Памяти тех, кто погиб не своей смертью

У Андрея под ногами будто ковром устелен паркет, как в звенящей хрустальной юности — раз-два-три, раз-два-три, мазурка и вальс, шампанское с кокаином; у Андрея в груди легко-легко, и он распахивает ставшую тесной рубашку, чувствуя, как ветер считает кости грудины — раз-два-три, costae verae, costae spuriae, costae fluctuantes. Когда он заходит в кабак, пьяным голосом кто-то кличет: — Повеса! Ты хоть знаешь, что твоя женщина умерла? — Потупил бы глаза хоть свои бессовестные, сучий выродок! А глаза-то правда смеются Андреевы, и весь он натянут струной, словно в лучший из своих дней: щёки горят задорный румянцем, слюна на обнажённых улыбкой зубах блестит в желтоватом свете. Он доходит до стойки и усаживается на табурет, кивает бармену — тот ведь точно знает, что нужно, — оборачивается к соседу справа: — Представляешь, тут такая история приключилась! Твирин льётся в стакан вязкой тёмно-зелёной жидкостью, оставляет на стенках маслянистые переливающиеся разводы. Сквозь бутылочное стекло видно стебель печальницы, листья мелиссы, кусочек можжевеловой ветви, ещё какие-то травы. — Наведался я, значит, к степнякам сегодня — дела были в их стоянке... И повздорили мы в итоге. Настойка жжёт горло; Андрею жарко, а в ушах кровь стучит — так же стучала, когда он бежал по петляющим улицам, чёрт бы побрал проложившую их бригаду, и так же стучала, когда он увидал верхушку степнячьего шатра. — Один бросился наутёк через камыши — в воде по брюхо пытался удрать, представляешь? Я догнал его, конечно, и наваху по рукоятку в шею всадил, вот сюда, — Андрей стучит пальцами по изгибу, где шея переходит в трапециевидную мышцу — musculus scalenus anterior, medius, posterior. А вот как голова болела, когда Ева пропала — этого нет, ни крохи, и вообще ничего не болит, внутри пусто, но не в декадентском смысле, какой слову «пустота» придаёт Пётр или кто-то из его столичных друзей, просто нет ничего; и всё равно неспокойно. Твирин наполняет второй стакан. — Потом оказалось, что поножовщину устраивать было и незачем, а кровь-то уже расплылась пятнами — по воде, по земле. Смешная история. Если бы Ева услышала, она бы сказала, что это всё ужасно и нечестно, покачала бы головой своей светлой и взглянула бы на Андрея наставительно, но без упрёка, как она одна может смотреть — во всём Городе, во всей Стране одна она, — а потом заговорила о том, что хлеб подорожал во всех лавках разом, что за окном по ночам кто-то шумит будто бы нарочно, потому ей страшно бывает выйти, что скорее бы осень кончилась и наступила зима, снежная-преснежная, ведь вынести эти бесконечные дожди решительно невозможно... Да хоть прямо сейчас Андрей встанет, возьмёт в соседнем магазинчике орехов с изюмом (а по дороге ещё иголку и пару катушек ниток — она говорила, что дома закончились, но купить почему-то всё забывается) и направится в «Омут», постучится в дверь — череда коротких ударов, раз-два-три, — но войдёт, от нетерпения не дождавшись ответа, и       не найдёт             никого, кроме бакалавра Даниила: недельные синяки под глазами и дрожь в руках, помятый плащ, хруст кофейных зёрен на зубах. Андрей попытается ударить его кулаком по лицу, но тот увернётся. Тогда он крикнет: — Хоть ответь по совести, змий проклятый! — и попытается ударить снова, чувствуя себя в этот момент никаким не Андреем-рыбачком, а Георгием, родившимся двумя с лишком веками позже. Даниил прозаически даст ему в рожу, но только лишь для того, чтобы осадить — Андрей поймёт, и осядет (на вежливо подставленный стул), и уронит голову на руки; орехи вывалятся из кармана и покатятся по дощатому полу. — Это всё твоя вина, — выдавит он из тяжелеющей груди и больше ничего не сможет сказать: слова будто разом забудут, как нужно выходить звуками, и получится только сдавленно хрипеть. (Даниилу неудобно будет смотреть, как человек вроде Андрея плачет, а Андрею будет неудобно плакать не то чтобы при человеке вроде Даниила, но, во-первых, при ком-либо, и, во-вторых, плакать вообще, однако предательские слёзы — горячие, оставляющие на щеках стянувшие кожу дорожки — покатятся вопреки его желанию, а внутри будет всё так же пусто, и он вообще, в сущности, не поймёт, почему разрыдался именно сейчас, а не, к примеру, в момент, когда узнал обо всём этом во всех смыслах неприятном и даже вполне себе трагическом происшествии; Даниилу неудобно будет смотреть, поэтому он отвернётся, но нальёт воды и откроет окно, чтобы впустить в комнату прохладный вечерний воздух, и соберёт рассыпавшиеся орехи.) — Ведь ты её надоумил... — Андрей вытрет покрасневшие глаза тыльной стороной ладони. — Без тебя бы она не сделала этого, нет, это ведь вообще не её идея была... не её... судьба. Даниил промолчит. Андрей промолчит в ответ, и смерит взглядом занавески, кровать, стол и стулья, небрежно отброшенное покрывало, усохшие цветы в вазе, и скажет в итоге, выдержав лишь пару минут молчанки: — Всё равно мне кажется, что это всё неправда, городской слух, как то, что Толстый Влад Харона наследства лишил. Что мы вот так посидим с полчаса, и она домой вернётся, и в комнату войдёт, и... Что «и» — этого Андрей знать не будет. — Как думаешь, она хотела упасть, в смысле, вот так взяла — и шагнула вниз? Или хотела только пощупать край выступа пяткой, но оступилась? Или, может, гуляла по крыше, но ветер подул, и равновесие потеряла? Или задумалась по неосторожности, а когда поняла ошибку, было уже поздно? Как ты думаешь, Даниил? Даниил, как ты думаешь, если бы рядом был кто-то — ты, или я, или Петя, или хоть один из немногочисленных обладателей возможности мыслить в этом захолустье, — её можно было бы спасти? Выскажи своё медицинское заключение: она умерла сразу, едва успев об этом подумать, или мучилась, пока не испустила дух? По твоему, Даниил, авторитетному мнению, существует ли такое пространство, куда могла бы отправиться её душа, чтобы наблюдать теперь за нами и нашими в полном смысле слова несолидными реакциями? Будет слышно, как в степи ветер колышет окончательно высохшие травы и вороны собираются на ветвях соседних деревьев, каркая наперебой. — В конце концов... упокоилась ли она, Даниил? Но Даниил, к сожалению, опять промолчит.