Потерявшаяся в пламени

      Невероятно высокие потолки, огромная люстра, заливающая тёплым светом просторное помещение тальвийского городского театра. Одно из самых величественных зданий в Теврии, оно, наряду с храмом мученика Патриса, было построено почти сразу после того, как королева Брианна прилюдно казнила всю княжескую семью и объявила себя правительницей этих земель.       На широкой сцене, оборудованной по последнему слову техники, стоял человек. Мужчина средних лет, одетый в элегантный фрак, на голове его красовался белоснежный парик и остроугольная шляпа. В руках мужчина держал длинный список. Голос его, монотонный и скучный, озвучивал имена.       Я сидел почти на последнем ряду едва ли не полностью забитого зрительного зала. Рядом со мной, по правую руку, вальяжно развалившись в кресле, сидел Бертам. Ещё не успевший растолстеть, с бодрой улыбкой на лице, он, задержав дыхание, ждал, когда произнесут его имя.       Чуть ниже, на следующем ряду, сидел ещё один знакомый мне человек. Ему было около сорока, но мужчина уже был почти полностью седым. Ссохшееся лицо, холодный взгляд и вечно поджатые губы. Этого человека звали Гюсто-Рэми Орно — будущий несущий огонь, глава ордена пургаториев в тот день лишь ждал своего назначения.       Я прекрасно помнил этот день. Именно тогда я связал свою жизнь с такой далёкой Ёсимой, именно тогда мне был вручён символ индульта, именно тогда я стал пургаторием. Моё сердце переполняло волнение, я пытался смиренно дожидаться своей очереди, как и огромное количество других священников в зале. Но до моего назначения было ещё много времени.       Я знал, что не всем присутствующим здесь будет дозволено стать миссионерами. Для подобного звания нужно было обладать некоторыми негласными качествами: умением истолковывать писания для самых тёмных крестьян, знать хотя бы один иностранный язык и, что самое главное, прослужить в церковных учреждениях, что занимались обращением иностранцев в патрисианство.       Не все знали об этих требованиях, потому в Тальвию стянулось огромное количество служителей слова Патриса, которым было не суждено отправиться к далёким землям. Мне же повезло, я всю жизнь прослужил в храме, основными прихожанами которого были те самые тёмные необразованные крестьяне, в идеале знал виецианский и долгое время работал в церковном приюте, где мне часто приходилось иметь дело с хассшитами, йорнийцами, скальвийцами и другими детьми не теврийского происхождения.       Единственным препятствием на пути в пургатории были сплетни, ходившие вокруг. Многие братья считали меня излишне симпатизирующим западной церкви, что могло стать весомым поводом для отказа. Но судьба сложилась иначе. Скучный громкий голос человека во фраке, чётко произнёс имя:       — Отец Георг-Фредерик Льюис, тальвийская епархия.       Свет потух и в воздухе повис странный сладковатый запах. Я не видел ничего, только чувствовал запах. Локоть Бертама по соседству пропал, и я будто бы погрузился в воду. Однако, чувства, что я намок, не было. Тело будто бы потеряло своей вес, и я повис между небом и землёй, которых не видел.       Из темноты раздался голос. Тяжёлый утробный голос, точно говорящему было больно произносить каждое слово. Этот голос доносился отовсюду, и я был уже не уверен, что его владелец вообще существует в материальном мире.       — Зачем врёшь, тай-о?       Я не мог ему ничего ответить. Не мог даже пальцем пошевелить.       — Ты привёл с собой только одну жрицу, не так ли? — голос становился всё яснее, я уже узнавал в нём знакомые интонации. — Кто вторая? Думал, не замечу?       Нет сомнений, со мной говорил мужчина в белом. Но складывалось такое ощущение, словно он пролез в мою голову и видел всё моими глазами. Мне не нужно было ему отвечать, он знал все мои слова наперёд. Копался в моих мыслях.       — Вы, тай-о, ничего не знаете об этой земле. Принесли с собой огонь и сталь, считая себя победителями. Но ты ведёшь рядом с собой ребёнка, и даже представить себе не можешь, на что он способен.       Постепенно тьма, окутавшая помещение, начинала рассеиваться, и я с трудом, но снова мог видеть очертания главного зала поместья Сагаки. Хотя мужчина в белом всё ещё был вне моего поля зрения. И я лишь продолжал слушать его тяжёлый голос.       — Ни ты, ни жрица не знаете, что делать с этой девочкой, — продолжал мужчина. — Ведёте её к Хидэтари? На Рю-сан? Слышишь меня, тай-о? Не отдавай девочку Масао. Никому не отдавайте. Спрячьте, защитите её.       В нос ударил горький запах, а уши залил тихий, едва слышимый перезвон. Словно несколько хрустальных колокольчиков бились друг о друга. Мы всё ещё находились в поместье Сагаки. Все, кроме меня и мужчины в белом, крепко спали.       Он сидел напротив, скрестив ноги и умиротворённо покуривая табак из длинной, модной на острове трубки. Я не видел в его лице обеспокоенности или напряжения. Напротив, мне казалось, что мужчина абсолютно расслаблен и сосредоточен.       — Нет мне смысла выпрашивать что-то у тебя, тай-о, — он приоткрыл один глаз и без интереса посмотрел на меня. — Как и всем твоим братьям, тебе присущи только невежество и беспросветная узколобость.       — Можно было и без оскорблений.       — А, на правду не обижаются, тай-о, — мужчина тихо засмеялся. — Ты и сам прекрасно знаешь, что это так. Раз уж сбежал от своих же сородичей.       Я осмотрел зал. Все спали настолько крепко, что, казалось, даже залпом пушки разбудить их будет невозможно. Я подошёл ближе к Ико, что, приобняв Лили, устроилась под длинным свитком, на котором были изображены два дракона, устремившихся в небо.       И если вид Лили был безмятежным и умиротворённым, то выражение лица Ико казалось мне болезненным. На лбу появилось несколько морщин, будто она изо всех сил напрягалась. Глаза под закрытыми веками двигались быстро. Шея её лоснилась от выступившего пота.       — Сильная жрица, — кивнул в её сторону мужчина. — Лицемерная, лживая и глупая, но сильная. Собственно, не стоит ожидать от жрецов честности. Все они — лишь пустословы и лжецы.       — Ико кажется мне достаточно откровенным человеком.       — Однажды ты поймёшь мои слова, тай-о, — он медленно поднялся с пола и подошёл к Шио.       Парень, кажется, совсем не дышал. Его и без того бледное лицо стало похожим на лицо мертвеца. На нём замерли испуг вперемешку с ненавистью. Казалось, словно он испытывает настоящую физическую боль. И, судя по неприятной ухмылке человека в белом, так оно и было.       — Знаешь, кто такая Ки’ран, тай-о? — мужчина вернулся на своё место.       Я отрицательно покачал головой.       — Ки’ран — бесплотный дух, порождённый сильной ненавистью. Он не убивает физически, нет. Ки’ран раз за разом будет истощать твой разум, нагоняет болезни, мучит твою душу. Она пробирается во сны тех, кто вызывает у неё наибольшую ненависть, и заставляет бедняг бесконечно переживать события, вызывающие у них самые отвратительные, болезненные воспоминания. В этой комнате я погрузил всех в сон, задавая каждому из вас один и тот же вопрос: «Что ты натворил?». Я уже знаю ответ. Знаю историю этого поместья, знаю, кого винить в появлении духа. Но мне действительно интересно одно. Твоя девочка.       — Что не так с Лили?       — Она не отвечает на мои вопросы и не даёт мне спрашивать у тебя. Будто она знает, что этот ритуал… может вызывать некоторые побочные эффекты. Я долго пытался пробиться в её голову, но ничего, кроме звенящей пустоты. Удивительный ребёнок.       — Вы можете рассказать мне о Лили? — я снова посмотрел на девочку.       — Я могу сказать тебе только одно, — мужчина также перевёл на неё взгляд. — Девочка принесёт тебе много боли, тай-о. И я не знаю, вынесешь ли ты её. Если ты не готов к этому, то отдай её мне.       — Отдать?       — Я — кайси. О нас рассказывают много ужасов. В основном, конечно, всё это обыкновенные байки, которые с радостью поддерживает жречество. Но, знай, тай-о, мы не просто укроем эту девочку, но и будем учить её, постигать Каймэ.       Промолчав, я снова отрицательно покачал головой. Я уверен, мужчина всё понял и без моих слов. В конце концов, чувства глупых тай-о легко понять. До недавнего времени я считал, что умею скрывать свои эмоции от чужих глаз. Но, чем больше общаюсь с островитянами, тем больше убеждаюсь в своей прозрачности.       Меня так легко раскусить, так легко понять. Намного легче, чем Ико, и тем более, этого таинственного незнакомца в белом. И всё же, несмотря на всю мою простоту и глупость, я ни за что не отдам Лили. Я дал обещание сам себе, поклялся пред Спасителем, пошёл против братьев. Я не стану сворачивать с пути. Может быть, это будет моим последним благим делом. Может быть, именно этим я смогу заслужить место в золотых чертогах.       Мы уйдём дальше от Теврии, спрячемся там, где ни корона, ни орден нас не достанут. Я дам Лили знания, спасу её душу. Пускай на это уйдёт вся моя жизнь, но настанет день, когда Лили услышит. Услышит слова Патриса и Ильвия, поймёт, что есть благости. Я верю.       И я никому не дам забрать у меня эту веру. Возможно, я сейчас скажу слова, которые многие братья посчитали бы богопротивным и грязными, но — Лили стала для меня богом. Моим личным пророком, личным лучом Спасителя в этом окутанном жестокостью и тьмой мире.       Я никогда не чувствовал себя настолько нужным, настолько сильным. Возможно ли, что Лили послана мне как испытание, как послание от НЕГО? Возможно ли, что именно эта девочка — и есть  цель всего моего существования? Возможно ли, что я был рождён лишь для того, чтобы уберечь её?       Чем больше я думал об этом, тем сильнее убеждался, что нет никакой необходимости отдавать её этому человеку. Нет никакой необходимости расставаться с Лили. Я проведу её от начала и до конца по этому тяжёлому пути. И однажды, когда меня уже не станет, Лили обратится ко мне, вознесёт молитву о трёх благостях к небу.       И когда это случится, возможно, весь мир изменится. Весь мир станет лучше. Не знаю, почему я в этом так уверен. Да и нужны ли мне какие-то доказательства, кроме этого умиротворённого лица Лили? Кроме её тихого кроткого голоса? Кроме её извечно любопытных глаз? Нет. Доказательства мне не нужны. Я просто верю.       И вера моя настолько сильна, что меня не страшит ни костёр, ни пытки. Я выдержу что угодно, чтобы это сбылось. Мне не нужны ни богатства, ни признание, ни даже прощение от братьев. Я лишь хочу увидеть момент, когда душа Лили засияет ярче любой звезды. Когда слова её будут наполнены благостями.       — Когда-нибудь ты поймёшь, что мир намного сложнее, тай-о, — мужчина вновь поднялся на ноги. — Но, наверное, когда к тебе придёт это простейшая мысль — будет слишком поздно.       Горький запах стал невыносимым. А в поместье погас весь свет.

***

      А сколько мне рассказывали о судьбе? Ох и много воды мне залили в уши. Мать, отец и два брата беспрестанно тараторили о судьбе. О любящем муже, о детях, о тёплом доме и дорогих одеждах. Ложь их была так убедительна, что я и сама стала врать себе, что так оно и будет.       Меня выдали за него. Красивого, молодого, только получившего наследство дома Сагаки. Обольстительный и невероятно милый, он давал мне всё, стоило только захотеть. Одежды, украшения, самые изысканные яства, редкие книги. Он мог дать мне что угодно, кроме тепла.       Его руки всегда были холодны, а голос… голос, сколь бы сладким не казался, звучал как скрежет шагов по только что выпавшему снегу. Как же долго я искала отгадку. Почему же он не любит меня? Может, я некрасивая? Не ласковая? Где же та судьба, кою пророчили мне мои близкие?       Я смотрела на него каждый день. Просыпаясь, я подолгу изучала линии его тела, его закрытые глаза. Пыталась проникнуть в его голову. Но что могла я сделать, если он так умело скрывал свои секреты за бесконечным потоком приятных слов? Нет, раскрыть его настоящего мне было не под силу.       И было, я уже смирилась с его холодностью, когда в нашем доме появился чужой. Настолько женственный, что любая девушка на его фоне выглядела, как самая серая и плешивая мышь. Его голос убаюкивал, а речь была столь утончённой, что ей могли позавидовать самые известные поэты. Он пришёл в наш дом, принеся с собой ответ на все мои вопросы.       Если бы я догадалась с самого начала, не доставила бы столько несчастий. Мой муж не любил меня как женщину, не потому, что я была плохой женщиной. А потому, что я просто была женщиной. Он не мог сказать об этом. Слишком уж высоко чтил устои своего дома.       Но сердце не обманешь. Новый слуга очень быстро увлёк моего мужа. И долгие дни я проводила в одиночестве. В окружении огромного множества утонченных вещей и столь дорогих нарядов я чувствовала себя самой несчастной во всём мире. В самом тёплом платье мне было ужасающе холодно. Еда, кою готовили лучшие повара Ёсимы, казалась мне безвкусным месивом. Прекраснейшие картины — невнятной мазнёй.       Я осталась одна, в то время, как мой муж развлекался со своим новым слугой. Он разговаривал с ним так, будто бы каждое его слово было наполнено радостью. Мне же доставались лишь огрызки его внимания, которые он бросал, словно кость собаке.       Ах, как мне хотелось сбежать. Уйти из этого прогнившего до основания дома, вернуться к своим родным. Но что я могла поделать? Я больше не принадлежала к своему роду, я была одной из Сагаки. И всё что мне оставалось — терпеть. Больше у меня не было выхода.       Если бы по деревне прошлась война. Если бы меня забрали в плен и увезли далеко-далеко, в неведомые мне ранее города, к незнакомым людям. Может быть, я прожила бы счастливый остаток своей жизни вдали от собственной судьбы.       Какая это мука — быть оставленной. День ото дня я копила в себе лишь скорбь и злобу. Когда я видела лицо этого слуги, мне хотелось вцепиться ему в глаза, хотелось изуродовать это прекрасное белое, как чистый свиток, лицо.       И в один прекрасный день… я сбежала. Ушла глубоко в леса. В окружении деревьев я чувствовала себя не одинокой. Чувствовала себя нужной. И там я встретила его. Высокий сильный мужчина, с настолько уставшими глазами, что от одного их взгляда становилось не по себе.       Он улыбался мне такой таинственной, такой мрачной улыбкой, что не нужно было даже слов. Я чувствовала, что нужна ему. Чувствовала, что именно этот человек может мне помочь. Поверила, что он избавит меня от бремени одиночества.       — Рин, — он произнёс моё имя так, будто знал его всю жизнь. — Тебе нечего стыдиться. Ты прекрасная девушка, любящая жена. Не твоя вина, Рин, что судьба уготовила тебе смерть в одиночестве. Не твоя вина, что ты обречена на одни лишь страдания.       Он говорил тихо, как лёгкий летний ветер, который осторожно колышет только что подстриженную траву. Лицо его освещала яркая молодая луна, свет которой пробивался сквозь застилавшие всё небо ветки. Не было в нём ни злобы, ни добра. Он — словно пустой сосуд, что уже никогда не наполнится.       — Но слушай меня, Рин, — он даже не смотрел на меня. — Я хочу облегчить твоё одиночество. Я не верну тебе мужа, но дам возможность отнять у него всё, чем он так сильно дорожит: его ум, его богатство и его любимого.       Я согласилась, не думая. Всё, что мне тогда хотелось — это заставить его испытать всё то же, что испытала я. Сделать ему так же больно, как он сделал мне. Я была готова отдать за это что угодно. И я отдала всё.       И как только я решилась ответить этому ночному незнакомцу, он тут же пропал. Исчез, словно его и не было никогда. Я подумала тогда: а не привиделось ли мне всё это? Нет. Не привиделось. Теперь я всё знаю. Уже тогда, он украл у меня всё то немногое, что у меня было, оставив внутри место для растущей ненависти.       В ту ночь я нашла храм. Старый заброшенный храм, каких много в глухих лесах. Их оставили те, кто отшельниками уходили постигать Великую Пустоту. Никто из них так и не вернулся назад. Я тоже не вернулась.       Оставшись в этом маленьком тёмном храмике, я чувствовала, как моё тело разрывается от злобы, от переполнившей меня жажды причинять боль. Я будто слышала, как трескаются мои кости, рвётся, точно бумага, кожа, как крошатся зубы и лопается каждая вена. Не знаю, сколько я провела в таком состоянии, но вышла из храма уже не я.       Обратно в лес вернулась лишь моя ненависть. Ненависть, которую я выносила и родила, словно дитё, которого у меня никогда не было. И насколько бы уродливым и коварным это дитё ни было, оно всё ещё моё. И оно шло мстить за моё одиночество.       Ещё никогда я не видела ничего сильнее, ничего более жестокого, чем то, что вышло из меня тогда. Неутомимо, оно заставляло моего мужа испытывать такие страдания, которые я бы ни за что не смогла принести ему. Но он держался. Держался изо всех сил. Переносил эти боли на ногах. Делал то, что получается у него лучше всего другого. Врал.       Сагаки делал вид, что ничем не обеспокоен. И лишь я одна знала, что каждую ночь его терзают невероятные муки. Моя ненависть превратила жизнь моего мужа в ад. Об этом ночной незнакомец мне не соврал. Но я не получала успокоения. Наоборот, чем больше зла мы причиняли ему, тем больше неудовлетворения я испытывала.       И когда он нашёл храм, в котором я скрывалась, когда сел рядом и заговорил со мной, я поняла. Я поняла, какую ошибку совершила. Поняла, кем я стала, и кого породила на свет. Но моё осознание уже ничего не могло изменить. Ненависть уже не могла остановиться.       Всё, что было в моих силах — перевести её внимание на другого. На того, кто появился в моей жизни и заслуживал не меньшей боли, чем Сагаки. Я натравила своё дитя на молодого слугу. На того, кто забрал у меня пускай и иллюзию, но счастья.       И теперь я хочу только одного. Хочу окончательно раствориться в пустоте.

Мне жаль.

***

      То, что я увидел перед собой, сложно поддаётся описанию. И даже если я и попытался бы передать весь тот ужас, что предстал перед нами, вряд ли бы вы смогли нарисовать это нечто у себя в голове. Два несимметрично сросшихся тела. Одно — вполне себе человеческое, но искажённое, точно бы истерзанное сотнями и сотнями когтей и зубов. Оно имело голову миловидной молодой девушки, лицо которой испытывало такие муки, коих я никогда ещё не видел. Второе — неестественно вывернутое, обтянутое почти прозрачной грязно-серой кожей, сочившееся гноем, невероятно отвратительное. Вместо головы верхушку тела украшал отросток, едва напоминающий общими чертами человеческую голову.       Оно ворвалось в поместье сразу, как прекратил звучать тот заунывный голос, вещающий нам об истории поместья. Это существо стояло на входе в гостиную и не двигалось с места. Было заметно, что уродливая половина имеет полный контроль над действиями, в то время как человеческая часть, безвольно болталась, лишь пыталась повлиять на движения всего остального тела. От столь несинхронного поведения существо постоянно билось в конвульсиях, дёргалось, оступалось и покачивалось из стороны в сторону.       И каждое движение давалось этому нечто бесконечно болезненно. Звуки, что оно издавало, были похожи на стоны человека, которого медленно растягивают на дыбе. Тянущийся и скрипучий крик, прерывающийся на какое-то невнятное бормотание, похожее на мантры.       Ноги мои подкосились и я невольно повалился на пол, принявшись читать молитвы. Все, которые только мог вспомнить. Я не уверен, произносил ли я их в слух. Страх сковал всё тело и перемешал все мысли в голове. Я не был даже уверен, чему именно молюсь.       Но существо не двигалось дальше порога. Оно стояло и без какого-либо движения смотрело на нас. А если быть более точным, то на Шио, продолжавшего крепко спать, мучаясь в кошмарах. Собственно, судя по лицам Сагаки и Ико, их кошмары также усилились. Ико ворочалась из стороны в сторону, оттолкнув от себя Лили, свернувшись калачиком под свитком.       Одна лишь Лили продолжала тихо спать, будто бы ничего не происходило.       В полный рост поднялся мужчина в белом. Буднично, не торопясь, словно не произошло ничего особенного. Он снова зажёг потухшую свечу и принялся в упор смотреть на существо. Ещё страшнее мне становилось от того, что на лице мужчины не отражалось ничего. Ничего, кроме невнятной смеси интереса с сожалением.       — Как же я ошибался, — голос его неожиданно зазвучал нежно и печально. — Как же я сразу не понял, что ты не обычная Ки’ран.       Существо не отвечало, а продолжало покачиваться, стоя у порога.       — Несчастная, какие же страдания тебе пришлось вынести, чтобы превратиться в это… — он сделал шаг вперёд. Существо, покачнувшись, отступило. — Ты так старалась сдержать его.       На лице человеческой половины я заметил едва дрогнувшие мускулы. Словно бы оно слышало слова мужчины. Словно бы понимало их смысл.       — Тебя разрывают чувства, не так ли? Хочется спасти своё дитя? Каким бы ужасным порождением ненависти оно не было? Да, именно этого ты хочешь. А боль? Боли ты тоже доставлять не желаешь. Хочешь спасти всех.       Продолжавшиеся всё это время стоны прекратились. Существо замерло.       — Жаль, что так не выйдет. Тот незнакомец соврал тебе. Тебе придётся отдать в жертву себя и своё дитя, чтобы остальные могли жить. Чтобы жить могли те, кто принёс тебе горе. Большое, ноющее, гноящееся горе. Сможешь принять такую судьбу?       Существо слегка покосилось. На человеческом лице снова дёрнулись мышцы, появилась тень гримасы. Сложно сказать, что то была за эмоция. Но знал я одно, ничего хорошего от неё ждать не стоит. Казалось, человек в белом провоцирует это нечто.       — И ты растворишься в пустоте. Но осознавая, что порождённое тобой навсегда исчезнет. Каймэ отторгнет его, уничтожит, низведёт в ничто. Готова принять такой исход?       Снова послышались стоны. Тяжёлые, как скрип гнилых досок под ногами. Существо явно паниковало, однако не решалось зайти внутрь, продолжая топтаться на входе. А человек в белом всё не унимался, продолжая провоцировать его.       — Желаешь забвения? Забвения в спокойствии? Всё твоё естество искорёжено, вывернуто наизнанку. Места в мире живых тебе нет. Пустота отвергает тебя. Ты лишняя, ты чужая. — И что ты хочешь, светляк? — раздался всё тот же заунывный голос. — Ты следишь за мной так давно, охотишься на меня. Что я должна сделать? Давай, научи меня…       — Убей, — холодно произнёс мужчина. — Ты ведь за этим пришла? Так сильно рвалась к этому пареньку, верно?       И снова стоны. Нечто начало беспокойно переминаться с ноги на ногу, стоя на входе. Лунный свет чётко выделял все ужасающие растяжки, шрамы, струпья и наросты. Чем жить так, я бы тоже предпочёл раствориться и стать ничем.       — Не хочешь, — мужчина улыбнулся. — Сомневаешься? А решить нужно сейчас. Тебе придётся выбирать. Нельзя спасти всех, Рин.       Услышав имя, человеческая половина неестественно вывернулась и со всей силы подалась вперёд. Ранее казавшееся неуклюжим, существо за секунду преодолело всю гостиную и нависло над Шио, протянув к нему свои жуткие тонкие руки.       — Остановите! — я схватил мужчину за подол его платья.       — Не имеет смысла, — он покачал головой. — Ты, тай-о, не понимаешь, как должно быть. Не понимаешь, потому что узколоб.       — Она убьёт его.       — Или он убьёт её, — всё также спокойно отвечал мужчина. — Но в итоге умрут оба.       Я лишь смотрел, как существо, крепко вцепившись в тело Шио, начинает медленно иссыхать. Белая кожа человеческой части тела сморщилась, посерела и вскоре стала неотличимой от своей второй половины. И стоны, с каждой секундой они становились всё сильнее, всё больше боли в них чувствовалось.       И когда от существа почти ничего не осталось, я в беспамятстве повалился на пол.

***

      Ещё долго по острову будет ходить история о несчастной любви девушки к мужеложцу. О её страшной мести. Только не будет в этой истории ни меня, ни Лили, ни Ико, ни человека в белом. Да и сам сюжет будет сто раз приукрашен и изменён. И только я знал, как всё было на самом деле. Я и тот человек в белом.       Шио умер. Проснулись все, кроме молодого слуги. Сагаки не показывал, что убит горем. Однако, было видно, что больше в этом человеке не осталось ничего светлого. Он потерял всё, что любил, и остался один. Ровно так, как того хотела Ки’ран.       Человек в белом подтвердил, что дух ушёл вместе с Шио, и что деревне более ничего не угрожает. До самого конца я пытался понять, что именно значили его слова: «Ты не понимаешь, как должно быть». Не понимал, почему он позволил духу убить молодого слугу.       Не понимала этого и Ико, которая, скрипя зубами, проклинала мужчину всеми возможным проклятиями. Она была невероятно зла. Однако, сдерживалась, чтобы окончательно не сорваться и не ударить незнакомца в белом.       Наше расставание случилось у конюшен. Мужчина выслушивал многочисленные оскорбления от Ико и внимательно смотрел на Лили, которая, в свою очередь, так же внимательно смотрела на него. Складывалось ощущение, будто они о чём-то общаются.       — Запомни, тай-о, — мужчина поправил мешок на спине. — Твоя жрица, как и все жрецы, коварная и лживая. Ты никогда не узнаешь, что у неё на уме.       — Пошёл вон, чудовище, — сквозь зубы прошипела девушка. — Если Каймэ сведёт нас ещё хоть раз, я всажу тебе нож, так и знай.       — Буду ждать, — он снова неприятно улыбнулся и медленным шагом принялся удаляться в сторону выезда из деревни.       Ивар нашёл нас очень скоро. Кажется, торговец и не понял, что произошло этой ночью. Он лишь с недоумением смотрел вслед уходящему незнакомцу, облизнул губы и, усевшись на место извозчика, поторопил нас. Ещё через пару минут мы навсегда покинули эту деревню.       А ещё через несколько дней я узнал, что господин Сагаки утопился в собственных горячих источниках. Один из торговцев, также едущих на север, рассказал о печальной судьбе той деревни, оставшейся без старейшины.       Эта новость тяжёлым камнем осела где-то в глубине души.