Пять уроков Гоголя

Сигма устало растирает пальцами переносицу и прикрывает глаза: работа с документами — одно из самых выматывающих занятий в казино, не приносящее особо удовольствия или видимой пользы. Никакой отдачи, обычная рутина — обратная сторона его работы. Просто то, что ему нужно делать как управляющему. И обычно он разделяет работу на части, обычно не устаёт так сильно, но теперь… Гоголь сказал, что они должны пойти в кино. В его свободное время. Но правда в том, что у Сигмы нет свободного времени. Всё его время уходит на казино, он не преувеличивал, когда говорил Гоголю, что спит по четыре часа, и теперь эти четыре часа требовалось отнять у сна и отдать на кино. Но Гоголь слишком уж рьяно протестует о том, как этого мало, и нужно было найти больше времени. Парня не заботит, каким образом, а Сигма привык работать последовательно: нужно — сделает. Так что ему кажется вполне разумным не спать ночь воскресенья, выполнить работу заранее, чтобы отработать понедельник (несмотря на все уговоры парня, он наотрез отказывается пропускать своё время работы с клиентами), и уже следующей ночью пойти с Гоголем куда он там хочет его отвести. Это не кажется ему большой проблемой: бессонные ночи — ненамного хуже сна по два часа или ночей, когда он, пытаясь заснуть, ворочается в кровати и не может отключиться из-за тяжёлых мыслей. В последнее время это случается с ним всё чаще. В такие моменты реальность изменяется, а ночная темнота, обычно приятно усыпляющая, становится вязким болотом, затягивает в себя и наваливается огромным давлением, тишина звенит в ушах, и он часами лежит, не в состоянии ни выдохнуть, ни закрыть глаза. Поэтому предпочесть сну работу очень просто. Но монотонное перебирание документации всё же утомляет, и, хотя он и делает всё так как нужно, следующий день тянется тяжело, и смена кажется слишком длинной. Сигма не сразу понимает, почему. Не может идентифицировать собственные чувства, но смутное, дребезжащее волнение в груди отвлекает и рассредотачивает, заставляет его то и дело поворачиваться и обводить взглядом людей, пытаясь понять, что же не так. Клиент NA453 — может вспылить из-за проигрыша, затеять перепалку с сотрудниками и игроками. Это может навредить репутации казино, и допускать этого нельзя, но сейчас дела у него, похоже, идут отлично. Клиент MF784 — любит выпить лишнего, за ним всегда незаметно приглядывает кто-то из менеджеров, но пока всё хорошо. VR882, LR527… Нет, всё не то, у всех всё нормально, но что же тогда? Где опасность? Что он пропустил? Что не так? Это не отпускает, сидит внутри и грызёт, но как он ни пытается — не может понять происходящего. И только ближе к вечеру, когда он, в поисках очередной проблемы растерянно обводит глазами пространство, когда натыкается взглядом на копну неряшливых светлых прядей и сердце каким-то невероятным образом пропускает удар, когда почти сразу следом за этим накатывает волна разочарования — «это не он. Ошибка. Не он», — до него доходит, что это такое. Только ближе к вечеру он понимает, что наверное, ещё ни разу в жизни не ждал чего-то во время своей смены, никогда во время работы ему не хотелось ничего другого, ещё… Ещё никогда он не ждал окончания. И уж точно никогда не ждал, потому что хотел увидеть кого-то. И это кажется неправильным. Потому что работа — вся его жизнь, казино — дом и сердце, а внешний мир — поле боя, а внешние люди — чужаки. И прежде… Что ж, он никогда не хотел выходить наружу. После всего, что было — нет, не хотел. «Соберись, — строго приказывает он себе, вежливо улыбаясь очередному клиенту, выслушивая отчёты, отчитывая нерадивого сотрудника… — Соберись-соберись-соберись. Это не важно. Гоголь просто покажет, что хотел, успокоится и я вернусь на работу. Ничего важного. Просто встреча. Да. Деловая встреча». И это помогает на время, пусть он точно знает, что никогда не ждал деловых встреч (а перед встречами с Достоевским и вовсе ходил весь день в нервном ожидании чего-то неприятного), и никогда ни от чего прежде сердце не заходилось в волнении от перспективы увидеть кого-то. Но всё же ему удаётся спокойно доработать день. А дальше — обрывки: быстрое совещание с дневной сменой, обсуждение работы днём. Наконец можно отправиться к себе, в душ, переодеться и ждать. Гоголь сказал — придёт, как он будет готов, и Сигма на самом деле не хочет предполагать, откуда эспер узнает о его готовности. А потом происходит ещё кое-что, что окончательно выбивает из колеи. Ассистентка, которая приходит к нему два раза в день утром и вечером озвучить предстоящие дела и встречи, замечает неожиданное изменение распорядка дня и чуть склоняет голову, уточняя, не нашлось ли какой-то внеплановой встречи и не внести ли изменения в список дел на завтра. А потом, когда Сигма закономерно отказывается, поясняя, что встреча, в общем-то, единичная и неожиданная, вдруг удивлённо распахивает глаза. — У Вас свидание, сэр? — улыбчиво спрашивает она. Вопрос не слишком деловой, но так уж Сигма влияет на персонал. Безукоризненной вежливостью, профессионализмом и мягкой улыбкой располагает к себе, хотя он в жизни бы не смог сказать, каким образом это работает. — Что? — не понимает Сигма, растерянно поворачиваясь. И, сам не зная, отчего, заливается краской. — Эм… Нет? Не думаю. Мы просто встретимся и прогуляемся. — Да, сэр, — кивает девушка. — Обычно это называется свиданием. — Это ознакомительная прогулка. Только и всего. Деловая встреча. — Как скажете, — вежливо отзывается она, явно не желая разубеждать босса, но и не питая иллюзий по поводу подобных ночных прогулок. Но Сигма и без этого улавливает что-то в её голосе, и это «что-то» заставляет его думать об этом даже после ухода девушки, «что-то» неожиданно становится очень большой проблемой, и весь этот странный нервный день вдруг становится ещё более странным. Что за чёрт. Конечно это не свидание, он знает, что это не так, и знает, куда идёт, и… И он абсолютно точно не знает, что происходит в голове у Гоголя. Да этого вообще никто не знает, для самого Гоголя это загадка, он уверен. Но если даже предположить, что это свидание — разве ему не нужно… Что-то? Сигма замирает посреди комнаты и чувствует себя до нелепого потерянно. Он слышал о свиданиях — конечно, знает, что это такое, но никогда прежде ему не приходилось думать ни о чём подобном, и уж точно — не приходилось участвовать. Поэтому ему даже в голову не приходит, что нужно готовиться как-то особенно. Но всё равно волнение накатывает с новой силой, он нервно поправляет волосы и на всякий случай глядит в зеркало. А когда Гоголь наконец появляется в его пространстве он замечает, что парень одет как-то иначе и злится на себя за то, что не додумался переодеться сам. А Гоголь… Он, хоть и не расстался с плащом, который был нужен ему для фокусов с пространством, всё же избавился от клоунского костюма, оделся более повседневно: джинсы, рубашка и куртка. «Это чтобы не привлекать внимания, не хочу отвлекаться на других», — подмигивает он на ровный комментарий о смене стиля. А потом в своём духе сумбурно и громко тянет его куда-то за собой — к вертолёту и вниз, на землю. За краешек рукава тянет, и Сигма благодарен ему за то, что он не стал касаться его снова. Сигма никогда не говорил никому подобного, но каждый спуск даётся ему очень тяжело. Потому что казино — дом, а на земле… На земле случались только плохие вещи. И Гоголь, при всей своей сумбурности и экспрессивной безалаберности, неожиданно замечает это: по тёмной дымке, которой заволакивает взгляд светлых глаз, когда Сигма смотрит из окна вертолёта вниз, по поджатым губам и напряжённым скулам. Он действительно не любит спускаться. — Си-игм-а-а, — тянет он певуче, неторопливо сплывая со своего места, и садится на пол, прямо перед ним. — Что не так, кто обидел? Сигма поворачивается и смотрит чуть растерянно, снова ненадолго выпадая от такой близости. Потому что даже так — в полуметре, Гоголь ближе, чем кто бы то ни было вообще подходил. От этого ему немного не по себе: стоит вертолёту тряхнуть их, а Гоголю протянуть руку — касания не избежать, а там — снова информация, и его опять используют для своих целей. Но… Кажется парень пока не планировал ничего подобного. — Всё нормально, — вежливо отзывается он, и вдруг понимает, глядя в эти внимательные зелёные глаза, что всё действительно нормально: да, на земле случалось много плохого. Его постоянно предавали и использовали, часто было больно и плохо. Было много того, о чём ему не хотелось вспоминать и думать, но теперь всё было иначе. И он не сбегал снова, не шёл без цели и конца. Он с Гоголем, и парень ведёт его в кино. И — он понял это внезапно — наверное, это можно назвать «хорошо».

***

Кинотеатр оказывается неожиданно пустым, и Сигма чувствует, что парень приложил к этому руку, каким-то образом поспособствовал отсутствию клиентов, но пока не хочет об этом думать - тем более, ему куда спокойнее в одиночестве. И, как справедливо заметил парень, они могут выбрать любые места. Сигма не особо понял, почему это так радует парня, но рассудил, что в выборе мест очевидно есть какой-то важный для людей ритуал. — На последний ряд? — предлагает Гоголь, играя бровями. Причём предлагает таким тоном, что Сигма, даже без малейшего представления о ситуации подозрительно хмурится, теперь ожидая от последних рядов не то, что самого худшего — компании Достоевского с Камуи и остальными. — Разве на первом не будет лучше видно? — открыто спрашивает он. Гоголь от такого наивного вопроса сперва выпадает из реальности ненадолго, смотрит удивлённо и молча, а потом заливается краской и прикрывает лицо рукой. — Боже, прости, ты слишком милый! — смеётся он. — Я думал все знают о последних рядах. Это же ну… Он замолкает и глядит на Сигму, но тот смотрит так сосредоточенно и внимательно, серьёзно, что он не находит в себе силы сказать ему. Впрочем… — Дай руку, — просит он, и Сигма, чуть поколебавшись, всё же снимает перчатку и протягивает ему узкую ладонь. Тайна последних рядов не даст ему покоя, если он не сделает этого — это совершенно очевидно. Рука Гоголя — широкая и тёплая, приближается неторопливо, и Сигма благодарен ему за то, что он не стал хватать его сразу, что есть время подумать и принять это — всё же он нечасто касается людей, даже с персоналом старается держаться на расстоянии, и они понимают это и считаются с ним. А потом он берёт его руку в свою. Аккуратно, словно хрупкое изделие, его пальцы касаются пальцев Сигмы, и это пробирает так сильно для такого простого жеста, что Сигма даже не сразу осознаёт полученную информацию: стоит и глядит в глаза парня, которые теперь — не искристая весёлая зелень, а лес, тёмный и чарующий, глубокий, таинственный, с ветром в кронах и туманами по утрам, и никогда не знаешь, что скрывается в нём, чего ждать и какие монстры скрываются внутри. А потом информация доходит — Сигма заливается краской и отступает, убирает руку. — На первые, — беспрекословно заявляет он и отворачивается, старается не смотреть на парня. Щёки снова предательски пылают. — Как скажешь, милашка, — легко соглашается Гоголь, сейчас готовый идти на любые уступки: если Сигма узнает, каким был его вопрос… Что ж, даже его способность исчезать его не спасёт. Но Сигма пока не думает об этом: он всё ещё отходит от прикосновения, сжимает и разжимает пальцы, которых касался Гоголь, и терпеливо дожидается, пока парень выберет место — первый ряд это диванчики на двоих, и он понимает, что немного ошибся, выбрав максимально удалённое от последних рядов место: теперь их не будет разделять ручка кресла и придётся держаться от него подальше самостоятельно… Впрочем, в тот момент, когда он усаживается на мягкий диван, когда прижимается плечом к плечу Гоголя (через одежду можно), когда на экране появляются вступительные титры, а Гоголь, чуть развернувшись, сообщает, что договорился с кем-то, чтобы показали то, что он выбрал («Ой, нет, ничего такого я не делал, — поясняет он на внимательный взгляд Сигмы, — криминал тут только в том, что ты не смотрел «унесённые призраками»), он чувствует себя удивительно уютно и хорошо, послушно переводит взгляд на экран. Начальные титры, как и сам мультик, кажутся ему слишком спокойными, донельзя подходящими вечеру, хотя казалось бы: Гоголь и спокойствие… Но каким-то образом это действительно совмещается. Совмещаются картинки на экране, тёплое плечо Гоголя рядом, мерный шёпот, когда парень объясняет что-то из происходящего на экране и делится интересными фактами, темнота — совсем не такая, как дома, в казино, не давящий мрак, но уютная и тихая, обволакивающая и защищающая. Может быть потому, что в ней есть Гоголь. А потом — он и сам не замечает, как накатывает усталость от бессонных ночей и долгой работы. Не замечает, как закрываются глаза, не замечает даже когда укладывается тёплой щекой на плечо удивлённо замершего парня, и это кажется таким закономерным и правильным, что у него не возникает и мысли отстраниться. А потом, когда он засыпает, окружённый его теплом и уютом, уже во сне краем сознания понимает, что никогда прежде не спал вот так, никогда, даже в самые тёплые летние ночи не чувствовал странного, окутывающего тепла и спокойствия. Он не понимает, почему здесь, с Гоголем, на земле, вдруг чувствует, пока неясно и отдалённо, то, чего никогда не чувствовал даже в хорошие дни у себя в казино. Защита. Безопасность. «Дом». Но обо всём этом… Об этом он решает подумать после.