У каждого свои скелеты

Ночь прошла весело. Во всех смыслах. Ладно, обо всем по порядку. Сейчас утро, рассвет. Скоро подъем. Мы с Элисон Паркер сидим в одном кресле. Элисон положила мне голову на плечо, так что я опасаюсь лишний раз пошевелиться. Пусть поспит. На ее долю выпало столько испытаний. Я смотрю в мирно спящее лицо невинной семнадцатилетней девчонки и во мне просыпается волна нежности. А у меня, кстати, бы могла бы быть сестра. Конечно, младше Элисон лет на пять. К сожалению, мы с Энрике остались одни. Был и отчим, который (как я теперь понимаю) очень любил маму. Ее внезапная смерть потрясла его до глубины души. Марко Круз де Кампос медленно сходил с ума. Он начал пить, а потом, спустя несколько лет, распускать руки. Алкоголь способен превратить любого прежде адекватного человека в чудовище. Отчим пытался хересом заглушить душевные страдания. Не вышло. Бьянка-Мария Каскалес, сороколетняя медсестра одной из закрытых психиатрических лечебниц в городе Альбасете, была смертельно ранена страдающим шизофренией пациентом, планирующим побег. Жертва скончалась от двадцати шести ножевых ранений, которые разъяренный пациент лечебницы нанес ей кухонным ножом в живот. Сеньор Круз де Кампос, муж убитой Бьянки-Марии, заявил, что его супруга находилась на шестом месяце беременности. События кровавого преступления расследуют следователи. Помню объявление в газете. Хорошо помню. Мамочка, любимая мамочка, ты оставила этот мир, когда нам с Энрике исполнилось тринадцать. Говорят, я похожа на тебя. Во всяком случае, пьяный Марко пытался заглушить близостью со мной свои чувства к тебе. Знаешь, я помню, как дрожали руки Энрике, когда он с громким стоном вцепился в газету, превращая пальцами крупные газетные листы в мелкие клочки бумаги. Пытаясь хоть немного уменьшить безжалостную острую смесь чувств из отчаяния, боли и гнева. Помню его взгляд… Взгляд озлобленного волчонка, выпущенного из тесной клетки. Бешеный от ярости тринадцатилетний мальчишка наверняка был готов вцепиться зубами в горло убийцы. Мне страшно, мама. Я каждый раз вздрагиваю, когда смотрю в зеркало. Вспоминаю огонь, безудержное пламя, запах горелого мяса. Нет, не буду писать обо всем этом. Пока не буду. Не смогу. Нужно отвлечься. — Ты Рио, верно? — говорю тихо, стараясь не разбудить спящую на моем плече ученицу. — Да, — отвечает кудрявый парень (почти мальчик) в оранжевом комбинезоне, стоявший с автоматом у окна. — Тебе что-то нужно? Мотаю головой. Утром обязательно стрясу чашечку кофе с Берлина. Интересно, чем занимается главарь банды? Наверное, дрыхнет в кабинете директора банка. Как там Мерседес и остальные ребята? Вне сомнения им страшно. Они не проходили суровую школу жизни Ари, после которой перестаешь бояться смотреть в глаза смерти. Зная, самое страшное уже прошло. — У тебя есть родители? — спрашиваю юного грабителя, пытаясь узнать побольше о нем. (Неизвестно, как долго мы будем находиться в плену. Знания о членах банды лишними не будут) — Были. — Но умерли, да? — понимающе киваю. Знакомая ситуация, вашу мать. Рио отрицательно качает головой, садится в кресло. Мы сидим напротив друг друга. — Я для них умер, — Рио старается отвечать равнодушно, но все равно ясно: ему больно. Любому человеку больно, когда от него отказываются родители. — Это твое первое серьезное преступление? Конечно, первое Ари. Ты сама прекрасно знаешь ответ. Любовь — мощное оружие манипуляции. Красотка Токио запудрила пареньку мозги. Хотя не исключено, что Токио любит Рио, по-своему. Однако, будь я на ее месте, то однозначно старалась бы не впутывать близких в дерьмо, в которое могла влипнуть. — Все из-за нее, из-за Токио? Девушки, в которую ты влюблен? Рио не хочет говорить. Понимаю. Какой смысл мальчику откровенничать с заложницей? Но и без ответов Рио все предельно ясно. Эх, Токио, Токио. Роковая женщина. Ты сведешь с ума любого мужчину. — Ты хотя бы понимаешь, парень, в какое дерьмо влип? — вздыхаю, стоит закурить, но нельзя. Нельзя иметь вредных привычек. Я хочу родить здорового малыша. Быть любящей матерью. Скоро, совсем скоро мы с Энрике уедем из Мадрида, в любой другой город, где поспокойнее. Мой братишка больше не будет полицейским. Пусть лучше картины рисует. Так безопаснее. — Понимаешь, кто они: все твои друзья? — Собираешься поиграть в строгую мамочку? — Рио хмурит брови, злится, но говорит тихо, что радует. Элисон нужно поспать. Пусть отдохнет. Жить в плену крайне утомительно. — Собираешься рассказать, какие мы все тут плохие? Нет уж, спасибо, сеньорита Каскалес, обойдусь как-нибудь без ваших дурацких нотаций. Рио резко поднимается с места, начинает быстрыми мелкими шагами ходить по комнате из угла в угол. Злится. Вижу точно: злится. Что ж, надеюсь, Элисон спит крепко. Она боится всех преступников, включая Рио. Хотя из всей их банды, вероятно, способно на убийство человека четыре. Берлин, громилы близнецы и слишком порывистая Токио. Она может выпустить в порыве гнева в человека пулю. Точно может. — Дурак, — говорю просто, без злобы, констатируя факт. — Дурак ты, парень. Твоим друзьям нечего терять. А у тебя есть родители. Вы посягнули на очень крупный куш. Ты понимаешь, что каждый из вас рискует умереть в любой момент и вы при этом можете остаться без добычи? — Пусть так, — Рио сжимает кулаки, морщит лоб, думает, усиленно думает над моими словами. — Даже если так, — говорит он, — Я уже выбрал путь. Ничего не изменить. Ничего не изменить. Ничего… Шах и мат. Партия проиграна. Думаю, мне следует поспать. До подъема остается всего ничего. Может удастся вздремнуть на пару часов. Ничего не изменить… Волчице, попробовавшей вкус крови, никогда не стать невинным ягненком. Элисон, малышка Элисон, ты так безмятежно лежишь на моем плече, улыбаешься, возможно, видишь во сне дом. Ты боишься грабителей. Грабители стреляют из огнестрельного оружия. Да, они убивают, но они не сжигают людей заживо. Надеюсь, мне не приснится огонь и жуткие, полные нечеловеческого страдания крики и стоны, напоминающие, что волки прекрасно умеют убивать.

***

— Ты очень непослушная девушка, Ариадна, — Берлин стоит близко ко мне, отвратительно близко. Я чувствую запах мерзкого одеколона. Нет, не приближайся. Или мне придется защищаться. Никто из членов банды не вселяет в меня такого дикого ужаса. Этот мужчина Охотник. Честно, лучше остаться поболтать с крепышами близнецами. Ладно, Ари. Все в порядке. Ты умница. Это всего лишь игра, в которой ты точно не проиграешь. — Тебе стоит быть осторожнее, — главарь банды с какой-то убийственной нежностью проводит ладонью по моей щеке. — В следующий раз не лезь в перестрелку. Помни, пули могут ранить или даже убить. Тихий голос Берлина не обманывает меня. Вид людей, похожих на Берлина, мне хорошо известен. Люди—акулы. Интересно, кто-нибудь видел дружелюбную акулу? Вряд ли. Зато в существование акулы, которая сожрет тебя с потрохами, если не будешь достаточно осторожен, в ее существование охотно поверю. — Простите, сеньор Берлин, вы можете отойти? — прошу я с улыбкой миленькой непосредственной глупышки. — Знаете, мужчины пугают меня гораздо сильнее монстров из фильмов ужасов. Ага, а мое колено готово рефлекторно ударить в пах. Это все рефлексы. Честно-честно. Ари — хорошая девочка. — Скажи мне, Ариадна, — Берлин мягко улыбается, стряхивает с моей рабочей блузки невидимую пылинку. — Неужели ты правда боишься мужчин? Посмотри на меня, — мужчина осторожно кладет руку на мое плечо, успокаивающе поглаживает его. — Разве я похож на монстра? «Может, все-таки врезать ему по яйцам?» — задаю себе мысленный вопрос в ответ на вкрадчивый голос бандита-ловеласа. Очень хочется поддаться искушению. Этот тип, изображающий из себя благовоспитанного джентльмена, ужасно бесит меня. — Не знаю, как на счет лично вас, сеньор, — смотрю в темные глаза Берлина. (Больше серьезности, Ари, больше серьезности, ты прекрасно знаешь что сказать самовлюбленному болвану) — Но я, к своему огромному сожалению, была отлично знакома с человеком, напоминающим вас. И его смерть доставила мне огромное удовольствие.

***

Итак, у нас завтрак. Всем заложникам раздали пакеты с лапшой быстрого приготовления. Недоверчиво смотрю на свой пакет. Не знаю, какой сюрприз подкинет мне организм. Прошлой ночью не только у полиции был штурм. (К моему огромному счастью не состоявшийся). Мой организм, например, решил штурмовать целлофановый пакет, выданный мне Рио. Не знаю, почему желудок решил выпустить наружу содержимое ужина. Кормят нас не то чтобы хорошо, но точно не травят. Надеюсь, я не поймала пищевую инфекцию и приступ будет единственным, а мое недомогание обойдется без поноса. Не хочу обладать званием самой засратой заложницы месяца. Гадаю, чем все-таки вызвана моя недавняя тошнота. Невольно вспоминаю: месячных в этом месяце у меня не было. Слабый огонек надежды горит в моей душе. Понимаю, вероятность мала. Слишком много неудачных попыток… Но так хочется верить в успех. Пока есть время, пишу дневник. На скверном французском, местами разбавленными польскими и латинскими словечками. В голове нелепая мысль о создании книги про ограбление Монетного двора. Кто знает, может, случится чудо и моя книга понравится читателям. У нас с братом появится много денег. Определенно, дневник послужит основой для будущей книги. Не все моменты, правда. В тюрьме сидеть Ари совсем не хочется. Вспоминаю наш с братом трейлер. Временную работу в цирке. Мы с Энрике были счастливы, словно попали в хорошую добрую сказку. В цирке пахло попкорном, сладкой ватой, карамельными яблоками. Милая Элена, мне очень не хватает тебя с Ежи. Мои лучшие друзья… Жаль вы далеко, невероятно далеко. Увидимся мы нескоро. Хотя, возможно, скоро. Никому неизвестны хитрые замыслы судьбы. Ладно, пришло время рассказать о прошедшей ночи. Но сначала хочу добавить: кажется, я убью Берлина. Этот гад пялится на меня с особым плотоядным интересом. Наверняка планирует затащить в постель, чертов сукин сын. С каким бы удовольствием я бы пустила ему пулю в лоб. Ладно, хватит о Берлине. Слишком много чести засранцу. Напишу, пожалуй, про события неудачного штурма. Впрочем, немного позже. Энрике, братец, ты сводишь меня с ума. Все время думаю о тебе, боюсь за тебя. Жаль, я не могу стать твоим живым щитом или перевязать твои раны, если ты окажешься ранен. Береги себя. Знай, я без тебя никто, всего лишь окровавленная половинка органа. Орган, чьи клетки отмерли на половину, функционировать больше не станет. Мы одно целое, брат, одно целое. Недаром у нас на левом плече татуировка в виде двойных цепей. Мы — волки, связанные цепями. Безумцы, не дающие друг другу погрузиться основательно в бездну безумия. Если не станет тебя, моя жизнь потеряет всякий смысл. Поэтому береги себя, брат, хотя бы ради меня.

***

— Предатели, предатели! — Энрике зло бьет кулаками о стены собственной комнаты, украшенные постерами с разными супергероями. — Предатели! Взлохмаченный двенадцатилетний мальчишка… Раньше я и подумать не могла, сколько в тебе злобы. Мой брат упрямо сжимает губы, не желая успокаиваться. Уголки губ его дрожат, костяшки пальцев разбиты в кровь, на лбу капли пота. — Успокойся, сумасшедший, — пытаюсь перехватить руки Энрике, достучаться до здравого смысла бешеного мальчишки. Мне страшно. Не знаю, что делать. Будь мама рядом, позвала бы ее. Но мама ушла на свидание с другим мужчиной. Надеюсь, мы с ним поладим, если, конечно, дело у них дойдет до свадьбы. Одинокой женщине с двумя детьми сложно выйти замуж. — Вы все предатели. Ненавижу, — в уголках глазах Энрике вижу затаившиеся слезы. Мой брат не видел ухажера мамы. Но заранее настроен против него. Он считает, мама должна хранить верность папе. А я лично думаю, мама должна быть счастлива. Может, наш возможный отчим не такой плохой человек. Нельзя же вечно быть привязанным к прошлому. Нужно жить дальше. — Братец, — дрожащими руками обнимаю безумного от бессильной ярости братца. (Мне страшно. Мало ли распсиховавшийся братец меня ударит, оттолкнет. Да уж, никогда не видела моего любимого братика таким рассерженным). — Наш папа погиб на пожаре. Время идет. Наш папа погиб на пожаре… Наш папа пытался вытащить из огня многоэтажки парализованную старушку, забытую всеми соседями, выскочившими в беспорядке из горящего дома. Никто из пожарных не вошел в объятое со всех сторон пламенем здание, кроме папы. Риск погибнуть в огне был слишком высок, шансов выжить почти не оставалось. В итоге, из дома не вышел никто. Безрассудный смельчак Диего Каскалес либо сгорел, либо задохнулся от избытка в крови угарного газа. — Ты значит за него? — темные глаза Энрике смотрят на меня с яростью. Братец, братец, какой же ты глупый. — Ты за него? Энрике крепко сжимает пальцами мою ладонь. До боли. Стараюсь освободиться. Какой же все-таки дурак, мой брат. — Пусти, — требую, толкаю разъяренного мальчишку в грудь, желая освободиться. — Ты за него, отвечай! — Мне больно, придурок! — громко кричу я, понимая, что тоже злюсь. Пальцы разжимаются. Трясу в воздухе пострадавшей ладонью. Братишка мой зверюга, настоящая бешеная зверюга. Впрочем, я быстро прекращаю злиться, увидев, как Энрике со стоном падает на кровать, зарывается лицом в подушку и плачет, громко плачет. Солнышко мое, не плачь, я очень-очень люблю тебя. — Тише, тише, пожалуйста, — молю я брата, сама готовая заплакать. Глажу его темные жесткие волосы, понимая: плачущих людей не так-то просто успокоить. Братец помнит папу. Они ходили вместе в тир, стреляли, рыбачили вместе. Я помню лишь закрытый гроб. — Я люблю тебя, братец, пожалуйста, не плачь. Энрике поворачивается ко мне, глаза у него красные от слез. На лице непримиримое выражение. — Назовешь этого мужика отцом и ты мне больше не сестра, поняла? — ожесточенно спрашивает он. — Поняла, — киваю я, прекрасно понимая, что выберу тебя, мой глупый старший брат.