Fowler

Калеб знал из Гомера наизусть семь превосходных отрывков. Он мог читать их и на греческом, и в английском переводе с закрытыми глазами, стоя на одной ноге посреди пожара. Огимабинеси завидовал фантастическому таланту маленького, худого и миловидного, как девушка, Калеба. Все давалось ему легко, и там, где, считавший себя самым умным человеком в мире, Огимабинеси грыз руки от напряжения, Калеб Чишахтеомак зевал от скуки. — Ох, ну что за простые задания? Мы же не детишки уже! Иногда Огимабинеси хотел придушить его подушкой во сне. Они жили в одной тесной комнатушке в Роксбери и спали на узкой кровати по очереди, никогда не ссорились и могли часами молча сидеть каждый над своей книгой, никак не мешая друг другу. Калеб был из людей Рассвета, коалиции вампаноагов с южных островов, Огимабинеси был из настоящих людей леса, анишшинапе, они оба знали общий язык, но предпочитали говорить друг с другом по-английски, переходя на алгонкинский только если не хотели, чтобы белые их понимали. Профессор Фолгер смущенно попросил Огимабинеси о позволении называть его европейским именем, поскольку: — ...Наши языки просто не созданы для столь сложных слов, дорогой друг. Я могу называть вас Вождем птиц, но ведь это словосочетание всего лишь топорный перевод... Огимабинеси легко согласился, и взял себе имя Ивон. Это были замечательные времена, умные, достаточно образованные, чтобы скрывать свои предрассудки, белые люди, потрясающие открытия и, конечно, в центре всего этого благолепия — блистательный Калеб, которого обожала вся профессура колледжа, студенты, фермеры с рынка, старая дама, прибиравшая в кабинетах, абсолютно все, кому посчастливилось находиться рядом. Калеб писал потрясающие оды на латыни, элегантно носил чужеземную одежду, был хорош собой и просто чудовищно умен. Как можно было его не обожать? — Мы переведем священное писание, а потом возьмемся за что-нибудь повеселее. — Декамерон? — ухмыльнулся Огимабинеси, потирая затекшую от писанины правую руку. — А хоть бы и Бокаччо! У нас много лет впереди, мы сможем осилить все языки какие есть, прочтем все книги, переведем на общий все самое лучшее, чтобы наши люди тоже смогли прикоснуться к огромному миру вокруг! — его черные, яркие глаза, чуть близорукие, от постоянных занятий, сияли такой страстью, что Огимабинеси поневоле заражался его настроениями, хотя всегда был скептиком, язвительным, цепким, придирчивым к мелочам, и всегда все портил на студенческих вечеринках, и в полемике с профессорами. За это белые его любили гораздо меньше, чем прекрасного Калеба. ...и на латыни он писал, как слепая собака. ...и с греческим справлялся не слишком ловко. ...и чрезмерно увлекался английскими романтиками, а всем известно, что эти молодые пустобрехи издают свои вирши только потому, что знать любит рифмованные сопли с медом. — Иногда я думаю придушить тебя во сне, Калеб, но ты постоянно что-то читаешь, я никак не могу дождаться, когда ты уснешь. — И что потом? — Калеба веселили такие речи, он даже мысли не допускал, что может умереть до того, как завершит свой перевод писания и осчастливит всех людей на этой земле. — Заберу себе твою белую рубашку с испанским кружевом и три тома истории Рима. — А потом? — Потом меня повесят за убийство. — Ты хочешь мою рубашку, Ивон? — Я хочу твой разум, Калеб! Рубашку он все таки всучил Огимабинеси, на какой-то из диких европейских праздников, которые отмечал с большим рвением. Это была великолепная, жутко дорогая льняная рубаха с тончайшим шелковым кружевным воротником, сплетенным ловкими пальцами каких-то заморских богинь. — Ты и без этого очень красив, Ивон, но я знаю, что ты завистливый скунс, поэтому прими от меня в дар эту тряпку и не пытайся задушить меня во сне. Помилуй, кто еще будет так тебя любить, что выдержит ужасные стихи, которые ты читаешь вслух по вечерам? И ввернул что-то заковыристое на латыни, из чего Огимабинеси понял только «gaudeamus igitur» (давайте веселиться*) Огимабинеси был уверен, что этот юноша станет великим еще до того, как в его черных, густых волосах засеребрятся вестники зрелости. И как все, он тоже был безумно влюблен в Калеба Чишахтеомака. Поэтому, сидя у его постели в уотертаунском госпитале святой Терезы, Огимабинеси никак не мог осмыслить происходящее. Калеба не бросили его университетские друзья, он не был беден, у него были все инструменты для того, чтобы перевернуть мир, его худая, от чего-то теперь слишком светлокожая рука лежала на простыне из беленого хлопка, какие стелют только богатым белым мистерам... Калеб Чишахтеомак, «дикарь» с островов Мартас Виньярд мог гораздо больше, чем все кто жил до него. И он умирал в чистой, светлой комнате, которую топили драгоценным углем. Огимабинеси чувствовал, как слаб его собственный разум перед этой страшной несправедливостью. — Я думаю, что я попаду в ад, — улыбался Калеб, легонько постукивая по простыне иссушенными болезнью тонкими пальцами. — Почему? — Представь, там Аристотель, там Гомер, там Петроний Арбитр... Я точно не заскучаю в аду! Он написал для Огимабинеси стихотворение на латыни. Назвал его «Течение из носа от любви». Огимабинеси выучил эту насмешливую чепуху наизусть. Хотя глумливые вирши не стоили такого серьезного внимания. Калеб кашлял, захлебываясь кровью, но продолжал шутить и все время что-то читал, словно пытался надышаться перед концом. Ничего, мы с тобой закончили колледж Гарварда, будут и другие... Я умру, останешься ты, Ивон, останется сама идея. Люди еще придут. Наши люди очень умны, им пригодятся все эти важные знания. И даже твои английские романтики пригодятся. Не всем же любить Шекспира и Платона. Дурной вкус тоже нужен... Для контраста. Люди придут... Но никто не пришел.