости, не допущу, и приложу все усилия, чтобы воспитать достойного правителя, способного навести в современной Германии порядок и вернуть её былое величие. Я тебя пока не тороплю, но начни думать об этом и не совершай глупостей, если не хочешь закончить жизнь, как твоя мать. А теперь вон из моего кабинета.       Я подорвался, судорожно соображая, что сейчас произошло. На часах четыре утра. Я с облегчением выдохнул и лёг обратно. Хотелось бы, чтобы это был очередной кошмар, вот только это был не сон. Это было настоящее воспоминание. Мне тогда только исполнилось восемнадцать, и отец позвал на вот такой вот очень тёплый семейный разговор о делах насущных. Я который год стараюсь подобные моменты похоронить как можно глубже в сознании, но одно почему-то сейчас ярко всплыло на поверхность и заставило всё это пережить заново, словно напоминая о моём положении. Никакой ночной кошмар не способен тягаться с этими фрагментами моей жизни.       Разумеется, сна больше не было ни в одном глазу, да и всё равно через час подъём, нет даже смысла пытаться заснуть. Я заглянул под кровать и достал первую попавшуюся под руку книгу. Это оказался Достоевский, которого недавно вернул мне Александр. Он не раз говорил мне про русских писателей, сейчас у меня есть возможность познакомиться с одним из них поближе.       Вот только рой мыслей в голове не давал сконцентрироваться на печатных строках, и в итоге мне приходилось по пять раз перечитывать один абзац, и всё равно его суть не улавливалась. Я почти всю свою жизнь жил ненавистью к отцу и жаждой мести. Хоть порой я и был близок к тому, чтобы взять нож и перерезать ему глотку, всё равно я не мог это сделать. Его свита не позволит мне просто отсидеться в тюрьме. И никто быструю смерть мне не позволит. Страх того, что со мной могут сделать, сильнее жгучей ненависти. Если бы я знал, что никаких последствий не будет, я бы убил этого ублюдка ещё года три назад. А так мне остаётся только сидеть и подчиняться. А самое ужасное то, что если я вернусь, ничего не изменится. Где найти выход из этой ситуации? Как мне сбросить с себя цепи? Я лучше тут сдохну, чем вернусь домой. Здесь хотя бы смерть без излишних извращений. Выдернул в реальность меня стук в дверь. Время десять минут шестого, самое время для прихода приятеля. Я встал и открыл дверь, пропуская его внутрь.       — Как твоё состояние? — Александр сел в кресло, как-то странно рассматривая, словно оценивая, меня, а я принялся надевать комбинезон.       — Ну, по крайней мере, я проснулся, это уже хорошо, — отмахнулся я. Как моё состояние? После сновидения с фрагментом моего прошлого, очень паршивое. Но забивать ещё этим голову напарнику я не вижу смысла.       — Ну а судя по раскрытой на кровати книге, проснулся ты не пять минут назад. Это Достоевский?       — Да.       — На каком моменте остановился?       — Не помню, — честно ответил я. Я так и не смог уловить ни одной строчки. Александр вздохнул и посмотрел на меня.       — Ты часто плохо спишь? На тебе лица нет.       — А что, будешь предлагать снова обращаться к Елене или пить препарат, который меня чуть на тот свет не отправил?       — Нет, просто… Просто мне не нравится то, что с тобой происходит. На тебя сейчас так много всего навалилось.       — Вот не надо этой жалости, я в ней не нуждаюсь. Бывали ситуации намного страшнее.       — То, что у тебя были ситуации, которые страшнее всего сейчас происходящего — это ещё ужаснее, но как знаешь, — вздохнул он. — Я веду к тому, что если ты выговоришься, станет хоть немного легче. По крайней мере, во время разговора мозг начинает раскладывать ситуацию на составные части, и ты сам начинаешь видеть всё с разных сторон.       — Хочешь побыть моим личным психологом?       — Если тебе от этого станет легче.       Сначала я хотел дать категоричный отказ. Не хватало ещё окружающих грузить своими проблемами. Но слово «нет» с губ так и не сорвалось, и я ничего не ответил. Александр тоже продолжать эту тему не стал, и мы молча пошли в столовую.       Аппетита, честно признаться, не было вообще, но учитывая, что за вчерашние сутки я вообще ничего не съел, а сегодня хотя бы от запаха еды не тянет блевать, через силу запихнул в себя тарелку хлопьев. Гастрит заработать — так себе перспектива.       В шесть мы заменили американцев и остались сидеть в каюте, раскрыв дверь, чтобы слышать и видеть происходящее в коридоре. Приятель уселся что-то писать в блокнот, как обычно, ни о чём меня не информируя.       — Снова записываешь улики и теории? — поинтересовался я, глядя на записи через его плечо.       — Были бы у нас ещё эти улики, — фыркнул Александр. — Нет, я рассчитываю провизию на оставшееся время. Нам осталось здесь провести ещё один месяц три недели. За первый месяц мы израсходовали очень много запасов, можно было значительно сэкономить. Особенно пострадало пиво. Безалкогольного ещё много, но все мы прекрасно понимаем, что пока у нас есть обычное, никто к нему не притронется. Ещё есть шампанское, которое я успешно конфисковал, и, к слову, правильно сделал, наверняка от него бы тоже уже половины не было. Запасы пищи тратятся неравномерно. Выпечка и закуски уже подходят к концу, зато консервами этими половина хранилища забита. В морозильной камере есть немного сырого мяса, но заморачиваться с его приготовлением никто не хочет и вряд ли станет. С голода, в общем, мы не помрём, но питаться оставшиеся недели консервами удовольствие сомнительное. Нужно составить меню и распределить остаток провизии равномерно на каждого члена экипажа. Можешь мне помочь, я выделю тебе часть, а я пока разберусь с мясными консервами.       Александр вырвал из блокнота лист, перенёс на него какие-то свои записи, и дал его мне в руки. Неужели меня настолько поглотили личные проблемы, что я даже думать забыл о обычных бытовых вопросах, таких как провизия? Мне даже в голову не приходило, что она может закончиться. Пора перестать заморачиваться ерундой, взять себя в руки и начать что-то делать полезное.       Я закончил делать расчёты. В целом, получается, что, если делить на восьмерых, то до окончания срока мы можем дотянуть вполне комфортно, просто главное не сожрать всё в один вечер. Я отдал Александру лист, и он принялся читать мои записи.       — Вау, Фридрих, какой у тебя красивый почерк, — вырвалось у приятеля. — Ты ходил на какие-то курсы каллиграфии или что-то в таком духе?       — Ага, курсы называются «напишешь хоть одну букву с разницей наклона в одну тысячную градуса, и получишь линейкой по рукам». Я на дому начальную программу осваивал, отец позаботился о том, чтобы меня учили лучшие из лучших. Методы обучения, разумеется, его не особо волновали. Цель же всегда оправдывает средства.       — Ты словно сошёл с обложек книг двадцатого века. Таких консерваторов, как твой отец, я смотрю, ещё поискать надо. Слушай, а на немецком можешь что-нибудь написать?       Я задумался. Могу конечно, но на фразе «сделай что-нибудь» мозг, как обычно, отключается и ты стоишь несколько минут пытаешься придумать, что б такого сделать, но ни одной мысли нет. На столе я увидел книгу Гёте. Какие-то цитаты из него до сих пор можно иногда встретить в обиходе, одну я даже знал ещё до того, как приступил к чтению произведения. Я взял ручку, наклонился к блокноту Александра и принялся выводить, уже намеренно старательно и красиво, буквы.

«Nur der verdient sich Freiheit wie das Leben, Der täglich sie erobern muß…»

      Пока я писал это в углу страницы, успел сравнить свой почерк с почерком напарника. Я уже замечал, что у него он быстрый и размашистый. У меня зажатый и острый.       — Господи, когда-нибудь я тебя доконаю и попрошу исписать какую-нибудь тетрадь на немецком языке, чисто чтобы смотреть на каллиграфические рукописи и получать эстетическое удовольствие. Это безумно красиво выглядит. Что эти строки означают?       — Это цитата из Фауста: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идёт на бой».       — А-а, знаю её. Отлично, заставлю тебя на днях переписывать вручную это произведение. Будешь ещё попутно и немецкий объяснять.       Я усмехнулся. Что мне нравится в Александре — это его спонтанные нелепые идеи, в которых нет совершенно никакого смысла, но которые способны хоть немного разогнать окружающий нас мрак.       — Замётано. Можно посмотреть, что за записи ты ведёшь?       — Бери, — Александр всучил мне в руки блокнот.       Я впервые держу его в своих руках. Это даже не блокнот, а большая толстая записная книжка в кожаном переплёте. Я принялся листать исписанные страницы. В целом, дневник этот имел исключительно рабочий характер. Описание рабочих дней на корабле, дежурств, графики и планы работ. Много заметок про каждого члена экипажа, описание их действий, характера, взаимоотношений с остальными, кто где с кем в какое время находился. Все эти записи имели множество каких-то пометок на полях и в самом тексте. Меньше всего информации написано про меня, Елену и Фиолетового с Зелёным. На странице, посвящённой Синему, я увидел на полях пометку: «убийца?». Мне как-то Александр заикался про то, что он подозревает Синего.       — Ты всё ещё считаешь, что это он? — спросил я у приятеля, показывая открытую страницу.       — Он уже на твоих глазах совершал одно убийство.       — Да брось, это же была всего лишь крыса.       — Ты думаешь, для предателя мы не те же самые крысы? Всего лишь мелкие противные помехи, которые хочется побыстрее устранить. В любом случае, это старая запись. Я ничего ему не предъявляю, потому что больше у меня никаких доказательств и зацепок нет.       — Надо же, а вчера они тебе были не нужны, когда ты предлагал вышвырнуть меня за борт. Ничего, что я немного подслушал? — в дверном проёме появился Коричневый. Я слышал, как где-то в коридоре открывалась дверь, но был так поглощён общением с приятелем, что не обратил на это совершенно никакого внимания, поэтому появление мужчины в дверях стало полной неожиданностью. Коричневый опёрся плечом о дверной косяк и стоял в проёме, не сводя с Александра взгляда.       — Чего ты добиваешься? — тоже уставился на него мой напарник.       — Я? Ничего. Просто ты же говорил вчера, что я постоянно молчу, вот и пришёл поговорить, пока меня не убил свой же экипаж. Хотя, какая неприятная ситуация получается — для кого-то ты ищешь доказательства, а чьими-то жизнями готов разбрасываться направо и налево.       Напряжение нарастало с каждой секундой. Я сам не понимаю, зачем он сейчас пришёл и завёл этот разговор, и чего хочет через него добиться. Александр ничего не отвечал.       — А впрочем, можешь расслабиться, я знаю, что ты поставил прочерк. Что, думал надавить, да? Может, эмоции подделывать ты и мастер, да вот только анализ — это явно не твоя сильнейшая сторона, хотя в этом ты тоже, безусловно, должен быть хорош. Или ты думал, что ты один сидишь с тузом в рукаве? Оранжевый, я видел тебя там.       Последнее слово он произнёс одними губами. Я ничего не понял, а вот напарника словно прострелило, он тут же выпрямился и замер, ошарашенно уставившись на незваного гостя. Что происходит, о чём идёт речь вообще?       — Ну что же ты так напрягся сразу. Как видишь, об этом пока никто не знает, хотя я вполне мог завести эту тему вчера при всех, но не стал.       — Ты не посмеешь, — процедил Александр сквозь зубы.       — Ты так в этом уверен? Что ты там вчера мне в конце сказал? «Сегодня тебе повезло, но завтра удача может от тебя отвернуться»? Советую тебе почаще повторять эту фразу в своих мыслях, — он сделал паузу, наблюдая за реакцией юноши. Александр сидел смирно, словно загнанный в угол зверь, не шевелясь и, кажется, даже не дыша. Коричневый усмехнулся и прищурился, взгляд его стал полон надменности и презрения. Так смотрят победители на побеждённых. — Знаешь, почему я не убийца? Потому что если бы им был я, ты бы был уже мёртв. На этом я не буду больше напрягать вас своими разговорами, хорошего вам дежурства.       Мужчина отошёл от двери и скрылся за стеной. Через несколько секунд я услышал, как дверь в каюте открылась и следом закрылась. Я перевёл взгляд на напарника, который всё ещё сидел неподвижно и смотрел в пустой коридор.       — Ты ничего мне не хочешь рассказать?..       — Нет, — он резко с хлопком закрыл записную книжку и встал, после чего направился к выходу.       — Александр… — я постарался его остановить и схватить за руку, но он ловко вывернулся.       — Фридрих, не сейчас! Это никого из вас не касается и касаться не должно! С убийствами это не связано, если не веришь — пойди спроси у Коричневого.       Он покинул каюту и ушёл к себе. Что сейчас было? Где и когда Коричневый видел Александра? О каких тузах в рукаве вообще идёт речь? Я верю, что к убийствам это действительно может не относиться, по крайней мере, если бы Коричневый что-то знал по этому поводу, то вчера он бы молчать не стал. Иначе какой смысл прикрывать предателя, а потом ещё и давить на него? Надеяться на то, что манипулируя убийцей, он тебя не убьёт? Это очень глупо, а Коричневый на глупого человека вовсе не похож. Но что-то тут точно происходит, и напарник это тщательно скрывает. Мне это всё не нравится. Во всей этой масштабной игре ведётся ещё какая-то своя внутренняя игра, в которую меня никто не хочет посвящать. Довольно неприятное чувство, надо признаться.       Я вышел в коридор и сел в находящееся там кресло. Из кают больше никто не выходил. Около половины часа я находился в мёртвой тишине, стараясь вернуться к чтению, но вновь не получалось извлечь из текста ни одной строчки. Потом ко мне всё же вернулся Александр и сел в кресло рядом. Выглядел он подавлено и растерянно. Если он хорошо умеет подделывать эмоции, почему сейчас не скрывает своё состояние?       — Фридрих, я знаю, о чём ты можешь подумать… — вздохнул он. Я сделал вид, что поглощён чтением и не обращаю на него никакого внимания. — Но это правда не должно вас как-то касаться. Коричневого тоже не должно было. Это только моё. Когда-нибудь, если мы выживем, быть может, я расскажу тебе, но сейчас я просто не могу это сделать. Я пойму, если ты перестанешь со мной общаться и начнёшь отталкивать.       Я поднял на него глаза и вздохнул. Как я сейчас могу этого паршивца оттолкнуть? Раньше это надо было делать, когда он меня предупреждал, теперь уже слишком поздно. Что я смогу сделать, если он окажется предателем? Вытолкнуть его в открытый космос? Я заявлял прилюдно, что моя рука не дрогнет. Кто ж знал, что ситуация имеет вероятность так повернуться, и что я настолько сильно к кому-нибудь привяжусь. Смогу ли я его убить своей рукой? Или легко позволить это сделать кому-то ещё? Я не могу дать категоричный ответ на эти вопросы. Меня это пугает. Никто ещё никогда на меня так не действовал, как Александр. Ни к одному человеку я не испытывал такой сильной привязанности.       — Если считаешь, что это никому не нужно знать — хорошо, не говори. Я не буду на тебя давить. Но пообещай мне, что это никак не связано с убийствами. Слышишь? Пообещай, что ты никак не связан с убийцей и им не являешься.       — Обещаю, — прошептал он, глядя мне в глаза. Я немного успокоился. Обещания — это единственное, на что я могу полагаться. Но Александру в данную секунду я верю беспрекословно. Возможно, это меня когда-нибудь погубит, но сейчас мне на это абсолютно плевать, я просто хочу верить этому юноше.       Я снова уставился в книгу. Вернее, на её обложку, на которой золотыми буквами напечатано «Преступление и наказание». Роман про человека, который совершил убийство, после чего сломался под тяжестью этого груза. Насколько это можно перенести на всё происходящее? Сколько жизней сломает этот эксперимент и будет ли в их числе сам предатель? Есть ли у него хоть немного чувства раскаяния и вины за совершённые убийства? Быть может, если посмотреть на изменения поведения каждого человека, обнаружится что-то, чего раньше не замечали? Я снова перевёл взгляд на Александра. Он тоже сейчас находился глубоко в своих мыслях. Безусловно, за тот месяц, который мы находимся вместе, напарник успел показать мне разные стороны своей личности. Я порой сам не понимаю, как это всё в нём уживается, и в какой из них мне искать истину. Но какие бы страшные скелеты в шкафу он не скрывал, я ещё ни разу не видел, чтобы в нём было что-то злое. Да, он бывает заносчивым, раздражительным, вредным, порой его хочется самолично придушить или дать хороший подзатыльник. Но это вовсе не те качества, которые способны охарактеризовать человека как отрицательного персонажа. Я не раз видел, как он, жертвуя своим комфортом, работал после бессонных ночей, держась исключительно на кофе с энергетиком. Его неподдельное состояние после того, как я чуть не умер. Его стремление принести хоть какую-то пользу для экипажа. Если бы не его поддержка, быть может, я бы действительно уже давно сдался. Он говорил мне, что я лидер, что люди будут за мной идти, но как-то так получается, что без приятеля я бы и сам далеко не ушёл. Так кто для кого здесь лидер и бог? Кто чьё сердце в итоге растопчет?       Александр посмотрел на меня. Так мы и сидели несколько минут молча, каждый думая о своём и не сводя друг с друга взгляда.       — Фридрих, знаешь, я должен сказать тебе спасибо за то, что ты меня терпишь, — напарник первый нарушил тишину.       — И что мне с тобой делать… — вздохнул я.       — Любить, ценить и никогда не отпускать, — засмеялся он.       — Ну да, только это и остаётся, — я тоже не смог сдержать улыбку.       Напряжение начало уходить. Вскоре люди начали выбираться из своих кают. Коричневый снова держался обособленно и затравленно, ничего в нём не выдавало человека, который утром нас навещал. У кого сколько здесь скрыто масок? Сколько людей являются не теми, кем они себя выдают? Чем больше ты о ком-то что-то узнаёшь, тем больше тебя это пугает. Есть омуты, в которые действительно лучше не лезть, иначе черти, которые там водятся, тебя сожрут. Александр же за весь день в окружении посторонних людей ни разу не показал, что его что-то волнует, он шутил и смеялся, поддерживая обещание почти с каждым, даже с Жёлтой перекидывался не едкими фразами, но я всё равно замечал его нервные мимолётные взгляды в сторону Коричневого, которые ни один другой человек больше не видел и не мог заметить. Мысль о том, что утром со мной приятель был настоящим, незаметно грела душу и разгоняла мрак внутри.