Имя на выдохе

Рошель идёт бодро только первые сутки. А потом он залезает в мешок из своего схрона и находит там записку. «Я понимаю, что я — один из многих, но ты для меня — нет. Спасибо. И удачной тебе дороги, куда бы ты ни шёл». То есть, Китто знал про его схрон. И ничего не спрашивал. Собственно, ничего особенного там не было: пистолет с внушительным мешочком пуль и браслет выживальщика. Вот за него-то можно было и прибить. Вроде бы, такие браслеты раньше были у каждого. На атомной батарейке, как впрочем и электропикапы, которые ездили только потому, что у них были атомные аккумуляторы. В браслете были часы, компас, система разведения огня (мини-зажигалка), фильтрация воды — и это было самым ценным. Многие речки были очень грязными, и когда некогда было греть снег, то фильтр пригождался ещё как. Летом без него вообще никуда. За такие технологии, которые мало где остались, могли и голову открутить. Шакрас, собственно, за это и взъелся. Но это был его, Рошеля, браслет. У Шакраса был, нахрен, такой же. И, возможно, не один. Просто он был жадным сукиным сыном. Впрочем, записка подорвала боевой дух скорее содержанием, чем раскрытостью схрона. «Спасибо». За что? За то, что пользовался его дружелюбием, его домом, его симпатией? Рошель ненавидел себя. А если ещё и до Шакраса всё-таки дойдёт весть, что его там видели… Рошель и думать не хотел об этом. Хотелось, чтобы в таком случае Шакрас удовлетворился бы тихой разведкой, которая показала бы, что в поселении его нет. Рошель, честно говоря, не думал, что сводный брат способен затаить к нему такую ненависть, несмотря на то, что все люди, вся власть, всё, что оставил после себя папаша Боунз, досталось ему одному. Рошель, к слову, и не претендовал. Даже пацаном он понимал, что папаша ему не родной отец. Почему Шакрас так возненавидел брата, который ни на что не имел прав, — не ясно. Может, это была обычная ревность. На самом деле, семейные неурядицы уже не так трогали Рошеля. Чем дальше от прошлого, тем меньше болело. Он был уверен, что будет идти на восток до тех пор, пока не достигнет одного из городков, где технологий осталось больше, чем здесь, на задворках погибшего мира. Говаривали, где-то ещё живы атомные станции. Долетали слухи о том, что в одном из городов, разрушенном начисто, ещё действует метро. Рошель хотел дойти до одной из таких легенд, ведь его ничто не держало. Раньше. Он сидел перед костром, разведённом с помощью браслета, и перечитывал записку, хотя уже выучил наизусть. И, вместо того, чтобы сжечь, убрал её во внутренний карман. Браслет должен был бы покоиться на запястье, но был пристёгнут к ноге. Чтобы в случае чего не так быстро заметили. Рошель думал о том, что все его мечты о востоке перестали быть такими красочными, какими были раньше. Может, виной тому собачий холод, может, время, а может, отсутствие Китто под боком. Рошель не знал, как завтра встать и сделать ещё один шаг от него, хотя провёл уже сутки в пути. Но ничего, утром он собирает всю волю в кулак и идёт. Понимает, что нахрен не сдалось ему бесконечное электричество или хороший напор чистой воды. Да и технологии — хер с ними. Постепенно и они отомрут. А вот собирая виноград, зная, что где-то рядом Китто, Рошель был относительно счастлив. Относительно — потому что не признавался в этом вслух. И в мыслях тоже. И вообще, он так и не побыл сверху. Рошель выдавливает из себя невесёлый смешок, переставляя ноги. Он надеется, что доставил Китто хоть какое-то удовольствие. Размышляет о том, почему они вот так разошлись. Точнее, почему он сам ушёл. Ради чего? Можно ли променять незримый будущий комфорт от жизни на Китто и наоборот? Наверное, это больно, когда выбирают не тебя, а путь на восток просто потому что. И, Марта. Рошелю хочется, чтобы Даррелл скрасил её ночи, как минимум. Ни к чему грустить такой хорошей женщине. У Рошеля совершенно нет настоящего, есть немного прошлого и очень зыбкое будущее. Снег, хрустящий под ногами, и холод, пронизывающий тело, никак не добавляли радости его текущему бытию. Раньше было не во что верить, и вера в безликое светлое грядущее придавала сил. Когда Рошель уходил от людей, которые давали ему кров и работу, он знал, что он идёт к чему-то невообразимо хорошему. К иному качеству жизни. Он был благодарен тем, кто его приютил, и только. По Китто же он ощущал неподдельную тоску. И это было глупо. «Он всё равно бы мне не поверил», — думает Рошель. Учитывая, какой он балобол, сложно доказать людям, что кое в чём он способен быть серьёзным. И вообще, с чего он взял, что Китто нужен такой человек рядом? Такой, как Рошель? У него голова лопалась. Он старался не идти по накатанной торговцами дороге в местах, где не мог быстро отреагировать и спрятаться. Поэтому довольно часто проваливался по колено в снег и шёл, шёл. У него была какая-никакая карта этих мест до того, как мир треснул, как стекло, которое хорошенько долбанули молотком. Так он находил заброшенные дома, где ещё сохранились крыши, и он мог укрыться от снегопадов. Рошель дожёвывает последний хлеб и думает о том, что завтра ему нужно будет подстрелить какую-нибудь дичь, иначе останется без ужина. Проходит ещё несколько дней, и Рошель пылает ненавистью к браслету, который позволяет ему идти дальше, гарантируя огонь и чистую воду. Он перечитывает записку и думает о том, что будет, если он вернётся, как побитая собака. Как вообще это будет выглядеть? Бросил, не попрощавшись, а потом вернулся, как ни в чём не бывало? Учитывая, что он здесь совсем один среди снегов, Рошель чувствует острый приступ одиночества. «Нужно было уходить до зимы, дорога далась бы легче», — думает он и знает, что сам не хотел уходить, сам остался. Сам непростительно задержался. Дал себе и Китто надежду. Сраные торговцы. Так бы жили спокойно до весны. Рошель знает, что он и так врастал корнями всё глубже и глубже в это поселение. Но тем и лучше, что он ушёл, ведь маленькая вероятность того, что Шакрас вычислит его, всё-таки есть. Так? А он не желал, чтобы под носом у Марты расхаживали чужаки, вынюхивая нерадивого братца Кейнаудского Мародёра. Успокаивая себя этим гласом разума, Рошель продолжал идти. Добывать еду было всё сложнее, носиться по лесу по глубокому снегу за более-менее жирным рябчиком было невыносимо. Иногда везло на зайцев. Рошель ощущал, что штаны на нём скоро начнут болтаться. Ну, не в первый раз. Но, когда он видит тетерева, здорового такого, ноги сами несут к нему. Тот перелетает с дерева на дерево. Рошель, чертыхаясь, спешит за ним, предвкушая отличный ужин. И всё нет удобного случая, чтобы застрелить, наконец, несчастную птицу. И только он думает, что вот, вот он момент, как тетерев вновь улетает. Недалеко, как дразнит. Рошель уже зло ломится за ним через снег и бурелом, как вдруг поскальзывается, летит под горку кувырком в небольшой овраг. Удар, тьма. Рошель просыпается от жуткой головной боли и тошноты. Пыхтит и стонет, пытается сменить позу, всё затекло. С трудом осознаёт, что ему не холодно, по ощущениям где-то рядом потрескивают дрова. Кажется, если он откроет глаза, то его тут же вывернет. Пытается ощупать что-нибудь вокруг. К голове боится прикасаться. — Ро-шель, — слышит он и тянет руку на голос, убедиться в том, что Китто правда здесь, и ему это не снится. Его рука находит другую руку. Рошель водит пальцами туда-сюда, где-то на подкорке думая, что, наверное, это выглядит двусмысленно. Но он просто рад. И голова раскалывается. — Что ты здесь делаешь? — выдавливает он из себя. — Ш-ш-шёл з-за то-то-бой. — Зачем? — П-прос-с-лед-ить, что-о-б т-ты в о-ов-ра-ги н-не п-п-па-дал. — Смешно, — отзывается Рошель, но смеяться сам не в силах. Он пытается осторожно коснуться правой части головы, где болело больше всего. Натыкается на короткий волос и… нитки? — За-шил, — слышит он. — П-приш-лось в-в-воло-сы с-срез-з-ать. Такой виноватый голос. Рошелю хочется открыть глаза и посмотреть на Китто, но пока это представляется невыполнимой задачей. — И я даже не заметил, как ты тыкал мне иголкой в череп? — Я об-без-болил! — нотки шутливой обиды. — У тебя что, вся аптечка с собой? — Н-не о-ос-тав-в-лять ж-же её б-было. Рошель улыбается и снова проваливается в сон. Кажется, потом он просыпался и звал Китто, но никто не откликнулся. Когда Рошель просыпается в очередной раз, пахнет едой. — Ты уходил? — З-за д-дро-вами. И п-п-ти-цу ра-раз-добыл. Т-те-бе нуж-ж-но по-поесть. — Мне бы в туалет. — По-пой-дём. Китто аккуратно помог ему сесть, а затем закинул его руку себе на плечо и поднял на ноги. Вместе они вышли, и Рошелю при поддержке удалось отлить, не упав в сугроб. Голова от такого подъёма закружилась. Глаза щипало от чрезмерной яркости белого снега. За пару дней Рошель приходит в себя. Голова, конечно, болит, но обслуживать себя он стал в состоянии. — И сколько ты собирался за мной идти? — интересуется он у Китто. Тот пожимает плечами и продолжает разделывать птицу на ужин. — Ладно. Предположим, следил бы за мной до тех пор, пока я не добрался бы до следующего поселения, не устроился бы там. Что дальше? — Ве-вер-нул-с-ся б-бы н-на-зад. — Тогда к чему всё это? Слежка? — Хо-хо-тел у-убед-диться, чт-то с тоб-бой в-всё в по-по-рядке. — Это глупо, — говорит Рошель. Это, правда, очень и очень глупо. Тащиться по лесу чёрт знает сколько, чёрт знает зачем. Китто в ответ выдаёт лишь смешок, слишком позитивный для человека, который бесцельно шёл по морозу за каким-то лешим. Вечером Кит обрабатывает антисептиком шов на голове Рошеля. Рошель смотрит на его сосредоточенное лицо, оно так близко, можно поразглядывать. Он вздыхает, думая о том, что нужно будет как-то ещё раз линять. Ему и первый-то не очень легко дался. Но ведь он не имеет права портить Китто жизнь! Кит заканчивает и внезапно целует его в щёку. Рошель чувствует, как стремительно краснеет, и ничего не может с этим сделать. Он смотрит на Китто смущённо-возмущённо, а тот довольно ухмыляется в ответ. — Ид-диот, — говорит Китто и уходит подкинуть дров в печку. Рошель понимает, что он совершенно и безвозвратно пропал.