Fowler

Несчастный Хэмиш Гомс не издал ни звука, он позволил влить в себя немного бульона, тяжело вздохнул, едва сдержав стон, и пошевелил левой рукой. — Я не умер, — проговорил он на грани слышимости, так, что только чуткое ухо Огимабинеси смогло определить этот шелест, как человеческую речь. — Нет. Но ты доставил мне хлопот, — проворчал Огимабинеси, осторожно придерживая ладонью его голову, — больше я не оставлю тебя одного. Ни ради девушек, ни ради денег. Девочка тоже что-то услышала и пересела поближе со своей миской. Она почти не прикоснулась к еде, но смотрела на кроличье мясо задумчивым и несколько жутковатым взглядом. Было в ней то-то очень неправильное. Она пугала впечатлительных французских увальней, она вселила ужас в полоумного Рендалла Кросса и смогла убить гадюку одним ударом. Она была всего лишь маленькой девочкой, но Огимабинеси видел в своей жизни всякое. И истинный «дьявол» никогда не выглядел пугающе. У него не было плотоядного взгляда, так же как не было рогов и копыт. Когда они нашли Джеймса Джиста в племени кри, тот выглядел мирным и обычным, как миссионер или картограф. Он носил имя и украшения племени, отрастил косу, брил бороду, и завел себе двух жен. — Ненавижу белых. Ненавижу Компанию. Убью каждого, кто приблизиться ко мне на милю, — так он говорил единственному выжившему после его нападения человеку. У несчастного Хьюго Брамсвилла была начисто содрана кожа с половины головы и он рассказывал, что Джист великан двух метров росту, с саженными плечами и руками огромными, как у матроса. Огимабинеси видел невысокого, стареющего мужчину с раздутым животом и красным лицом больного человека. Руки у него действительно были крупные, но на этом заканчивалось сходство с чудовищем, которое описывалось в отчете Брамсвилла для Компании. — Они могут вступиться за него? — Хэмиш Гомс щурил глаза, пытаясь разглядеть цель против солнца. — Могут, но я отговорю их. Это кри, они не станут вмешиваться в дела белых, если им не заплатят. — Он хорошо устроился. — Попробуем взять живым? — Рискнем. Это была исключительно тонкая и слаженная работа. Именно в тот вечер у безымянного ручья возле поселения лесных кри стало понятно, что их союз будет долгим. Огимабинеси собирался после дела Джиста закончить всякие дела с Компанией, аккуратно распрощаться с молодым Хэмишем, так, чтобы не использовать оружие и даже обухом не махать. Этот мальчик нравился Огимабинеси еще со времен клетки и их неспешных бесед о странности слога Екклезиаста и «Облаках» Аристофана. Он был хорош собой, остроумен и он поймал невидимого дьявола, а это многого стоило. Огимабинеси думал оставить его мирно. Просто уйти и исчезнуть в северных лесах... Но после того, как они сбили с ног оглушили и связали самого кровавого убийцу в истории Компании, Огимабинеси почему-то передумал. Может быть, почувствовал что-то особенное или просто нащупал родственную душу. Он тогда не смог бы ответить даже самому себе на простой вопрос «почему». — Я поговорю с вождем, — сказал он, затянув веревку на ногах пленника потуже. — Хорошо, а я придумаю как сделать так, чтобы он мог идти и не убил нас. — Можно ударить его еще раз, — Огимабинеси достал из-за пояса свой топор, — и еще раз, и волочить по земле. — Этак мы доставим в компанию только половину Джеймса Джиста. — Не выгодно. А жаль... Мне нравится, когда он тихий. — Я что нибудь придумаю, Ивон. Доверьтесь мне. Вождь спорить не стал: белый должен был вернуться к белым. Это были добрые, разумные люди, которым без надобности лишние проблемы. — Он хорошо заплатил, женщины сами выбрали его. — Он ведь не завел детей? — Нет. — Славно. Огимабинеси обменял убийцу на два отличных пистолета и нож с рукояткой из оленьего рога. Они доставили кровавого Джеймса Джиста прямо губернатору под дверь. — Если за каждого мерзавца будут давать такие деньги, мы скоро переловим всю нечисть в округе, — Огимабинеси позвенел монетами в кожаном кошеле, — с вами было славно идти, Хэмиш. — С вами было спокойно, Ивон. — Вы ведь из Шотландии, Хэмиш? — Да. — В заведении «Кривого Патрика Макгилликади» дают шотландские напитки. Я угощу. — Отличная идея. И с того вечера они почти не расставались. Лишь незначительно, на день или два. Огимабинеси довольно быстро поймал себя на странном, смешанном чувстве, которое приходило по окончании каждого из их славных дел. Оно неизменно появлялось в тот момент, когда Хэмиш Гомс протягивал руку и серьезно, с большим уважением глядя в глаза говорил: — Это были хорошие дни, Ивон. Вы славный партнер. Огимабинеси молчал об этом чувстве, но глупые, легкомысленные и наивные стихи из потрепанного, зачитанного почти до дыр томика шотландских романтиков, внезапно стали особенно близки и понятны. Эти всегда печальные стихи о расставаниях и жажде новых встреч... Когда день без милых глаз длится дольше века... И прочая рифмованная чепуха. Огимабинеси почти никогда не читал их вслух. Даже деревьям. — Я должен вернуться за девушкой, — сказал Огимабинеси, осторожно укладывая больного на подстилку из елового лапника, — я обещал. Ты сможешь не попадать в неприятности до рассвета? — Иди, — несчастный Хэмиш Гомс медленно переходил из разряда умирающих в разряд «будет жить». Он все еще, в неверном свете костра, казался призраком с темными провалами вместо глаз, но при близком рассмотрении мертвенная землистая бледность сменилась чем-то более обнадеживающим, — оставь мне пистолет. — Я раздаю пистолеты, словно я пистолетный король, — проворчал Огимабинеси. С оружием он всегда расставался тяжело, — дитя, поддерживай малый костер, не клади много хвороста, несколько сучьев достаточно. Девочка посмотрела на него непроницаемым, странным взглядом и взяла палку, которую он использовал, чтобы шевелить угли. Она не произнесла ни слова, но Огимабинеси достаточно было и жеста. «Возможно, она убьет еще кого-нибудь до того, как встанет солнце. И я бы не стал ее осуждать» Яркая белая рубаха только мешала и делала его отличной мишенью в темном лесу, среди деревьев, к тому же лен мог пригодиться как перевязочный материал, так что Огимбинеси снял все свои драгоценные наряды, оставшись в кожаной жилетке расшитой изнутри медными фартингами. Мошкара немедленно вгрызлась в его тело, но раздражение и боль скоро отступили. Он быстро вспомнил, как это не носить удобной и красивой европейской одежды, как это быть человеком, впитавшим лес, как жизнь с молоком матери. В бесшумном, но быстром движении по мягкому, неверному, мшистому грунту было что-то дикое и родное. Тело вспомнило, как избегать лишних звуков, не наступать на сухие ветки, не касаться того, что могло создать шум. Гадюки могли ему позавидовать. Он не был тенью, он не был змеей. Огимабинеси был анишшинапе, он мог двигаться, как воздух и лунный свет. — Мадам, — памятуя собственные распоряжения, Огимабинеси не стал приближаться к укрытию напрямую, обойдя его справа, — не стреляйте, пожалуйста, опустите пистолет. Молодая женщина оказалась более стойкой, чем Огимабинеси мог предположить. Она, как и девочка, очень удивила его. Что-то не так изначально было с его восприятием мира или ему просто сильно везло в этот день? Но восприятие было не при чем. Европейские женщины чаще всего демонстрировали покорность каких-то вьючных животных. Как те коровы, которых привозили из-за моря. Они не смели поднимать глаза, зачем-то испуганно улыбались и вели себя предельно тихо. Но только не эти две... Девушка выбралась из своего укрытия, в темноте ее белое лицо казалось абсолютно бескровным. Она протянула ему пистолет. Рука не дрожала. Она вообще не выглядела испуганной. Только обреченной и измученной. — Я обещал вернуться, — сухо сказал Огимабинеси, — я не смогу проводить вас домой. Он хотел было добавить, что скорее всего никакого Вобика больше не существует, что все его жители умерли еще до того, как успели понять, кто их убивает, что бедная девица теперь предоставлена сама себе и у нее очень небогатый выбор: или оставаться в лесу и умереть, или идти в темноту с незнакомым человеком. — Но если вы пойдете со мной, мадам. Я дам вам поесть и согреться у костра. — Я пойду, — сказала она почти беззвучно, — я вас очень ждала. Эти женщины все были с сюрпризами. Огимабинеси довольно много общался с европейцами, но глупость, узость мышления и пустоголовое высокомерие большинства заморских голодранцев, которые считали всех вокруг дикарями, а самих себя светочами цивилизации, очень мешало пониманию и полноценному диалогу. Хэмиш был единственным белым, который, легко, совершенно естественно и сразу, принял обращение на равных. А частенько даже уважительно слушал старшего, не пытаясь выказать хоть сколько нибудь презрения или надменности. Этот мальчик был лучшим из тех, кто пришел из-за моря. Самым умным и самым благородным. Огимабинеси особенно проникся к нему уважением после инцидента в таверне «Карл Первый» в северном Онтарио, где они попытались остановиться на ночевку, когда искали пропавшую экспедицию майора Зеггерса. Девять или десять человек с ножами и неумолимой решительностью, встали на защиту своего права не ночевать рядом с «дикарем». — Пусть идет спать в ад! Ему не место рядом с людьми! Там были еще более грубые выражения, но Огимабинеси не стал их запоминать, поскольку не желал портить свой чистый и мощный разум тленом чужой агрессивной глупости. Драки было не миновать, подогретая дешевой выпивкой и одобрением хозяев притона, вся эта человеческая шваль, разошлась не на шутку. Они потребовали, чтоб «дикарь» снял сейчас же человеческую одежду, покаялся, сам себя высек и сдох где-нибудь подальше от цивилизованных людей. — Здесь смердит! Здесь будет смердеть вечно! — Уходи, — сказал Огимабинеси Хэмишу Гомсу, — это плохо кончится. Так пусть хотя бы для меня одного. Это было бы разумно. Но говорить такое Хэмишу было так же правильно и уместно, как просить Северные Аппалачи подвинуться. Сначала он выстрелил в потолок, чтобы привлечь всеобщее внимание к своей персоне, а потом сказал такую потрясающую по мощи и воздействию речь, что даже крохотные мозги этих подзаборных алкоголиков просветлели и позволили их хозяевам несколько минут мыслить, как Человек Разумный. Огимабинеси с трудом скрыл восторг и потрясение, ибо ничего подобного в свою защиту он никогда раньше не слышал. К тому же голос у Хэмиша Гомса был прекрасен. Сильный, проникновенный, густой, такой, что не внимать ему было невозможно. Суть его речи сводилась примерно к следующему: «Если вы, ублюдки, сейчас же не уберете оружие и не заткнете свои вонючие пасти, гореть вам в аду. Сядьте за столы, ешьте, пейте, разговоры — это не ваш конек. Все люди братья перед богом. Точка. А если есть какие-то еще вопросы, то через пару часов здесь будет с десяток охотников Компании с ружьями и порохом, и каждому, кто посмеет прикоснуться к мистеру Ивону Киркпатрику, желательно бы помолиться, как следует, и написать прощальную записку маме. А на месте этой вонючей голубятни, которую придется спалить до тла, чтобы скверна не распространилась на другие таверны, мы построим приличное заведение, где к гостям будет достойное отношение. Это все. Спасибо за внимание, все свободны»