Возлюбленный Фортуны

      — Диана! Диана, проснись! Все кончено!       Диана открыла глаза и не сразу поняла, где находится. Потом увидела лицо отца, постаревшее от минувших лет и нынешних забот. И только потом осознала смысл его слов.       — Что кончено? — прошептала она, сердце ее упало.       — Мы победили, доченька! — В голосе отца было столько гордости, словно он сам командовал барбадосской флотилией в бою. — Этот негодяй взят в плен, как и еще несколько его подельников.       Один удар сердца. Еще один.       — Значит… Генри Митчелл жив? — едва сумела выговорить Диана.       — Да, жив, но ненадолго. Завтра же его повесят в крепости вместе с остальными. Кстати, его превосходительство губернатор предлагает нам свое гостеприимство, а завтра мы с тобой сможем полюбоваться на казнь этого разбойника.       Отец продолжал что-то говорить, но она не слышала. В голове стучало погребальным набатом: «завтра же его повесят в крепости… завтра… завтра…» Диана не выдержала и разрыдалась.       — Что ты, что ты, девочка моя, успокойся. — Отец, похоже, перепугался не меньше самой Дианы, обнял ее и принялся гладить по спине, точно маленькую.       — Вы ничего не понимаете, отец… — проговорила сквозь слезы Диана.       — Понимаю. Ты столько всего пережила… но об этом тебе будет лучше поговорить с матерью. Завтра, когда все закончится, мы сразу же поедем домой, ты слышишь, Диана? Домой!       — Домой… — Глаза Дианы невидяще уставились куда-то в пустоту через плечо отца, из груди вырвался глубокий вздох. — Да, отец.       Волны мягко качали «Элеонору», и примерно через час корабль достиг берега. В порту Бриджтауна уже дожидалась карета, готовая доставить губернатора и его гостей в белый особняк, осененный «бородатыми фикусами».       Сэр Эдгар поручил юную гостью своей супруге, а сам вместе с мистером де Лэйси и другими ожидавшими его джентльменами отправился в крепость, куда должны были доставить всех арестованных.       — Я уже неоднократно упоминал, джентльмены, — говорил сияющий гордостью сэр Эдгар судье, мистеру де Лэйси и лейтенанту, — о своих планах поимки этого негодяя. После долгих раздумий я понял, что существует единственный верный способ — подослать к нему надежного человека, чтобы тот нанялся в его команду и в нужный момент исполнил свой долг. Я тайно разослал нескольких опытных шпионов по разным портам, и два месяца назад мне сообщили, что один из них, Томсон, выполнил мое поручение.       — Отчего же тогда ваш Томсон не прикончил мерзавца, — бросил в сердцах де Лэйси, — когда тот…       — Потому что его задачей было не убить, а предать в руки правосудия, — жестко ответил губернатор. — Что он и сделал. И этот подвиг стоил ему жизни, поскольку его труп с переломанной шеей обнаружили в воде.       — Да и вряд ли он смог бы убить этого пирата, — заметил лейтенант. — Думаю, мало кто одолел бы его в бою один на один, если с ним едва справились десять человек. — Спенс заметил негодующий взгляд сэра Эдгара и с изумлением прибавил: — Простите, ваше превосходительство, я всего лишь говорю то, что видел собственными глазами…       — Вы видели и сказали достаточно, лейтенант, — произнес Эрроу, — и вы исполнили свой долг солдата. Теперь же умолкните и позвольте нам исполнить свой. — Он поднял палец. — Они идут.       Судья, в парике и мантии, сидел за столом, рядом устроились его помощник и секретарь-писец. Комната была небольшой: голые каменные стены, маленькое окно, несколько стульев для губернатора и прочих. На столе, рядом с письменными принадлежностями, горели несколько свечей. У входа — два караульных с мушкетами. В тот же миг солдаты распахнули дверь в коридор, откуда слышались размеренные шаги и звон цепей.       Чтобы войти в низенькую дверь, осужденному пришлось пригнуться. Он шел медленно, закованный по рукам и ногам в тяжелые кандалы; идущие следом два солдата подталкивали его дулами мушкетов в спину. На лицах их читался потаенный страх, тогда как лицо Генри Митчелла не выражало ничего. Он остановился, где велели, — в пяти шагах от губернатора и прочих. Показалось им или нет, что в уголках его губ расцвела на мгновение презрительная усмешка — и тотчас растаяла?       Этого оказалось довольно, чтобы гнев губернатора вспыхнул с новой силой.       — Пират и разбойник Генри Митчелл, — заговорил он, едва сдерживая дрожь в голосе, — ты стоишь перед лицом суда, где тебе будет вынесен приговор сообразно твоим гнусным деяниям. Твое признание или отрицание вины никак не повлияет на решение суда, ибо ты — преступник по законам Божьим и человеческим и заслуживаешь самой суровой кары. Но я велел привести тебя сюда, чтобы услышать ответы на некоторые вопросы, посему отвечай правду и не вздумай лгать, чтобы тебе не пожалеть о своей участи.       — Я не привык ни о чем жалеть, ваше превосходительство. — То, как прозвучал в устах Митчелла его собственный титул, взбесило сэра Эдгара еще сильнее. — И охотно прощу вашему суду отсутствие присяжных. Мне радостно, что вы не скрываете своих намерений. Я жду ваших вопросов и не сомневаюсь в том, какими они будут. Но вряд ли мои ответы обрадуют вас.       — Отвечай, когда тебя спросят! — Будь на то воля сэра Эдгара, он бы пристрелил Митчелла на месте. Но заметил, как кипит рядом от справедливого отцовского гнева де Лэйси, и решил не уподобляться ему. — И для начала ответь: признаешь ли ты себя виновным в тех преступлениях, в которых тебя обвиняют?       — Признаю, — спокойно ответил Митчелл, — и не стану утруждать господина секретаря напрасными запирательствами. Тогда уж и вы не молчите, ваше превосходительство. Ведь вам не терпится спросить, где спрятаны мои богатства, которые вы ожидали найти на «Альбионе» — и не нашли.       Милвертон едва не отшатнулся, словно от крепкого удара в грудь. Перед глазами все потемнело, он видел лишь одно — сверкающую в глазах побежденного врага насмешку. Пират не спешил наносить удар — он наслаждался его, сэра Эдгара, замешательством, он играл с ним и выжидал время — хотя со стороны могло показаться наоборот.       — Отвечай, где они, — произнес Милвертон, усилием воли овладев собой. — Все, что ты награбил в своих разбойных нападениях, отныне принадлежит британской короне. Сегодня по твоей милости пострадали два английских судна и погибло немало верных патриотов, чьи семьи нуждаются в содержании.       — О, я потрясен вашей заботой о своих людях. — Голос пирата сочился желчью, как переполненные соты — медом. — Но, увы, предпочту промолчать. Как ни жаждет британская корона заполучить мои богатства, она их не получит. Как не получили бы их те вдовы и сироты, о которых вы упоминали.       Рука побелевшего секретаря застыла над листом бумаги, затем перо вновь усиленно заскрипело. Милвертон же с яростным рычанием кивнул солдатам. Один из них дважды ударил Митчелла кулаком по лицу. Пират лишь сплюнул кровь чуть ли не на мундир солдату и на сей раз откровенно рассмеялся.       — Вы напрасно стараетесь, ваше превосходительство. Придется вам смириться с тем, что мои богатства навсегда потеряны для вас. Я ничего бы не выдал, даже посули вы мне свободу и жизнь, — и, разумеется, не поверил бы вам…       Солдат ударил снова — в бок. Митчелл устоял на ногах, только цепи звякнули, заставив присутствующих джентльменов поморщиться. Прежде, чем удар повторился, взял слово судья.       — Довольно, сэр Эдгар! — провозгласил он. — Мы напрасно теряем время на столь недостойные способы допроса. Вы просили миновать обычные формальности — так сдержите же свой праведный гнев и предоставьте слово правосудию. Оно не обещает быть долгим.       Сэр Эдгар неохотно кивнул, так, что его пышный парик растрепался. Мистер Эрроу же обратился к подсудимому:       — Генри Митчелл, признаете ли вы себя виновным в том, что, будучи лейтенантом флота его величества, добровольно оставили службу и присоединились к пиратам? Признаете ли себя виновным в умышленных пиратских нападениях на принадлежащие британской короне земли Вест-Индии, а также многочисленные суда — военные, торговые и пассажирские, как в открытом море, так и в близлежащих водах, противу порядков и установлений Божьих и ныне здравствующего господина нашего и повелителя короля, его короны и достоинства? Признаете ли себя виновным в умышленных убийствах, грабеже и всяческом насилии, недостойном даже упоминания?       — Признаюсь, — быстро ответил Митчелл. — Хотя убивал я только в бою или в честных поединках, которых было немало. И никогда, вопреки слухам, не предавал смерти команду и пассажиров захваченных кораблей. Что же до упомянутого вами насилия — видимо, вы имеете в виду насилие над женщинами — то смею заверить правосудие: от этого преступления моя совесть чиста. Я не только сам не совершал его, но и не позволял совершать тем, над кем имел власть…       — Вот как? — Де Лэйси вскочил с места. — А как же покушение на леди Милвертон? А как же… — у него перехватило горло, и он с трудом закончил: — как же моя бедная Диана?       Пират ответил не сразу, но сперва пристально поглядел на де Лэйси. Трудно было сказать, что таилось в глубине этих смелых глаз цвета спокойного моря — сожаление, стыд или раскаяние. Но кто бы мог в это поверить?       — Клянусь вам, сударь, — он приподнял правую руку, несмотря на тяжесть кандалов, — я не причинил мисс де Лэйси никакого вреда, кроме того, что похитил ее, намереваясь взять выкуп. Это единственный грех, в котором я раскаиваюсь.       — Никакого вреда? — Губернатор кивнул на стол судьи, где среди прочих документов лежало злосчастное письмо Дианы. — У нас есть показания мисс де Лэйси, которые вполне ясно раскрывают твои намерения в отношении этой юной леди. Я полагаю, этого довольно, мистер Эрроу, — прибавил он, обернувшись к судье. — Зачитывайте приговор, и покончим с этим мерзким делом.       — Я должен сознаться еще кое в чем, господин судья, — произнес вдруг Митчелл. Губернатор едва не упал, словно пораженный громом, по его спине заструился пот. А подсудимый продолжил, медленно, торжествуя, чеканя каждое слово: — Признаюсь, что четыре года тому назад взял на абордаж королевскую шхуну «Герцогиня», на борту которой находился посланник его величества лорд Рич. Он вез вашему превосходительству, — легкий поклон в сторону Милвертона, — грамоту от его величества, но умолчал об этом, и грамота пошла на дно вместе с кораблем — увы, он сильно пострадал в бою. Должно быть, этим своим поступком я вызвал сильнейшее негодование…       — Молчать! — прогремел сэр Эдгар на всю крепость, лицо его сделалось багровым. Секретарь, который усердно трудился, записывая показания подсудимого, при этом опрокинул чернильницу. Нечеловеческим усилием губернатор заставил себя продолжить уже спокойнее: — Господин судья, оглашайте приговор.       Эрроу откашлялся, лицо его приняло привычный сурово-торжественный вид. Казалось, звук голоса судьи заполнил каждый квадратный дюйм небольшой комнаты.       — Генри Митчелл, вы стоите здесь, осужденный по многочисленным обвинениям в пиратстве, как по вердикту суда, так и по вашему собственному признанию. Вы знаете, что преступления, которые вы совершили, сами по себе суть зло, и противны человеческому восприятию и законам природы, равно как и закону Божьему, каковым вам предписано: не кради. Но к воровству вы прибавили больший грех, коим является убийство. Скольких вы убили из тех, кто препятствовал вам в совершении вышеупомянутых пиратств, я не знаю. Но все мы знаем то, что, не считая раненых, вы собственной рукой убили не менее девятнадцати лиц из числа тех, кто послан был законной властью подавить вас и положить конец тем грабежам, которые вы учиняли ежедневно.       Однако вы можете вообразить, будто то было честное убиение людей в открытом бою. Так знайте же, что мощь меча не была вложена в ваши руки никакой законной властью, вы не полномочны были применять какую-либо силу или сражаться с кем-либо; и значит, те лица, которые пали в сих военных действиях, исполняя свой долг пред королем и страной, были убиты, и кровь их ныне вопиет об отмщении и правосудии над вами. Ибо так гласит природа, подтверждаемая законом Божьим: кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека.       Поскольку свидетельство вашей совести должно осудить вас за великое множество злодеяний, которые вы совершили и которыми до крайности оскорбили Бога и навлекли на себя Его в высшей степени справедливый гнев и возмущение, я полагаю, нет нужды говорить вам, что единственный способ получить прощение и отпущение ваших грехов от Бога — это истинное и непритворное раскаяние и вера в Христа, благодаря достойной смерти и страданию Которого вы только и можете надеяться на спасение. И, разумеется, мне нет нужды говорить вам, что условиями Его милосердия являются вера и раскаяние.       Но я не собираюсь давать вам никаких конкретных указаний относительно природы раскаяния. Я полагаю, что обращаюсь к персоне, чьи проступки проистекают не из незнания, но из равнодушия и пренебрежения своим долгом. К тому же, мне не подобает давать советы, выходящие за рамки моей профессии. И потому, исполнив по отношению к вам свой долг христианина, дав вам наилучший совет, на какой я способен, касательно спасения вашей души, я должен исполнить свою обязанность, как судья.       Приговор, который закон предписал исполнить над вами за ваши преступления и который посему вынес настоящий суд, состоит в том, что вы, вышеназванный Генри Митчелл, направляетесь отсюда к месту, из которого вы прибыли, и оттуда к месту казни, где будете повешены за шею и будете висеть так, пока не умрете.       И да простит Господь в Своем бесконечном милосердии вашу душу.       Судья умолк с видом человека, исполнившего свой долг. Сэр Эдгар словно очнулся от сладостных грез — ему казалось, что долгожданный миг уже настал. И слегка утихла боль от раны, нанесенной его честолюбию этим проклятым пиратом. Рана болела долгих четыре года, и пускай возмездие запоздало — но теперь оно пришло, жестоко и заслуженно.       Сам же Митчелл выслушал свой приговор вполне спокойно. Но осмелился прибавить, когда мистер Эрроу закончил:       — Да простит Господь и ваши души, джентльмены. Ибо Ему известно, что вы награбили побольше моего. И, в отличие от меня, вас никто не назовет преступниками и не привлечет к суду.       Словно опасаясь, что осужденный скажет еще какую-нибудь недопустимую дерзость, Милвертон приказал солдатам увести его. Глядя ему вслед, присутствующие джентльмены лишь сейчас заметили, что он с трудом держится на ногах. Неудивительно: тяжелейший бой, раны, плен, да еще кандалы, в которых нелегко даже стоять, а тем более, идти. Но сочувствия не испытывал никто.       — Каков мерзавец, — прошептал де Лэйси, словно озвучивая мысли прочих. — Он еще смеет указывать нам!       — Меня радует лишь одно, — произнес губернатор. — Завтра с ним будет покончено.