Цвет глубокого американо

Последний ломкий лучик света оседает на разрумянившуюся щечку малышки в вельветовом платьице и теряется, обещая возвратиться вновь через время. Сквозь сетку отдалённых визгов трудно разобрать отдельные слова, однако можно явственно выделить запах. Пластик и яблоки. Гарри никогда не любил такие места, но он нередко бывал здесь. Поначалу сразу приходил в ярость, впрочем, резво осознав, что в этом нет смысла. Площадки из пластика. Дети со слуховыми аппаратами не могут играть здесь. В окрестности нет других. Нельзя с твердостью заявить, есть ли другие хоть где-то в городе, тем не менее, Гарри сам имел дело со схожей проблемой. Ровесникам он никогда не приходился по вкусу, и сам по себе проводить время он тоже не мог. Чертовски несправедливо. Гарри питал нежные чувства к детям, в особенности к непохожим. Он всегда считал своей обязанностью быть опорой и поддержкой для них, пусть даже и в виде конфеты или сверкающей пятипенсовой монеты. В его мутных глазах, дети казались гораздо выше взрослых. Дети никогда бы не допустили этих треклятых площадок. Девочка в вельветовом платьице, что гневно отбивалась от юноши, по всей вероятности, звавшего её домой, в царство маминого супа и запаха еловых лапок, живо подбегает к Гарри и прячется за его долговязым силуэтом. Он чувствует это и инстинктивно улыбается. — А можно погладить? — невинно щебечет девочка. Гарри знает, что эта просьба не имеет подтекста и скрытой выгоды, она бескорыстная и нелицемерная, чего не скажешь с точностью в случае со взрослым. — Конечно. Крошка опускается на облезлые фарфоровые коленочки и чмокает собачку в нос. — Хороший мальчик. Она определённо права. Этот мальчик никогда ещё никого не подводил. У него, как и у детей, нет циничных помыслов. Покуда Гарри любит его, он любит Гарри и никогда его не подведёт. — А как его зовут? — с неподдельным любопытством шепчет крошка. — Блэкси. — Но он ведь не чёрный! — Да? Я не был в курсе, малютка, спасибо, что предупредила. Так, какого же он цвета? Крошка хихикает в отклик, и Гарри повторяет вопрос. — Детка, какого цвета моя собачка? — Дейзи! Сколько уже можно! Такой патетический голос, высокий настолько, что чуть срывается. И ещё этот акцент… Нет, Гарри ни в жизнь не делает выводы о людях с первого взгляда, что было бы, несомненно, довольно иронично. И даже не по первому слуху, однако этот парень точно из какого-нибудь вонючего Бристоля. — Да подожди! Почему ты назвал свою собаку Блэкси, если она не чёрного цвета? — Я не знал, какого она цвета, поэтому ткнул пальцем в небо. — Дейзи, — мальчишка шипит и, должно быть, хватает девочку за руку, потому что она начинает визжать и колотиться. — Пошли отсюда. — Почему он назвал своего пёсика так? — Это собака-поводырь? — голос делается на тон басистее и чуть смирнее, когда парень обращается к Гарри. — Да, — он едва слышно хихикает. — А что он умеет? — Он? Много чего. Ты можешь попробовать попросить его о чём-то, если не боишься, разумеется. — Он кусается? — Я думал, исключительно недобрые собачки кусаются. Разве я похож на кровопийцу? До Гарри долетает тихая усмешка. Интересно, как выглядит его улыбка? Ровные ли у него зубы? А насколько безупречные? — Блэкси, дай лапу, — мальчик цедит сквозь лёгкий оскал, отчего его акцент становится намного более выраженным. — Хороший мальчик. Тебе интересно, какого он цвета? — Я здесь три раза в неделю, среди ватаги пытливых детишек. Несомненно, я знаю, какого он цвета, но даже не представляю, что этот цвет из себя представляет. — Я могу попробовать объяснить. — Дерзай, — Гарри легко задел пальцами краешек скамейки рядом, жестом как бы приглашая присесть. — Я Луи. — Гарри. — Хорошее имя. Знаешь, с каким цветом могу его связать? — С каким же? — Гарри. Звучит как кофейный. Такой наливной шоколадный. Коричневый. — А как звучит Луи? — Может… как васильковый? Кубовый! Лазурный синий, ультрамарин. Крошка внимает, затаив дыхание. Какого цвета её имя? — Дейзи? — Светло-рубиновый. Розовый. — Так какого цвета моя собачка? — Ты назвал ее чёрной, но она молочная. Не знаю, как объяснить это… она как самый ясный день, как самый сияющий ангел. Это цвет, когда ты достигаешь всех целей, которые определил перед собой. Он кажется как жизнь, как проблеск солнца, но куда более студеный. Как самое пушистое облачко в небесах и как первый снежок в антитезе с колоритной небесной твердью, понимаешь? Как тёплое молоко с мёдом, которое поздно повечеру ты не осилил. Наверное, это цвет, когда ты просто целомудрен, когда просто чист. А чёрный… черный — это совсем другое, даже противоположное. Это то, что мы зачастую не отмечаем среди бездны звёзд и сфер, ведь нам по нраву, когда зреет едва лишь свет. Это то, в чём приходят на похороны задушевного друга, то, чем будет гравировано округ могилы. Это глубокий цвет американо, это цвет чего-то большего, чем просто дна. Наверное, это сложно для тебя. Каково это вообще? Как ты представляешь себе мир кругом? — Не знаю, обычно я просто… трогаю? Я касаюсь, слушаю, анализирую. Я знаю, что у моей сестры мягкие щёки и длинные ресницы, а ещё её волосы пахнут лавандой, и они до жути приятные на ощупь. Я знаю, что её ладошка крошечная и скользкая, а кончики пальцев шероховатые. И мелкий рубец над левой бровью. Я просто знаю это, потому что я немало раз ощущал это. Я думаю, что могу составить её портрет в голове. Каждого человека, если, как следует, разберу его. — Ты можешь испытать на мне, если хочешь. — Это любопытно. Гарри простирает ладонь и задерживает в воздухе. Короткие пальцы подоспевают на помощь и нетвердо ориентируют. Подушечки притрагиваются к лицу, и Гарри начинает очерчивать. Впалые скулы. Вздернутый носик. Тонкие губы. — Какого цвета твои глаза? — Они… знаешь… я не совсем понимаю, что ответить. Они просто голубые, понимаешь? Они как небосклон и как мое малюсенькое зеркальце. — О. А какие глаза у меня? — Твои… — Гарри чувствует, как свежее дыхание Луи становится ближе. — Зеленые? Как трава, ты знаешь? Изумруды. Как карниз моего дома. — Тебе нравится этот цвет? — Мой любимый. Ты не думаешь домой? Поздновато уже. Где ты живешь? Мне проводить тебя? — А который час? Луи немотствует мгновение, а следом Гарри ощущает нависшее замешательство. — Восемь часов. — Ты протянул циферблат своих часов, не так ли? — Прости, привычка. — Ничего. Мой дом вниз по Блейзер-стрит. Если никуда не спешишь, можем пойти вместе. — Нет, я просто подумал о том… ну, тебе ведь тяжко одному, я прав? — А я и не один. — Хорошо, ты не один, — он еле слышно смеётся. — Я думаю, все будет в порядке, если я запоздаю немного. К тому же, детям же полезно гулять на свежем воздухе, правда? — Разумеется, однако, смотри, чтобы не стало чересчур темно, иначе твоя дорога до дома будет сопряжена со знатными проблемами. — Угрожаешь? — Просто предупреждаю. Знаешь, я восхищён твоей способностью вязать имена с цветами. — Я сам не понимаю, как так выходит. Все не могу сообразить насчёт одного. — Например? — Элеонор. Произношу и представляю взрыв красок, весь спектр эмоций всплывает в голове, но чего-то отдельного выделить не могу. — Кто она? — Она… она — дьявол во плоти. — А для тебя? Надеюсь, не что-то личное. — Элеонор. Часть меня прошлого и никто теперь. Гарри кивает. Близкий человек? Может, девушка, расставание с которой оказалось несладким для крохотного сердечка внутри этой крохотной грудки. — А сейчас есть такое имя, которое будит шторм внутри тебя? — Разве что одно прелестное знакомство. Все нормально? Может, тебя за руку взять? — Мерси, предпочитаю локоть, если тебе комфортно. — Да, конечно. — Очень мило с твоей стороны.