Fowler

Юджени же слушала с неподдельным удовольствием. Подперев щеку ладонью, полуприкрыв усталые, темные глаза, она чуть заметно кивала в такт ритму стиха. Огимабинеси прожил уже довольно долгую жизнь, он мог бы считаться стариком, если мерить заморскими мерками. Белые умирали так часто и так быстро, особенно на чужой земле, что по морщинам можно было почти с абсолютной вероятностью определить человека высокого положения, который ничего своими руками в этом мире не делал. Ну разве что зад подтирал. И то не факт. Огимабинеси прожил долгую жизнь, ничего не делая чужими руками. Если бы белые знали сколько ему лет, они сожгли бы его на костре, как колдуна... Он прожил много лет, и знал, что для того, что несчастный Хэмиш Гомс называл «влюбленностью» нужно быть куда менее испуганными и усталыми. Кровавые тряпки, которые нужно стирать песком и мыльной травой, шастающие вокруг бесшумные и беспощадные гадюки, мертвые соплеменники, сожженная до тла деревня, постоянный риск смерти, насилия или того и другого сразу, не способствовали тому, что английские романтики назвали огнем в крови, а великий друг и учитель Абу Али — болезнью, похожей на меланхолию... Но разве молодому, очень страстному человеку объяснишь такое? «Ни бегство, ни года не могут мне помочь, Ее нельзя забыть, нельзя уехать прочь, Я ей принадлежу, нет до меня ей дела. Ее владычество не ведает предела! Но пусть я мучаюсь, пусть мне порой невмочь, Мои страдания готов я день и ночь Благословлять в душе, и гибель встретить смело.» — Мой муж даже песен никогда не пел, — когда все благополучно уснули, она подсела поближе к чахлому костру и протянула руки, погреть над углями, — он только ругался или пил. У лесоруба очень тяжелая жизнь. А он был так близок к тому, чтобы получить еще земли... — У вас были дети, мадам? — Огимабинеси устал и забросил мысли о том, чтобы выглядеть хоть сколько нибудь галантным. Он слышал что-то о вопросах которые нельзя задавать женщинам, ибо от них женщины могут заболеть или потерять сознание... Словом, у европейских девушек было какое-то особенно слабое здоровье... Но Юджени выдержала этот удар. — Нет, — вздохнула она, в неясном слабом свете ее лицо казалось совершенно измученным, — бог не дал. И тут же странно улыбнулась. — И хорошо. Сейчас бы я, должно быть, была уже мертва. Ей хотелось что-то еще рассказать о себе, но в мучительной внутренней борьбе победу одержали предрассудки, которые они все тащили со своей далекой родины, как нечто ценное, нечто, что делает осмысленной их жизнь. — А почитайте мне еще. Как вы так ловко научились? Вы ведь... Огимабинеси взглянул на нее иронично и покачал головой: — То, что знает один человек, может узнать другой. — А у вас есть... жена или... — она смутилась, и совсем перестала смотреть в его сторону, — кто-то, с кем вы... как в стихах было... Нельзя забыть, нельзя уехать прочь... Огимабинеси подумал вдруг как точно она подметила то, что сам он не хотел допускать даже до собственного сознания. Нельзя уехать прочь... — Нет, я плохой муж. Меня никогда нет дома, — сказал он тихо, — хотите послушать Лафонтена, Юджени? Он тоже удивительно хорош. Огимабинеси так и не смог понять странного, немного безумного отношения чужаков к своим женщинам. Они то сходили с ума, писали сонеты, убивали друг друга и совершали какие-то дикие по глупости и рискованности поступки, то вдруг заявляли, что ум женщины чуть острей, чем ум коровы и все дурное, что происходило в их историях, всегда случалось по вине женщин. Они открывали не те ящики, ели не те яблоки и позволяли себя похищать каким-то залетным молодчикам, из-за чего случалась кровопролитная война. Страсти вокруг женского пола у европейцев напоминали Огимабинеси одну из тех болезней, которые, настигнув человека, превращают его в злого капризного ребенка, начисто лишая взрослого, здорового разума. Хэмиш Гомс был исключением из правил, но при всем его почтительном и внимательном отношении к женщинам, он совершенно не переносил мужчин. Каждый представитель мужского пола, достигший зрелости, был для него объектом скрытой, а чаще и вполне заметной, неприязни. Это тоже было сродни болезни. Огимабинеси, который одинаково равнодушно принимал всех незнакомцев, порой удивлялся, откуда вдруг бралась в его друге хищная ненависть. Если он не ненавидел с первого взгляда того или иного европейца, он непременно его презирал. И отчего-то частенько оказывался прав в своих чувствах. — Я чую подлеца, — говорил он легонько касаясь переносицы, — раньше, чем вижу его деяния. Огимабинеси не очень верил в то, что у подлости мог быть хоть какой-то запах и все же привык полагаться на исключительное чутье своего молодого друга. Хэмиш Гомс презирал и ненавидел мужчин, но не боялся их. И только проклятый Рендалл Кросс внушал ему если не суеверный страх, то какое-то похожее сильное чувство. Онимабинеси это странное изменение заметил, но понять его значение, до злополучной ночи третьего дня, не мог. Это непонимание и растерянность разбудили в нем неосознанную злость. Он с удовольствием придушил бы чертова Рендалла Кросса, но Хэмиш все медлил... Теперь безумный старик был мертв, утоплен в болоте и стерт с лица земли, но на дне прекрасных, выразительных глаз Хэмиша Гомса, помимо боли, решимости, затаенной тревоги, обнаруживалась еще одна странная, незнакомая Огимабинеси искра. Отчаяние, которого он раньше не видел. Словно чудовищная рана, о которой молодой человек рассказал в плачевном состоянии ума, раскрылась и нагноилась еще больше. Он словно хотел что-то спросить, но не мог. По своим, непонятным Огимабинеси, причинам: европейцы были с ног до головы увешаны странными предрассудками и запретами, иногда совершенно безумными, а иногда и смертельно опасными. — Скажи, что тебя мучает? — перевязка заняла долгие два часа, ибо кровь ссохлась и, чтобы не навредить еще пуще, импровизированные бинты пришлось размачивать, — это не боль от пули. Это что-то другое... Огимабинеси решился нарушить их негласный договор: не вмешиваться, не спрашивать, не делать больше, чем положено. Хэмиш Гомс молча посмотрел на него. Иногда им не нужно было ни единого звука, чтобы понять друг друга. Достаточно взгляда. Но не теперь. Взгляд Хэмиша был темен и странен. — Прости, — сказал Огимабинеси, осторожно снимая ткань с воспаленной раны, — не стоило мне спрашивать. — Но ты спросил. — Да. — Зачем? — Не от праздного любопытства. — Я знаю. Но зачем, Ивон? «Я беспокоюсь о тебе. Ты болен, ты стал другим, твои раны слишком страшны, чтобы я не вмешивался... Я хочу вылечить тебя, помочь. Хочу, чтобы ты вернулся из этой черноты внутри тебя. Вернулся. Ко мне.» — Я беспокоюсь о тебе. — После того, что я наболтал той ночью, верно? — Вообще-то у тебя дыра в боку, — проворчал Огимабинеси, пряча глаза, — хорошо, что ты надел защитный жилет, и все же этот ублюдок стрелял в упор, так что рана велика. — Но ты больше не смотришь на меня, после... той ночи. Огимабинеси рассердился и удивился. «А на кого я по твоему смотрю, так что глаза болят?!» — Отводишь взгляд, — Хэмиш криво усмехнулся, — вот как сейчас. — Я занимаюсь делом, — сказал Огимабинеси сердито, — от того и не смотрю. — Все, что я сказал той ночью — правда. — Я знаю. — Тебе не расхотелось после этого... Повисла неловкая и очень тяжелая пауза. Огимабинеси только фыркнул презрительно и осторожно наложил пропитанную отваром ткань на очищенную, чуть сочащуюся кровью рану. — Нет, — сказал он, ответив прямым взглядом на тревожный и пытливый взгляд, — но мне очень захотелось еще трижды убить того отвратительного старика. Жаль, что ты это уже сделал и отыграть назад не получится. — Это очень грязная история. — Грязный человек и его грязные дела. Тебе стоило меня послушать и не идти его искать. — Моя сестра хотела своего мужа назад... — Никому не нужен такой муж. — Ты не понимаешь... — Нет, Хэмиш. Я не понимаю! И если бы я мог, я бы заставил тебя не понимать. И навсегда забыть, что этот человек существовал. И тебя, и всех остальных. Достойная смерть, для него. Без могилы. Без памяти, без пути в сердца живых. Огимабинеси видел эту женщину всего лишь раз, но ему было достаточно и невнимательного взгляда, чтобы сделать свои выводы. О которых он молчал. На портрете, так трепетном хранимом, а потом вдруг так равнодушно брошенном в огонь Хэмишем Гомсом, была какая-то другая миссис Кросс. Художник очень постарался смягчить суровые, упрямые черты, но все же он был мастер своего дела и не смог убрать с ее лица угрюмое выражение человека, глубоко не довольного всем происходящим. Проклятый Рендалл Кросс сказал вскользь: «Ты не знаешь, какая она!» И Огимабинеси был согласен со старым ублюдком. Несчастный Хэмиш Гомс, кажется, знал совсем не ту женщину, что все остальные. И она сказала, что он должен найти ее мужа. Нарушить правила Компании, пройти сотни миль таща на себе оружие и провиант, допрашивать людей, подкупать, вымогать информацию, угрожать и унижаться, но добыть ей из под земли Рендалла Кросса. И Хэмиш немедленно, без страха и упрека, собрался в дорогу. — Ты один не дойдешь, — покачал головой Огимабинеси, узнав куда отправляется его друг, — гадюки, французы, отщепенцы, которые счастливы будут расправиться с охотником компании... Ты не дойдешь до новой Франции. — Это мы еще посмотрим. Как обычно упрямый мрачный взгляд, и никаких компромиссов. Огимабинеси вздохнул. — Ты спас мне жизнь, Хэмиш. Я пойду с тобой. Помогу добыть мужа твоей сестры. Где бы он ни был. — Ты мне ничего не должен, Ивон! — Должен. Не спорь, — он начал собирать оружие, — найдем твоего зятя и, считай, мы квиты. — Ты мне ничего не должен. Я пойду один. — Упрямство и гордыня — грехи, Хэмиш Гомс, так говорит твоя библия и твои пророки. — Это мое дело. Я не могу тебя впутывать. — Я бы предложил лучше найти твоей сестре нового мужа... — усмехнулся Огимабинеси, повесив свое лучшее ружье на перевязь, — но... Раз уж все тут такие щепетильные, пойдем, поищем старого. — Ты мне ничего не должен, — Хэмиш цепко ухватил Огимабинеси за предплечье и сжал пальцы, — я пойду один. Огимабинеси посмотрел на остановившую его руку, потом в глаза хозяину этой руки. Они долю секунды стояли замерев и глядя друг на друга в упор, потом Хэмиш вздрогнул и кивнул, разжав пальцы. — Хорошо. Ты прав. — Я прав, — сказал Огимабинеси ровно, как ни в чем ни бывало, — пойду возьму запас бобов и солонины в дорогу. Охота — это хорошо, но ненадежно. Миссис Рендалл Кросс не спросила зачем ее брат привел в дом дикаря, она даже бровью не повела, но только раз взглянув ей в глаза, Огимабинеси понял, что предпочел бы остаться за дверью этого строгого, не слишком богатого, но аккуратного каменного дома. Впрочем, в гостиной он обнаружил шкаф с книгами и то, что происходило в милом семейном кругу дальше, перестало его беспокоить. Если Хэмиш считал ледяное высокомерие и брезгливую отстраненность любовью, то кто таков Огимабинеси, чтоб его переубеждать? В его роду тоже случались похожие люди. Они никого не любили, никого не гладили по голове, не ласкали и не называли другом. Дети их раздражали криком, женщины возней, мужчины громкими звуками. Птицы и те утомляли своим щебетом. Огимабинеси называл их родней смерти. Им только мертвые ничем не мешали, только мертвые могли их хоть как-то умилостивить. Тем, что не существовали. Огимабинеси разглядывал прекрасный томик Шекспира в кожаной обложке с золотым тиснением, и думал о предстоящем бессмысленном и долгом пути. «Мы могли бы потратить это время на поиски Генри Парселла, который украл у Компании трехмесячную выручку и два груза пушнины, мы могли бы хорошо заработать и приблизиться к мечте, но мы пойдем искать человека, который на самом деле никому не нужен. Это глупо.» Но странные люди с далеких островов с их странными привычками, с их холодными голосами и представлениями о семье, как о месте, где душа промерзает до дна, вели какую-то свою игру. Огимабинеси участвовал в ней только по одной причине. Едва ли он смог бы толком разъяснить свои резоны даже Хэмишу Гомсу. Мальчик был остроумен, не по годам развит и, для чужака из-за моря, необычайно восприимчив к миру, но и он был слишком сосредоточен на странных, диких, а иногда людоедских законах своего племени, чтобы понять, принять или хотя бы заметить непривычные ему чувства другого. А если бы заметил, то и слушать бы не стал. Это положило бы конец их замечательной дружбе и сделало бы обоих несчастными. Поэтому следовало молчать и делать дело. Огимабинеси дочитал Семьдесят пятый сонет и поставил книгу на место. «В томительном чередованьи дней То я богаче всех, то всех бедней»