Пять уроков Гоголя

Проснувшись, Сигма чувствует себя странно: отдохнувшим и удивительно довольным. Отогретым. Каким никогда не просыпался в собственной кровати у себя дома в небесном казино. И от этого реальность кажется ещё более неправильной, расплывчатой какой-то, размывается до странной иллюзорности. Он всё ещё немного расфокусирован из-за сна, но Гоголь тут же накидывается на него с шутливыми обвинениями в том, что он всё проспал, теперь им придётся идти ещё раз, и раз уж так, то хоть прогулку, но Сигма ему должен. Недовольства по этому поводу в его голосе не слышится, да и сам парень сверкает как новогодняя ёлочка, так что Сигма не сопротивляется, когда Гоголь, снова ухватив его за рукав, тащит за собой наружу — лишь оглядывается растерянно на мягкий диванчик и думает о том, что на самом деле не прочь поспать здесь ещё один сеанс. Гулять с Гоголем сложно. Он то мчится вперёд, то останавливается резко, скачет с темы на тему, но Сигма не чувствует дискомфорта: парень то и дело заставляет его смеяться, снова кормит печеньем с рук, предлагает остановиться и зайти куда-то, или просто рассказывает что-то о городе, в котором Сигма никогда прежде не был. Но город, если и был интересен поначалу, вскоре перестаёт волновать: Гоголь то и дело отвлекает его на вещи более приземлённые. Снова кормит печеньем (без касаний, и Сигма как никогда благодарен ему за это), рассказывает какие-то небылицы, и позволяет тонким рукам порхать по воздуху, дополняя мысль и дорисовывая её изображениями, в какой-то момент, видя, что Сигма зябко ёжится от ночной прохлады и вовсе — снимает и накидывает на его плечи свою куртку, окончательно выбивая из колеи. Смотреть на него тоже сложно. Как на солнце. Понимаешь, что греет, тепло такое приятное, свет ровный, весёлый и спокойный, но поднимешь глаза, глянешь, и больше не можешь. Не выдерживаешь этого сияния. Улыбки смешливой — не выдерживаешь. Светлых неряшливых прядей, которые он откидывает с глаз — не выдерживаешь, и красоты этой странной не выдерживаешь тем более, бьёт сразу куда-то под дых, хочется отвернуться и защититься от него, потому что веселье Гоголя не просто искрится — бьёт током, и всё, что в нём есть, всё притягательное и хорошее в какой-то момент переходит грань «просто» и становится «слишком». Настолько, что взгляд оторвать сложно, отвечать на шутки — сложно, да даже дышать. Гоголь говорит что-то, снова пропускает между пальцев светлые прядки, смеётся, и Сигма смотрит-смотрит-смотрит… И чувствует где-то в глубине души, что уже теперь, в этот момент — конец неизбежен. За ярким солнечным сиянием — чёрная дыра, и ничего от него не останется, если не оторвать взгляд прямо сейчас, не скрыться, не уйти. Но скрыться от Гоголя он не может, уходить так не хочется, и он гонит эти мысли прочь, потому что хочется ещё немного побыть с ним просто так. А потом прогулка закономерно подходит к концу, время расставаться, и… «Нужно вернуть его куртку», — думает он, стоя на перроне в ожидании своего поезда. Гоголь сказал, что не сможет его проводить, но подробно объяснил, как ехать. Сигма знает, что поезд отвезёт его к вертолёту, а вертолёт — к небесному казино. Он уже слышит приближение поезда, снова думает о том, что куртку нужно отдать, но… По какой-то причине в тот момент, когда Гоголь прощается с ним, весело машет рукой и тянет что-то смешливо-расслабленное в своём стиле, незаметно убирает вещь парня за спину. И старается не думать об этом. Уже после, сидя в вагоне почти в полном одиночестве, медленно прижимает куртку к груди, в которой снова колотится сердце, только теперь — совсем неприятно, панически. Что происходит? Зачем взял — непонятно. Что делать — не ясно. Что происходит… У него нет ответов. Сигма сидит ровно, спокойно глядит напротив и старается слиться с пространством, сойти за нормального, хотя бы сойти, потому что нормальным он себя сейчас совсем не чувствует. Его не занимает поездка в поезде, люди вокруг, пейзажи за окном, которых он не видел никогда прежде — нет, всё не то, всё бессмысленно, потом посмотрит, это не важно, плевать, бессмыслица какая-то, почему ему плевать, что с ним не так, зачем он взял куртку и… то, что кажется сейчас важным… Он старается не думать об этом. Впервые приходит к осознанию: мысли не всегда полезны. Не всё нужно обдумывать, рационализировать. Впервые понимает, что на некоторые вопросы о себе самом у него нет ответов — или он предпочёл бы, чтобы не было. Уже куда позже, сидя в вертолёте, Сигма позволяет себе отмереть и опустить глаза. Куртка Гоголя приятная на ощупь, мягкая изнутри, тёплая даже с виду, и… Его. Сердце стучит в груди на неясном пока адреналине, потому что он знает: это его куртка. Закрывает глаза, но даже в мыслях от этого никак не уйти. Его улыбка, живой взгляд, этот солнечный, искристый смех над собственными глупыми шутками (боже, кто вообще над ними смеётся и почему ему хочется смеяться с ним вместе?) — всё это не отпускает, Сигма чувствует, что его затягивает глубже и нужно немедленно успокоиться. Он всегда мог взять себя в руки. Это — одна из обязанностей управляющего казино, умение разрешить любую проблему, всегда сохранять хладнокровие, брать в руки и ситуацию и себя, но теперь… У него не выходит. Катастрофически не выходит. «Не делай этого, — приказывает он себе, сглатывая. — Не смей». Не помогает. Поднимает аккуратно сложенную вещь. Не дышать. Не думать. Не смотреть даже, потому что это всё испортит, холодный пейзаж вертолёта вокруг, серые стены — всё испортят, нет, ему не это нужно сейчас. И он закрывает глаза. Осторожно, по-кошачьи поводит носом, касаясь приятной ткани. И всё наваливается не то что волной — цунами, разрушительной неудержимой силой, способной уничтожить города и всё человечество, и уж точно — его хрупкое самообладание. Потому что куртка — гоголевская, почти как шинель, насквозь пропахла им: он не понимает, что это такое, но чувствует каждой клеткой своего тела, что прямо в его руках сейчас частица его, Гоголя. Его запах, который не спутаешь ни с чем. Сигареты. Запах сигарет, что-то сладкое из того, что он курит постоянно, въелось так плотно в куртку, и, кажется, в его лёгкие, смешивается с чем-то ещё: парфюмом или каким-то гелем, или запахом его самого, или шампунем, чем-то родным и тёплым, приятным. Сигма не знает, почему все эти запахи вместе создали ему частичку Гоголя. Ещё не знает, что впоследствии даже что-то одно из этого будет в самое неподходящее время вырывать его из реальности, не знает и о том, что будет вздрагивать и судорожно осматриваться от одного только запаха похожих сигарет, и всё это не важно сейчас, когда Гоголь, или хотя бы малая часть его так близко, когда он может надышаться им, когда можно ещё ненадолго словить этот призрачный кайф: ускользающее ощущение безопасности, тепла и уюта. Впрочем всё это — лишь пара секунд. Он не может позволить себе сидеть так дальше, не может продолжать держать куртку так близко. И даже откладывает её на сидение рядом, но… Хватает его выдержки ненадолго. «Что будет если я?..» «Нет. Нельзя». «Не смей. Нет». «Но всё же…» «Какого чёрта? — злится он, — Мне просто холодно. В вертолёте холодно. Это нормально. Он бы не был против». Так куртка оказывается на его плечах, щёки снова заливает краска, Сигма снова замирает и закусывает щёку. Дышит через раз. «Это неправильно. Это неправильно. Неправильно», — понимает он, но всё равно медленно опускает голову и касается щекой мягкого капюшона, позволяет запаху оглушить себя снова, позволяет теплу затопить его изнутри и плотнее закутывается в куртку парня. Закрывает глаза и бессильно запрокидывает голову, утыкается затылком в холодную стену. Всё это ведёт его совсем не туда, но в этот момент ему так тепло и хорошо, что он не хочет думать о том, что будет завтра, утром, или даже через миг — когда он откроет глаза и с вернувшейся внезапно ясностью ума обнаружит себя в вертолёте, под утро возвращающимся в Небесное Казино со свидания с Гоголем. Безнадёжно влюблённым.