Не забудь поцеловать жизнь перед сном, чтобы ночью пасть в объятья смерти сладкой, и возможно остаться с ней навсегда.
*
Ева аккуратно перебирала русые волосы, смотря в округлое зеркало. Её глаза блуждали до длине локон, изредка останавливая взгляд на черных прядках, коих она насчитала не более пяти. В основном, они располагались ближе к шее, под верхним «слоем» волос, перекрываясь естественным цветом. Хотелось выть от досады, ведь выбивающиеся из общей картины угольные волоски казались крайне неопрятными. Эллисон тихо заверила девушку в том, что всё вовсе не так плохо, даже наоборот — ей шло, но лицо номера Три говорило лишь о жалости. Концы пальцев до сих пор горели ярким синим, не причиняя вреда обладательнице способностей, и Ева молча наблюдала за огнём. В животе поселились совсем неприятные бабочки, оказавшиеся молями: они разъедали всё спокойствие изнутри, оставляя раздражение и постоянную панику. Темная комната Пятого с одним лишь окошком нагоняла дурноту, проявлявшуюся в недостатке кислорода и света, но уходить было не только опасно, но и страшно. Она слишком слаба, чтобы справиться самостоятельно. Ни ненавистный кофе с молоком, ни крепкий чай не помогли протрезвить ушедший в своего рода отпуск ясный ум. Ева даже умудрилась разбить чашку, когда попытавшись прочитать хотя бы главу книги не поняла смысла написанных слов. Крайне ненужная в дни перед апокалипсисом мигрень не давала способности четко мыслить, не залезая в чужие головы. Способности отказывались слушаться, а потому Лайла подложила в вязкое пюре капсулу, заставляя сестру поесть. Ей нужно было отдохнуть от своего врожденного дара-проклятья. Пыль, так раздражающе освещенная лучом впервые за долгое время вышедшего солнца, настырно рвалась в холодный нос девушки, но та дергала им, отрывая взгляд от пальцев, и вновь начинала ходить из стороны в сторону. Пятому это заметно надоело, но он ничего не мог с этим сделать: либо негативные эмоции Евы будут направлены в эти бесцельные, автоматические действия, либо проявятся в виде самых нежелательных вспышек огня в доме, или разгона собственных чувств Колхейн по ближайшим присутствующим. — Мы должны как можно быстрее захватить Комиссию, — Ева напряженно заходила из стороны в сторону вновь, заламывая пальцы для доли расслабления, но в итоге действие лишь усугубляло ситуацию. — Я не понимаю, с чего такая одержимость? Сама посуди: вот захватишь ты эту чёртову секту киллеров, а после всю жизнь потратишь на управление ими? — Пятый раздраженно повёл плечами, окончательно откидываясь на спинку кресла. Его взгляд был устремлен прямо на девушку, чья тревога развеялась по всему зданию, заполняя голову и самого номера Пять. — Я думаю, стоит повременить. Если причина апокалипсиса кроется в чём-то, помимо, — он резко замолчал, пряча толику тревоги внешне, но не внутренне. — Помимо той же неизвестности, то действительно есть смысл сидеть на задницах смирно и выходить минимум по двое. — Я не одержима! — рявкнула Ева. Концы пальцев и поверхность ладоней зардела ядерным синим, заставляя Пятого нахмуриться. Она выглядела нездорово. — Как ты не понимаешь: они не остановятся. Будут искать нас до конца наших гребанных дней. До конца апокалипсиса, в конце-то концов, — парень вдруг приоткрыл рот, хмуря брови ещё сильнее. В глазах его будто пробежало озарение. — Как у тебя вообще язык повернулся сказать о том, что я хочу управлять этим сборищем палачей? — Ты говорила об этом, — Пять хрипло просипел, неотрывно следя за заполняющейся злостью с примесью раздражения Евой. — Но ведь ты владеешь частью активов с отцовских фондов, тех что ты хотела. Тогда для чего тебе Комиссия? — девушка молчала, лишь сжимая кулаки раз за разом все сильнее. Прядь волос медленно заполнилась угольным цветом, символизируя ту самую темную сторону, готовую разнести планету, да и семью Харгривзов к чертям. — Ты одержима мыслью о мести, Ева. Пошевели своими серыми клетками и осознай это наконец, черт возьми! — Это неправда, я хочу как лучше! — руки окончательно вспыхнули синим огнём, одаривая Еву ослепительным свечением. Как ни странно, Пятый всё ещё мог совершенно спокойно видеть её. Это скорее походило на проклятье, ведь лицезреть наполняющиеся странным блеском глаза, да и в целом непривычную сторону напарницы, было тяжело. Но из этого тоже можно было извлечь некую пользу. — Мы захватим Комиссию, а после… — А что после? — Пятый, уже на пределе раздражения язвительно сверкнул глазами. — Продолжим рубить людей и прятать их тела, или будем приказывать этим психам заниматься этим? Он играет с огнём, причем в прямом смысле, и допустить хотя бы одного промаха нельзя. Неизвестно на что способна Ева в таком состоянии. — А после всё будет хорошо, — глупая фраза, срывающаяся с губ нескольких миллиардов в один лишь день, остальные же убеждают себя в этом мысленно, собирая бумаги для сдачи боссу в каком-нибудь типичном офисе. Само понятие «всё будет хорошо» неосуществимо, — это было ясно с самого начала. Правда в том, что они никогда не будут нормальными. Вот только перед каждым из них выбор: быть ненормальным среди нормальных, сдерживая всё внутри, а может наоборот, выставляя себя зверюшкой в цирке, или быть ненормальным среди ненормальных. Это их приговор, проклятье, но почему-то оно выбрало именно сорок три человека, девять из которых оказались исправными. — Зачем тебе Комиссия, Ева? — повторяет, ожидая услышать четкого объяснения. — Когда мы сделали эту чертовщину с клятвой на мизинцах я даже не задумался о твоих мотивах — моя ошибка, признаю, — Ева сверкнула глазами, задрала подбородок, поворачиваясь спиной к номеру Пять. Нежеланный укол обиды поселился в налитом кровью сердце: он действительно не задумался, даже не потратил секунды времени на попытку понять её? Прошло уже два дня после того, как она лицом к лицу встретилась с Майей, и что самое странное, — никто даже не заикнулся про апокалипсис, кроме Пятого, разумеется. Тот лишь с неким непониманием разглядывал глаз-протез, вертя его в руке. — Месть за отца, — Ева по натуре человек, умеющий сдерживаться, но испепеляющий взгляд номера Пять, его нерадостное лицо заставляет сдаться. — За то, что его уничтожили после меня, не дали исправить ошибку. Не дали исправить ошибку, — звучит как нечто непонятное. Ева училась дома, со странными учителями и глупыми конспектами, содержание которых давалось с трудом. Она до дрожи любила русскую литературу, тешила себя и астрономией, забываясь в созвездиях и расчётах вовсе не своих. Читала статьи интересные, чувствуя пальцами, только вчера сжимавшими чужую шею до онемения, шершавость бумаги. Смотрела глазами, — теми же, что вчера еле осмелились оглядеть жертву Комиссии, — в окно просторное, где люди имели право на обычную жизнь. Ту самую, от которой так бессовестно гнались прочь, забываясь в комиксах про супергероев добрых, побеждающих несуществующее зло, а после всех совершенных убийств назывались добрыми. Дети горели идеями о костюмах на праздники, с лихорадочным счастьем рассматривая униформу Железного Человека, и показывали пальцами до тех пор, пока погрязшие в собственной рутине родители не соглашались на покупку. Всё это было ошибкой. Её слова на подкорке звучат вовсе нелогично, особенно учитывая роль в смерти единственного близкого человека, по крайней мере на тот момент. — А теперь хватит лгать. Может остальные и ведутся на эту ложь, как когда-то и поступил я, закрывая глаза на все признаки вранья. У тебя рука сразу в карман тянется, за сигаретами. — последнее предложение Пятый произнес тише, уводя взгляд в пол. Но уже через минуту он вновь смотрел на девушку и уверенностью от него веяло за километр. — Зачем теперь Комиссия? Ты бы не стала мстить только из-за смерти отца, это попросту не выгодно. Да, все фонды для помощи и остальное похоже на тебя, но ты что-то не договариваешь. — Это всё моя вина. — Ева вырвала локоть из руки парня, поворачиваясь к нему лицом. Между ними полтора метра и слишком много недосказанности. Не в силах смотреть в глаза напарника, она приспустила голову, теперь выглядя более уязвимой, чем когда либо. С её губ слетели слова, заставившие номера Пять отшатнуться. — Это я убила отца. — Ты перерезала горло собственному отцу? — голос сорвался, сойдя на шокированный хрип. Ещё никогда ей не представлялось возможности увидеть его таким растерянным, непонимающим. — Нет, конечно нет! — она дернула аккуратным носом, пытаясь угомонить загорающиеся горечью глаза. Громкий выдох окатил всю гостиную, теперь позволяя продолжать говорить. Сердце неустанно билось в груди у обоих. Только вот у первой — от волнения, а у второго — от полного шока. Ева села на софу, устремляя взгляд к горящему камину. — В тот день, когда отец отказал мне в передаче Комиссии под моё крыло, я была в ярости, поэтому полезла в его голову. Я не хотела навредить ему ни коим образом, он ведь мой отец, как-никак. Всё, что мне было нужно — это узнать, почему его доверенность полностью легла на еле знакомую даму. Поэтому я начала искать в самых сокровенных частях, забираясь везде, куда успевала. Прежде, чем он застелил всё именем Грейс, разумеется. И, как ты знаешь, у всех нас раковые клетки раскрываются каждый день. Но у кого-то они сразу же поглощаются иными бактериями, а у других — размножаются с неимоверной скоростью, начинают поражать все внутренности, пока не дойдут до мозга. — Ева сглотнула, требуясь в глотке воды, но сейчас не до этого. Глаза забегали из стороны в сторону, руки тряслись словно в горячке, а мысль о курении и вовсе сбежала из головы. Оставалась только нарастающая паника. — Но я что-то задела, даже представить не могу, что конкретно. Я принесла сразу большое скопление поражающих клеток ему в мозг, неосознанно. И я пыталась это исправить, но у меня не получалось. И с каждым разом отцу становилось все хуже и хуже, несмотря на все мои попытки. — активная жестикуляция теперь сопровождалась льющейся рекой слез. — Я лишь не понимала, почему он не вернулся назад во времени. Имею ввиду, если бы папа перемотал все буквально на месяц назад, этого бы не произошло. Номер Пять стоит молча. Его задумчивое лицо, граничащее с полнейшим непониманием, было обращено в сторону окна, откуда виднелась полная луна. Какой чудесный полнолунный вечер, чтобы узнать страшную тайну напарницы. Жалкое молчание повисло между напарниками, тишину прерывали лишь краткие всхлипы Евы, и нос, из которого то и дело текло, покраснел до «помидорного» состояния. Месть её погубит, съест заживо и глазом не моргнёт, облизывая лакомые остатки с элегантных пальчиков. Она уже это делает, пробивая Еву на срыв, — сигарета уже дымится меж пальцев, отравляя относительно свежий воздух дрянным запахом ментола. Лишь это помогает притупить наступающее чувство вины, являющееся отравой для мозга и сердца такой неповинной Колхейн, чьи руки трясутся будто в лихорадке. Даже Пятый молчит, безостановочно взвешивая все «за» и «против», выдвигая Еве вердикт о её невиновности. Ведь это всего-то ошибка, карающаяся смертью человека, совсем как компенсатор временного торжества над отцом. Вдруг парень растворился в голубой вспышке, позволяя Колхейн вывести напряжение на новый уровень, приплетая взвывание, но уже через минуту он вновь появился перед ней, обреченно пожимая губы. В его руках покоились салфетки и таблетка успокоительного на пару с бутылкой воды. Он сел прямо напротив неё, приземляясь на иссушенный временем стул, и теперь с теплом смотрел на недоумевающую девушку, закидывающую в рот две таблетки. От истерики осталась лишь икания и розовое лицо. Почему он до сих пор не ушёл, не бросил разочарованного взгляда? — Честно, лицо свинячьего цвета тебе не подходит, — уголки губ парня дрогнули, Пятый переместился на диван, откидываясь на спинку. Скольких им пришлось убить, чтобы взаимоподдержка продвинулась на тот уровень, когда при полной неправоте одного из напарников поддержка всё ещё присутствует в полной мере. В комнате холодно, да так, что поток любых мыслей моментально блокируется, когда Ева кидает на Пятого взгляд, полный благодарности и стыда. У неё сердце в груди разрывается на части, голова трещит по швам, но она находит в себе силы придвинуться ближе к человеку, способному выдержать любой её заскок. Это у них явно взаимно, то, что объединяет. Ева всё так же напротив, шмыгает красным носом и моргает тяжёлыми припухшими веками, даже не пытаясь выдавить жалкую пародию улыбки, — всё равно Пять её раскроет. Она чуть угловато подаётся всем телом вперёд, застывая в нескольких сантиметрах от губ номера Пять, остолбеневшего в полной тишине. Душа играет с ней злую шутку, щекоча нежную поверхность кожи, вызывая мурашки совершенно никчёмные. Еве двадцать четыре, и она не в силах сломать барьер толщиной меньше дециметра, глухо дыша в губы того, в чьих приоритетах семья и устранение такого ненавистного апокалипсиса, о котором он что-то недоговаривает. Видеть как ресницы Пятого содрогаются, а ядовитые глаза устремляют взгляд к её потрескавшимся губам, залитыми последними солёными слезами, застывающими в складочках губ, — крайне приятно, но так неправильно, что хочется взвыть от досады. Пять словно неподвижная статуя из гладкого мрамора, подающая признаки жизни лишь трепетными, редкими вздохами и запахом выпитого наспех чёрного кофе, чей вкус был вовсе не так приятен, как в две тысячи двенадцатом. Ева не может терпеть, но двигаться вперёд не собирается, ждёт первого шага со стороны сидящего напротив. — Причина апокалипсиса— это ты, Ева, — больше нет нужды выжидать нескольких сантиметров, да и взгляда напарника тоже. Пятый потупляет его, облизнув пересохшие губы, и сжимает руки в замок меж расставленных ног, твёрдо упирающихся в холодный пол. Ева отпрянула, замирая на долю секунды, а после поднялась на ноги, чувствуя не только нарастающую неловкость, но и негодование. Напарник не движется, молчит. Смотрит куда-то перед собой, изредка переводя взгляд на её черные, шнурованные ботинки, когда-то ставшие заменой строгим каблукам. Доселе привычная комната с дотошно правильной расстановкой кажется вовсе не такой уютной, как раньше. Она чувствует напор приближающейся катастрофы, смаргивая пелену омерзительно колющих слёз. Вот он: сидит перед ней, опираясь локтями о побитые колени, скрытые строгими брюками. К горлу подкатывает тошнота, и она, стоящая пред ним словно мать, наказывающая ребенка, теперь кажется девочкой, провинившейся перед кем-то. Обиженной жизненным опытом и судьбой-искусительницей. Не врёт, иначе бы усмехался по-своему, глупо парируя над Евой после отрицания. — Ты ведь знал, верно? Поэтому все так добры ко мне, они боятся меня, — ярость достигает предела, разражаясь легкими белыми пятнами по телу Евы. Её глаза источают сплошную ненависть, нависающую беспощадной волной над мужчиной, смотрящим на неё снизу вверх. — Ты никогда не собирался помогать мне с Комиссией, так ведь? — номер Пять даже не пытается отрицать, лишь хмурит брови, не решаясь посмотреть в глаза. — Я пожертвовала всем ради тебя и твоей бесконечно несуразной идеи, слышишь? Всем. Она стоит напротив, пытаясь совладать с напором наваливающейся силы и редко моргает, давая глазам заискриться, наполняясь сочным цветом морской волны. Сотни мыслей, чувств и чужих эмоций пронзают плоть, изматывая разум на худой конец. Голоса проходящих в ближайшей окружности людей гулким эхом отдаются в голове, расходясь по всему телу. Наполняя вены синим свечением и завораживая окружающий мир паникой. Омерзительная боль скрежета в запястьях медленно рвет реальности, искажаясь словно прозрачные концы костра больным искажением. Ядовитые глаза мелькают перед её лицом, мысленная поддержка передается подсознательным путем, но догнать до подслушивающего она не успевает, перехватываясь в задыхающемся мозгу Евы. Скоро все прекратится, нужно только потерпеть. — Тебя никто не просил, ты сама на это пошла. — Пятый корит себя за эти слова, но с места поднимается, теперь чуть возвышаясь над напарницей, готовой пойти на всё ради мести, найдя силы взглянуть в горящие глаза. — и, если ты не заметила, пока мы торчим в этой дыре ты могла сбежать не менее десяти раз. Это было чем-то слишком логичным, чтобы оказаться правдой. — Я не сбегу, потому что передо мной обязанность, — Ева бесстрашно наступает ближе, приставляя дуло его пистолета, только что появившегося в его руке из кармана, ко лбу. — Тебе ли не знать каков чертов уговор, мы ведь сами его составили. — Уговор? — он срывается, как срывался десятки сотней раз, ударяя о стену около головы Евы. Та лишь моргает от неожиданности, но с места не двигается. Она сильнее него. Его садизм никогда не поощрялся, что было весьма логично. Потому что настоящий Пятый не был садистом. — Наш уговор в чертовой силе, и я помогу. Так что хватит за меня беспокоиться, твою мать. Даже если я сдохну, ты не пропадешь. Легкий шорох за стеной, вызванный очевидным подслушиванием третьего лица, и напарники тяжело сглатывают, крепко сжимая челюсти, словно дикие звери, готовые разорвать все и всех на куски, оставив за собой кучу ни к чему не приводящих следов. Ева прикрывает глаза, чувствуя легкое прикосновения пальца Пятого на тыльной стороне своей ладони, но напущенную ярость и злость утихомирить нельзя. Потому что иначе — им крышка. Книга, в содержании которой древняя психология на пару с историей эволюции человеческого мозга, взметнулась к потолку, кружась вместе с настольной лампой и десятком источенных карандашей. — Перед тем как ты сдохнешь, мы захватим чертову Комиссию. Пятый отвел взгляд, обращая его к зеркалу, в котором виднелись их с Евой напряженные фигуры. Вероятно, именно Лайла теплилась за дверью. У них был четкий план, которого следовало придерживаться, но напарники впервые не справились с миссией. Со своей собственной миссией.***
Несколько часов назад. Уставший парень присел на собственную кровать, где покоилась Ева, беспрерывно пялясь в худое окно. Её взгляд был чуть ли не пустым, пропитанным тоской по той же прошедшей неделе, когда они с Пятым теплились в её квартире, поедая лапшу и обсуждая план. Тогда всё не казалось чем-то легким, но была уверенность в собственных действиях. — У нас есть проблема, — слишком тихо проговорил Пять, обращая взгляд на горящие пальцы напарницы, но данное явление не прокомментировал, предпочитая перевести глаза к самой Еве. — Лайла следит за нами, за каждым нашим действием, — Колхейн фыркнула, поднимаясь, чтобы принять сидячее положение, на ватных руках. — Я уверен на все девяносто пять процентов. После сонное состояние, когда во рту неприятно жжет набравшаяся за ночь слюна, а лицо припухло в следствии обращения подушки к лицу, дало о себе знать. Утро с самого начала показалось неладным, даже неестественно хорошим: все Харгривзы дружелюбно улыбались, Эллисон сделала приятный завтрак, Ваня вела себя крайне социально, вставляя редкие, но всё же реплики, в скудный диалог Диего и Клауса; Второй, ещё вчера готовый напасть в случае чего, сегодня давил улыбку и еле слышно поинтересовался как спалось. Слишком хорошо стало тогда, когда Пять как ни в чём не бывало пожелал доброго утра Лайле, разглядывавшей забинтованную ногу. Черт бы побрал эту его недосказанность. — Это просто смешно, Пятый! — воскликнула Ева, складывая руки на груди. И пусть в постели это выглядело комично, напарник даже не подумал пустить острую шуточку. — Из вас всех что-то здесь скрывает именно твоя семейка. И ты в том числе, — жутко хотелось пролезть в полупустую, как когда-то подметил Пять, голову Диего. Узнать в чём заковырка. Но способности отказывались слушаться, направляя всю интенсивность на саму Колхейн. — Ничего они не скрывают, — фыркнул напарник, повторяя позу Евы: сложенные на груди руки — ещё одно несвойственное ему действие. — Диего спросил как я себя чувствую, — железный — нет — металлический аргумент дал трещину в сокрытии жестокой правды о роли Евы во всём мире, слишком увесистой для такой маленькой девушки. — И я клянусь: если ты сейчас скажешь, что его действительно интересует моё состояние, или он решил полюбезничать, то я разочаруюсь в твоём умении лгать. Недовольное фырканье напарника разозлило, но этого Колхейн постаралась не показать, пряча весь негатив в самом скоромном уголке своей души. За последние четыре дня, проведенных в две тысячи девятнадцатом она думала о сигаретах больше, чем о самой себе и о прессующем апокалипсисе. До жути хотелось впустить в лёгкие дым, расслабиться на время, совсем как затишье перед бурей, и закатить от удовольствия глаза. Но Пятый не мог не заметить ломку, такую очевидную до чёртиков, а потому все пачки, спрятанные в пальто, как по щелчку пальцев пропали, а Клаус сторонился Евы как только та заикалась о небольшой просьбе. Это злило, как и всё остальное. Живот болел, голодно урча, но желания есть не возникало, да и Пятый в это раз не сидел с ней каждую минуту. Наоборот, — странно посматривал на неё, и уже спустя минуту косился на искусственный глаз в руке. Что-то было не так, но беспомощность Евы не позволяла ей узнать хотя бы отрывок. До разума долетали лишь отголоски эмоционального состояния человека, но четкой ясности не было. — Тебе не кажется странным, что Лайла так удачно узнаёт о месте, в котором мы договорились встретиться, после попадает с нами в две тысячи девятнадцатый, а на вечеринке в следующий день нас находит сотрудница Комиссии? — опровергать странность ситуации смысла не было, но Ева кажется и не искала его. — У неё в руке попрежнему чип, — пришло озарение в голову Пятому: разумеется! Только так Куратор могла узнать о их местоположении. Но Лайла знает о чипах, знает и о нужде в изъятии столь мешающих всем планам жучков, но всё ещё бережно вынашивает в себе, очевидно имея неплохой мотив. Вот только для чего ей это нужно, особенно после простреленной ноги, автором раны стала мать, и уж тем более после безразличного отношения родителя. Паззл в голове не складывается, хотя самый легкий вариант кажется наиболее логичным: — Она пешка в этой игре, сентиментальная и беззаботная, — улавливает немую мысль Пятого Ева, сжимая губы, тем самым выражая неуверенность в теории. Любая теория должна быть аксиомой. — Но это слишком легко, Лайла явно не дура, — слышит горький смешок со стороны напарника, кидая на него взгляд полный упрёка, но ничего не говорит. Не это ли люди называют эмоциональным истощением? Холод, несмотря на стабильный климат и на нахождение под пуховым одеялом, добирается с немалой скоростью, покрывая тело неприятными мурашками. Ева сжимает пальцы ног, еле чувствуя окоченелые конечности, и вздыхает, чувствуя разрастающееся тепло. Стоило попросить у Грейс грелку, но никакого желания выходить из комнаты или тревожить родственников не было, поэтому Колхейн лишь натянула покрывало до подбородка, на секунду скашивая глаза к мерзнущему носу, чей кончик некстати появился прямо по курсу, когда Ева снова посмотрела на нервного Пятого. Его редко удавалось видеть спокойным, но хотя бы раз в месяц он позволял себе небольшой отдых, откидываясь спиной на спинку комиссионного кресла. Казалось, словно это было лишь вчера, когда Оуэн грезил о встрече, а Лайла вновь трещала о девушке на ночь, с которой встретилась с пару дней назад. — Мы проверим её, ладно? — во второй раз подает голос Ева, шмыгая не забитым носом как по привычке, и ловит на себе вопросительный взгляд номера Пять. — Разыграем небольшую сценку, будто ты не согласился помогать мне со второй частью плана, в которую входит захват Комиссии, а потом, когда я тебе скажу что-то типо: «ты же обещал его вернуть!», вдруг согласишься. Если кто-нибудь объявится в ближайшее время, значит всё не в полном порядке, — хотелось сказать: «Всё чертовски хреново, а я даже не имею понятия как это предотвратить», но Ева сдержалась, устало откидываясь головой обратно на подушку. Беспомощность ей не к лицу.***
Их общее тяжелое дыхание, сбитое несколько раз за последние тридцать секунд, медленно восстанавливалось, когда послышались еле доносимые до ушей звуки удаляющихся ботинок Лайлы, а после, — характерного взрыва мятной жвачки. Слишком много времени вместе напарники проводят в последнее время. Это неправильно, причем настолько, что система выдает значительный сбой. Та самая ошибка в уравнении, которой не должно быть, — чувства. Те самые, которые не прописывались в программе. Кодировка не подразумевала под собой нечто большее, чем сотрудничество. Неправильно во время холода, когда царство Морфея желает забрать душу к себе, стоять вплотную с человеком, что четыре честных года убивал плечом к плечу с самой Евой, после кидая безразличные взгляды. Теперь они пропали, словно никогда не было той халатности и грубых ссор. Ева должна уйти, и настолько быстро, насколько сможет. Бежать прочь, отдалиться на очевидное расстояние и ждать, когда сердце прекратит стучать быстрее от одного только взгляда Пятого. Он перед ней виноват, по крайней мере хочется в это верить. Она причина апокалипсиса, должного наступить уже через два дня, и Пятый действительно посчитал правильным скрыть от неё жгучую правду. Не предупредить о том, что всего через сорок восемь часов Ева собственнолично разнесёт планету к чертям, не имея понятия зачем и главное — как. Сейчас требуется абстрагироваться от всего, в том числе и от человека, которого может уничтожить без собственного желания. Они стояли впритык, поэтому Ева проскользнула меж рук Пятого, стоящих по обе стороны от её головы, и вновь упала на кровать, вжимаясь в неё всем телом. Лайла могла оказаться предателем, причем самым неочевидным, ненужным. — Каким образом я разнесу планету? —произносит тихо, спокойно. Её можно сравнить с заплутавшим путником, чей путь не определён. С тем самым странником, предпочитающим останавливать где попало на ночь, а в следующий день двигаться дальше. До тех пор, пока не наступит тупик, своего рода капкан, в который он ступил практически добровольно. Неловкость и напряжение держится меж напарниками, и противный зуд рук Пятого мешает ему сосредоточиться на едином объекте, порой сравнимого с беззащитным оленёнком, пытающимся отыскать себя и свой жизненный маршрут. — Не имею ни малейшего понятия, — отвечает Пять, уже тысячу раз пожалевшего о сказанном. Не ускорил ли он процесс? Ева кивает неопределённо, разворачивается к нему лицом, — отыгранная сцена сработала донельзя лучше, но повлекла за собой нежеланные последствия, помахав на прощанье любой возможности на счастливый исход. Всё плохо с самого начала. — Мы придумаем что-нибудь, избежим всей этой херни, — больше себе внушает Пятый, подходя ближе к напарнице. — Как обычно. Он ждал слишком долго. Мужская ладонь падает на хрупкое женское плечо, обладательница которого устремлена лицом к окну. Тонкие руки, сложённые на груди, крепко сжимают бицепсы, впиваясь аккуратными ногтями в материал вязанного серого свитера. Она вздрагивает, не разворачивается, лишь встряхнув головой, словно не имея желания чувствовать чьё-либо присутствие. Её сестра может оказаться предателем, а она — атомной бомбой. И последнее уже является той самой аксиомой, не теорией, требующей доказательства. Номер Пять действует нехарактерно для самого себя, требовательно разворачивая девушку к себе, подхватив ладонью за предплечье. Теперь она смотрит прямо в его холодные глаза, даже не ёжится, отвечая некой пустотой, ей не присущей. Ева ждёт, всё так же держа руки на груди. Чувствовать чужое дыхание — пытка, а когда оно принадлежит столь знакомой душе, ещё и сложность. Между ними вновь три чертовых сантиметра, все тот же барьер и нескончаемая неуверенность в своих действиях. Глаза в глаза, холод в серость, — как это остановить — неясно. Кофе и сигареты — две основополагающих уничтожения желания провалиться в глубокий сон и забыться. Тихий треск камина и сбивчивые вдохи против злости, беспомощности и жуткой потерянности. Три сантиметра больше неважны, когда номер Пять подаётся вперёд, встречаясь своими губами с тёплыми губами Евы, и оба не двигаются в следующие несколько секунд, оценивая уровень близости. Это даже нельзя назвать поцелуем. Ева отодвигается, смотрит на парня так, как не смотрела раньше никогда, выбрасывая всю отчаянную теплоту на него. Оставляя себя мерзнуть, но Пятый не жадный — тёплом поделится. Ева приближается первой, мажа губами по уголку губ Пятого прежде, чем тот находит её, впаиваясь слишком требовательно, отчаянно. Никогда ещё ментол не был так важен, а кофе — и подавно. Женские ладони падают на мужскую грудь, но не отталкивают, просто покоятся свободно, еле сжимая ткань тёплого свитера, веющего лавандой. Атомная бомба и Киллер — чудесное сочетание дополняющего друг друга. Ева целует Пятого, стоя спиной к окну, от которого тянет прохладным ветром и весенним климатом. И ей было бы до мерзости зябко, если бы не его руки на её спине, удерживающие в своеобразном кольце, Это всё до чертиков неправильно. Номер Пять начинает, он и заканчивает, отрываясь уже окончательно, утыкаясь лбом в её лоб. — Как думаешь, ради ещё одного такого раза стоит повременить с уничтожением мира? — чувствует такую родную улыбку, и поднимает уголки губ в ответ. Тихий вечер знаменательного дня в мире, которому осталось всего три дня, запомнится ещё надолго, особенно своим холодным тёплом, обволакивающим двух людей в огромном поместье, где обитали те, в чьих силах не провоцировать неизбежную Судьбу. Или не в силах. .