«Уверен ли ты, что твой дом — это место?»
***
Ева никогда не врала. Не позволяла себе такой роскоши, когда дело касалось её единственного настоящего друга, как она считала. По крайней мере, он относился к ней лучше, чем остальные. Ей никогда не было комфортно с ним, хотя бы потому, что его жуткие воспоминания нагоняли женскую голову, но Пятый изредка умел слушать. Она не рассказывала ему ничего особенного, но если стоило чем-то поддержать, она старалась сделать это. И за это Пятый ценил её, — за умение слушать и понимание его принципов. Она не задавала лишних вопросов, но несмотря на то, что из них двоих сила умения читать мысли была у Евы, он заранее знал, какие вопросы она ему может задать. Своеобразная игра. Если бы они существовали лишь на просторах шахматной доски, то, вероятно, Пятый играл бы за белых, — делал первый ход, прорывался на две клетки вперёд. Но Ева, играя за чёрных, всё равно становилась бы той, кто ставил ему «шах». Но не мат. Он ненавидел готовку, просто терпеть не мог, но завтраки на двоих делал. Зачем? Неизвестно. Ему просто нравилось есть не в одиночестве, не с манекеном среди обломков прошлого. Ева говорила; она излучала что-то человечное, что он не мог получить от других. С ней было интересно спорить, да и говорить — тоже. Он бы никогда не признал, что ставил её с собой на один уровень. А её даже приподнимал над собой, но несильно. Так, на полголовы. Нести на руках не подающее жизненных признаков тельце напарницы было тревожно. Конечно, ему уже приходилось таскать её после сильнейших повреждений, но это ни разу не было вызвано силой. Он не мог потерять её. Только не сейчас, и желательно — никогда. Руки её поледенели. Нет, они никогда не излучали тепла, кожа всегда была холодной, но сейчас это была нездоровая холодность. То, что чувствовал Пятый сейчас походило на то, что ему пришлось пережить при нахождении мертвых тел братьев и сестер в апокалипсисе. Но он не мог ставить её в одну категорию с ними, это было неверно и глупо. Ева слабо дышала, он чувствовал это всякий раз, когда прижимал её тело ближе к себе. Грейс по счастливой случайности уже сидела в травмпункте, смотря в одну точку. — Мам, — громко обратился к роботу мужчина, бережно кладя тело на койку. Грейс тут же поднялась, принимаясь за сканирование стабильности состояния пострадавшей. Её лицо озарила некая тревога, но она только улыбнулась, как и всегда. — Поправимо, — односложно ответил ему монотонный голос мамы-робота. Пятый кивнул, садясь рядом с койкой. «Что такого она сделала, что Лютер настолько сильно разозлился?», — крутился единственный, а может и нет, вопрос в голове номера Пять. Возможно ему показалось, но на кукольном лице Грейс проскочила толика непонимания, когда её тонкая рука подняла загрязненные кровью черные пряди волос, в то время как другие остались неприкосновенными. Он отказывался опускать взгляд на неподвижные веки близкого человека.***
Гулкие биты ударяют по вискам с неистовой силой, когда она вновь опирается рукой на стену, пытаясь не завалиться на промерзлый, ободранный паркет. Ладони неприятно жжет, как и сияющие вены. Это явление она привыкла видеть на постоянной основе, но в этот раз — сильнее обычного, непривычно. Позади, на первом и втором этажах, множество пьяных студентов, с которыми Ева не особо породнилась. То ли всё дело было в её исключительном уме, то ли в том, что все свободное, как она выражалась, время, тратилось на чертовы миссии. Ева хочет чувствовать безответственность, хочет забыться и не перерезать не всегда виновным людям глотки. Её манило лишь желание окунуться в обычную жизнь, от которой раньше она так активно воротила нос. Пока не потеряешь — жалеть не будешь. А она потеряла, и по закону подлости — пожалела. Ева никогда не отличалась особенной серьёзностью, хотя при важных обстоятельствах показывала себя настоящим профессионалом ещё в сладкие шестнадцать. У неё имелось представление о будущем, и она была намерена двигаться в нужном направлении. Но когда твоего отца убивает мачеха, а сестра похожа на истинную маньячку, жизнь идет под откос. Любит ли Ева то, что имеет сейчас: вечеринки, напарника-психопата, да первую стадию бессонницы? Вероятно, нет. Есть ли у неё выбор изменить свою жизнь всю и полностью? Опять же, нет. С момента смерти отца никакого предвзятого отношения к ней не было, особенно со стороны мачехи-Сьюзен, противно корчащей слащавую полуулыбку всякий раз, когда Ева мелькала мимо дверей теперь её кабинета. Ей давали сложные миссии, но не такие, чтобы она погибла, ведь по словам Сьюзен: «Она слишком ценна», можно было понять, что Ева ещё пригодится. Только вот когда, а главное — зачем, неясно. Поэтому не смотря на саднящую рану в боку, Ева вновь вливает в себя текилу и задорно кричит с остальной толпой студентов, делящихся на два типа: первые сдали экзамен на ура, вторые — не сдали, зато тешат себя алкоголем. Колхейн относилась к первому типу, это было неизменно. Она облизывает горькие от спирта губы, нащупывает в полумраке ручку двери в одну из туалетных комнат. Холодный металл бьёт небольшим разрядом тока, но Ева не в состоянии его заметить. Особенно, когда оперевшись руками на мокрую после прошлого посетителя раковину, она запрокидывает голову, встречаясь взглядом с собственным лицом в зеркале. Подмечает смазавшуюся сине-фиолетовую помаду, смотрит на ярчайшие неоновые, фиолетовые тени, расходящиеся по всему веку. Стразы, приклеенные на виски и щёки, крепко сидят на месте. Ева смотрит с толикой усталости, вглядываясь в невероятной широты зрачки. Те то становятся больше, то вновь сжимаются. Это напугало бы любого, но не её. Она опускает голову, старается заглушить глушащий ультразвук в ушах, крепко сжимая веки. В который раз она перепила, потеряла контроль над собой. Ева осела на пол, упираясь спиной в ослепительно белую стену, если бы не приглушённый свет. Вытянув ноги так, что юбка короткого неоново-фиолетового платья задралась выше положенного, она выдохнула резко-резко, пытаясь успокоиться. И это получается, уже в который раз. — Занято! — пьяно, заплетающимся языком, еле выкрикивает Ева, когда в дверь настырно стучат. Но стук не прекращается, а девушка лишь начинает напевать себе под нос мелодию, стараясь не обращать внимание на идиота по ту сторону стены. В следующую секунду, когда после доли затишья начинается припев, на который приходится самый громкий бит, перед Евой мелькает синяя вспышка и она недовольно хмурится. — У нас завтра миссия, — ледяной тон номера Пять создаёт некий дискомфорт. А ещё Еву пронизывает стыд оттого, в каком состоянии он её увидел. — Пора идти домой, просушиваться. — Не мешай веселью, Пятый, — Ева неискренне скалится, показывая уровень «счастья», и бросает взгляд на свою сумочку в его руке. — А я всё гадала: куда же она запропастилась? Многое нарыл? — Достаточно, — подобный ответ Еву удовлетворяет. И то ли потому, что она заранее знает перечень вещей в её «багаже», то ли потому, что ей давно плевать. — Интересные таблетки. Отвечать на подобное не хочется, Ева фыркает показательно и борется с желанием свернуться калачиком прямо посреди ванной комнаты. Кажется, вечеринка в доме её однокурсницы. — Да, действительно интересные, — сарказм, исходящий от обоих, забавил в большей мере именно Пятого, ведь из них двоих напился не он. — Знаешь почему я здесь? Ева наивная девушка, но не глупая. Она знает точные науки, знает как манипулировать людьми. — Ты — женщина, Ева. А женщинам свойственна сентиментальность, — заявляет няня Розмари, расчёсывая уже русые волосы четырнадцатилетней Евы. Пятый брезгливо садится на бортик ванной, мысленно себя проклиная. Вот какого черта он до сих пор с ней возится? Она ведь не ребёнок, не его близкая душа. — Почему же? — Потому что мне неинтересно быть где-либо, если там нет тебя. С тобой интереснее, чем с моими сверстниками. — Я не сентиментальна, Розмари, — Ева чуть поворачивает голову, из-за чего няня прекращает расчёсывать волосы, удивленно поднимает левую бровь. — Ничто не может сделать меня слабее мужчины. — Почему же? — Потому что ты умеешь играть в шахматы, тебе есть что рассказать. По крайней мере то, чего я ещё не знаю. Но иногда я тебя боюсь. — Надеюсь, это действительно так, мисс Ева, — шутливо шепчет Розмари, вновь берясь за гребень и волны густых волос девочки. — Но будьте осторожны, мужчины жестокие существа. Они могут отнять у Вас всё . — Почему же? — Потому что ты умеешь быть жестоким. — Тогда, я отниму у мужчин всё прежде, чем они попытаются сделать то же со мной, — уверенно кивнула самой себе Ева, получая одобрительный взгляд от Розмари. — Верно. Пять знает, что напарница всецело права. Они работают вместе всего год, который он провёл, будучи угрюмым мужчиной. Он не раз хотел отказаться от должности, забыть весь этот ужас и улететь к чёртовой матери домой. Но формула была не готова, а Ева оказалось напористой и чуткой. А главное — имела значительную сверхспособность. Быть может, Пятый чертовски ошибался, когда смотрел на неё лишь секундным взглядом, но она напоминала ему о том, что он потерял. О семье и заботе, пусть и иллюзорной, которую он потерял. От которой он так легко отрекся и пожалел. Ужасно предсказуемо, отец бы не оценил. Ему противно от того, какое влияние на него оказывает Ева. Она не Долорес, не может дать ему поистине важного совета, например, как найти немного пищи среди развалин былой, теперь беспрерывно горящей, жизни. Её невозможно поставить заместо той, с кем он провёл около семнадцати лет своей жизни. С кем пережил пубертатный период; с кем научился язвить во время ссор сильнейших. С кем научился пить правильно, просыпаясь почти без похмелья. Пятому ещё неизвестно, что через год она спасёт ему жизнь, прикрывая собой. Потеряет часть памяти, среди которой останется его жалкое признание. Признание в том, что она ему, почему-то, небезразлична. Так говорят только сопляки по пьяне, но в этот момент для Пятого это стало вполне сносным оправданием. — Знаешь, а ты неплохо выглядишь сегодня, — у него в руках бутылка. В этот злосчастный день он разучился пить. — Только платье слишком короткое, — Ева хмурится, отворачивается от зеркала и устремляет взгляд на напарника в крови. Очередная миссия, где вся липкая жидкость пролилась лишь на него. — Но от этого ты мне нравишься только сильнее. Ева старается подняться, но получается у неё это крайне плохо. Смотрит на напарника неоднозначным взглядом, который тот, в свою очередь, воспринимает как просьбу помочь.***
Ева слишком сильно любила литературу и пробковые затычки на бутылках, собирая из них гирлянду, чтобы умереть. Нет, она не могла закончить так грязно, — в бункере, где есть лишь койка, холодные стены и она сама, самое страшное из выше перечисленного. Пятый покинул комнату резко, быстро, желая не видеть неподвижного тела девушки, чья грудь раньше вздымалась всякий раз, когда он выдавал колкость. В зале уже стояла вся семья. Клаус беспрерывно выстукивал босой ладонью не звучную мелодию, слизывая с губ остатки коньяка; Эллисон усердно избегала встречи взглядом с Лютером, ищущим поддержку в сестре; Ваня молча смотрела в одну точку, изредка дёргаясь словно от удара молнией; Диего натачивал ножи молча, совсем как коп из мрачного ужастика; Лайла выглядела хуже всех: у неё на глазах стояла пелена, она сложила руки в замок, облокотившись руками на колени, одно из которых жутко ныло, и покачивалась вперёд-назад. Как только Пять вошел в зал, бедуинка тут же подорвалась с места, подходя слишком близко. В этом жесте он рассмотрел толику отчаяния, которая прожигала и его самого. Он впервые понимал Лайлу. — Как она? — нервно, дрожащим голосом, нахмурив брови густые. — Меня к ней не пускает твой братец, пытающий поиграть в плохого копа. Диего зло зыркнул, подтверждая слова Лайлы, и вновь вернулся к ножам. — Всё сложно, — Пятый повёл плечами, выхватил из рук Клауса бутылку: — Воу, полегче, братец, — прокомментировал тот, получая ещё более грозный взгляд. Больше говорить не стал, только кашлянул и отвернулся к окну. Но всё же: — Черт, какие же вы все душные, пойду я отсюда. Стоило только одному из Харгривзов удалиться, как остальные начали куда-то спешить и собираться, аргументируя всё личными делами. Все, кроме номера Пять и Лайлы Питц, поджигающей табачную палочку. Она нервно топнула ногой, отвернулась от напарника сестры к камину, рассматривая трещащие языки пламени. Её расслаблял звук взрывающихся от жары щепок, нравилось чувствовать тепло, исходящее от огня. Оно создавало уют и спокойствие, к которому она не привыкла. От которого Лайла бежала. Она, Лайла, никогда не понимала каким образом Ева нашла свою зону комфорта в столь странном, безумном человеке. Пять напоминал того, кто сбежал из потрепанной психушки, ставящей на нём различные опыты, явно не оканчивающиеся чем-то положительным. Но осуждать она не смела. В какой-то мере бедуинка даже завидовала сестре. Её взаимоотношения с привлекательным психом-киллером были самыми, что ни на есть, родными. Колхейн хоть и могла назвать его «эгоистичным мудаком», но никогда не делала этого всерьёз. Пятый же не позволял себе назвать напарницу нецензурным словом, лишь «безответственной идиоткой». И то, это было ещё в начале. — Ты ведь знаешь из-за чего Лютер так поступил, а? — риторический вопрос, Лют уже пытался оправдаться перед братом. Лайла выжидающе смотрит на Пятого, ждёт реакции. Но не получает, а потому, продолжает самостоятельно. — Ты не удержишь её в этом мире, Пятёрка. Она не успокоится, пока не получит ответы на свои вопросы, мы оба это знаем как никто иной. И явно не подставит под дула Комиссионных пушек семью. — Но это глупо и безответственно. У неё даже плана нет, её просто уничтожат. — раздражённо произнёс он, отхлёбывая из бутыли. Алкоголь приятно обволок стенки гортани, оставаясь приторно-горьким вкусом на пересохших губах. Расслабление пришло моментально, но брови всё ещё были сведены к переносице. — Это не похоже на неё. — Чувства вытворяют с людьми разную хрень, — Лайла горько усмехнулась, кажется, вспоминая бывшую девушку, и закурила, вываливая клубу отвратно пахнущего дыма в воздух. — Ева тот ещё сентименталист, готова спасать наши задницы фактически от себя. Прости конечно, но ты ведёшь себя не особо разумнее, готовясь пойти на всё ради неё. Вы погрязли друг в друге, ребята, а что самое ироничное — всё это лишь за счёт общих убийств и одной и той же крови на руках. Сечёшь в чём фишка? — У меня нет к ней чувств, — он умел врать, но когда посмотрел на Лайлу, с усмешкой глядящую куда-то за его плечом, Пять развернулся, наталкиваясь на Еву. Несмотря на бледность, выглядела Ева донельзя хорошо, — только вот большее количество прядей, нежели раньше, окрасилось в смолистый цвет. От чутких взглядов ей стало некомфортно, она сжала ладонью правой руки левый локоть, неловко давя подобие улыбки. Она тонула в бордовом свитере с Рождественскими оленями, и выглядело это весьма притягательно, по-домашнему. Пять посмотрел на её костяшки, раскрашенные множеством царапин, и поджал губы, ступая на шаг ближе. Но Ева отшатнулась, придвинулась к стене и уставилась на него так, словно не знала кто он. Полуулыбка с её лица сошла моментально, осталась лишь растерянность. Какого чёрта она смотрит на него как на незнакомца?! — Ты приказал Лютеру сделать это? — нагло прочитав мысли Пятого, спросила Ева, хмуря брови. Да уж, когда она была в отключке, было куда легче. — Ага, разумеется, — саркастично фыркнул Пять, чувствуя некую обиду за столь противоречивый вопрос. — Мне очень хотелось достать тебя полумёртвой из бункера, да. Та ничего не ответила, перевела взгляд на Лайлу, тут же расставившую руки для объятий. И Ева в них пала, прижимаясь к тёплой груди сестры. Питц мягко улыбнулась, сжала худое тело Колхейн покрепче, хмурясь от понимания того, что Ева слишком сильно сбросила в весе. — Я вас оставлю, но если что — кричи, — проинструктировала Лай, покидая помещение в прищуренном взгляде. Растворившись в синей вспышке. Впервые наедине им неловко. После поцелуя они толком не поговорили, более того — избегали друг друга как могли. Глупо, по-детски. Запах кофе мешается с лавандой и мёдом тягучим, от которого, всего на секунду, становится тепло на двух еле стучащих сердцах. Она стоит в проходе, слишком далеко, чтобы коснуться его плеча по привычке. Его майка чёрная, широкая, скрывает несколько уже белых шрамов на рёбрах худых, крепких. И пахнет утренним дождём, сигаретами Евы, как ни странно, и стиральным порошком. Совсем как все костюмы после миссий, вот только на ней не было ни капли чужой крови. Его клетчатые пижамные штаны напоминают о прошедшем поцелуе. Колхейн двигается с места, подходит ближе к замершему парню с вновь появившейся грустной улыбкой. Проводит рукой по скуле, всё ещё стоя на расстоянии, рассматривает желваки подвижные с некой забавой, вспоминая чуть ли не каждую ситуацию, в которой получалось понаблюдать за ними. Он смотрит прямо на неё, неотрывно. Выжидающе и вопросительно. Ева поднимает глаза на него большие, глядит в ответ. И тут прижимается крепко, опуская голову на плечо. — Ты не понимаешь, Пять, — слабым голосом серьезно ставит напарника перед фактом, еле-еле мотнув головой. Разряд тока от объятий выбивает из Пятого многое, вливая нечто другое. Совершенно неуместное. Но, благо, Ева этого не замечает, прижимаясь лишь сильнее, отчего Номеру Пять хочется взвыть. Это издевательство, которого не бывало ранее. — Нет, я все понимаю… — Нет, ты не понимаешь, — закусывает губу сильно-сильно. — Ты хоть раз смотрел на людей за пределами этого дома в последнее время? — Пятый хочет сказать, что «да», но молчит, ведь это не так. И Ева расценивает это молчание верно. — А я — да, я смотрела. Там дети, Пять, и взрослые, и животные, и даже подростки, и старики. Человечество стремительно движется вперёд, а я, по идее в этом году, уничтожу его. По словам Комиссии. Пятый по прежнему молчит, старается воспринимать каждое сказанное Евой слово. — И, — Ева вновь поднимает голову с его плеча, но смотрит не на него. Куда-то мимо. — И если есть вероятность того, что всё это простая ложь, и я не сотру с лица Земли всё живое, то я должна, нет, обязана знать об этом. Но если это не вранье, если я действительно простая бомба, не знающая, когда взорвусь, тебе нельзя будет находиться со мной рядом. Там, в Комиссии, меня могут убить, не отрицаю. Зато я не уничтожу какого-нибудь мальчика, в будущем должного стать великим гением, первооткрывателя чего-то нового. — Ты всегда поддерживал мои идеи, пусть и не каждый раз соглашался, — Ева отодвинулась немного, посмотрела ровным взглядом на чемодан, стоящий за диваном. Лютер явно не был лучшим в прятках. Походит к нему, попутно подтягивая джинсы широкие, чёрные, и берётся за ручку, болезненно закусывая губу нижнюю. Он не мог отобрать его, не имел права, — И мне бы очень хотелось, чтобы ты понял меня и в этот раз. Кофе и мёд, мёд и кофе, а результат один — ядерная бомба из несовместимых компонентов. Потому и неисправная, неправильная. — Я не могу сделать этого, — хриплый голос Пятого окатил эхом весь зал, тихо-тихо, но так громко. Ева кивнула, поджав губы в полуулыбке. Это не их конец, нет уж. Она не может просто уйти, оставить всё как есть и обеспечить ему спокойную жизнь без неё. Это слишком глупо, слишком банально и скучно. Её уход — единственное средство от вероятного апокалипсиса. Лёгкое, продающееся в любой аптеке без рецепта любому. Не надо быть гением, чтобы понимать это. — Прощай, Пять, — открыв дверь, пропала во вспышке. Злость окатила его. Какого чёрта она творит?! Злиться — значит терять заветные секунды. А терять секунды — значит отдаляться от единственного понимающего его человека. Пять оглядывает дом, — такой родной, ностальгически отдающий нытьём в сердце и до скрежета в зубах отвратительный своими воспоминаниями об отце. Он помнит, как перед тем как войти в зал, ему нравилось проводить ладонью по шершавым черно-серым обоям. Всегда холодным, пугающим ужасной твёрдостью, словно то были не обои, а шершавый бетон, покрытый темной краской. Смотрит на шторы, за которыми прятался, чтобы лишний раз подслушать краткий разговор Диего и Вани, в основном «болтающих» о выматывающих тренировках. Бархат неприятно тёрся об материал униформы, отчего Пятый всегда сжимал челюсть, чтобы не зашипеть от чувства омерзения. Пыль так и давила на тринадцатилетние глаза, имеющие свойство изменять цвет. У Номера Пять в ушах еле заметный звон и детский, музыкальный смех сестрёнки Эллисон, теперь имеющей дочь и бывшего мужа. Проблема лишь в том, что всё это — осколки прошлого, крепко держащие под кожей. Те самые, которые можно заметить лишь микроскопом, в который Пятый так отчаянно отказывается смотреть. Ему не хочется верить в то, что ворошить прошлое — дело последнее, бессмысленное. Хочется спуститься на кухню тёплую, встретиться взглядом с робкой Ваней, тогда ещё носящей челку, и смело ухмыльнуться по привычке; хочется влезть в драку Первого и Второго, разнять их и доказать, что лучшие здесь далеко не они. А он — Номер Пять из прошлого, где ему было не в за подлянку рассекать и властвовать времени. Где он не знал цены тому, что имел, а после потерял; хочется вновь попробовать кофе именно в первый раз, прижавшись губами к фарфоровой кружке с рисунком зонта в круге посередине, и вдохнуть этот терпкий запах, от которого отца воротило. Хочется-хочется-хочется, вот только цена за это всё — непомерная. Настолько, что Пятый нашёл «терапию» в Еве. Она была его единственным плюсом среди череды убийств, стирки одежды от крови, и капсул с заданиями жестокими. Пила кофе странный, с тыквой и сливками ненужными, прильнув губами бледными, пухлыми к трубочке металлической. Ведь пластик вредит природе, а Ева против этого, как бы то ни было иронично, даже глупо. Читала больше, чем позволяло время. Классику, в основном, зарубежную. Нет, ей несомненно пришёлся по нраву роман «Мастер и Маргарита», не забывала она и о «Война и Мир». Собиралась волосы в пучок, абсолютно всегда, чтобы при чтении пряди в глаза не лезли, хотя те и выбивались из общей копны. Не тренировала способности так усиленно, как Пятый, и даже не заботилась о следующем дне. Наоборот — она была из тех, кто пытался насладиться настоящим, — хотя наслаждаться было нечем, — и при этом не забывала напомнить себе о мести, суть и вид которой ещё не встретила. Хваталась за любую миссию первое время, стараясь доказать всем окружающим, что она — лучшая. Все и без доказательства об этом знали, но не признавали. Не признавал и Пятый, кидая краткие взгляды на непроницаемость Евы, всякий раз выходящей из главного кабинета Куратора. Он, в какой-то мере, завидовал её умению держать себя в руках. Носила вещи, дополняющие друг друга, и красилась неярко. И всё же, выглядела она привлекательнее любого в Комиссии. Колхейн влюблялась в кардиганы укороченные, всего на нескольких пуговицах крупных, и с вожделением смотрела на юбки винтажные. Успокаивающе касалась плеча мужского, Пятого, не позволяя себе большего, и смело улыбалась ему, пытаясь внушить, что всё будет в порядке. Пока сама надежду не потеряла, удаляясь к таблеткам. И хоть Номер Пять потерял тот дом, на который смотрел с такой маниакальной любовью, но имел он второй — Еву. Пять быстро шагает к барной стойке, хватая непонятно откуда взявшийся листик и ручку, стряхивая кокаин, оставшийся на белой поверхности после Клауса. Он оставляет семье лишь малую часть себя: «Ушёл спасать мир. Было приятно повидаться, растяпы.» Мягкая улыбка Вани с губами в горьком шоколаде; трещание Эллисон об обложках журналов модных; завидный взгляд Лютера после очередной тренировки; заикание Диего на самом деле храброго и ножи наточенные; первые сигареты Клауса и кудри тогда ещё не сальные; тихие возгласы Бена и его улыбка ангельская с мягкими объятьями специально для угрюмого братца. Пять сжимает челюсть, чувствует горечь в носу и под веками, закрывая глаза резко. Слеза катится постыдно, глупо падая на пол с глухим эхом, никому не слышным. Потому коридор озаряет синяя вспышка, после которой помещение остаётся пустым. И запаха кофе там больше не будет, по крайней мере в этой реальности. Ева — его дом, который он не может потерять.…