Раж

Дамблдор вызвал Гарри на разговор в тот же день, когда он страстно облизывал всего Риддла прямо у Чёрного озера, прямо под директорскими окнами. Обязанность помогать Хагриду на самом деле была фикцией: Дамблдор разделял мнение Гарри насчёт многих вещей, в том числе насчёт того, что человек родился усталым и рождён, чтобы отдыхать. Том этого пока не понимал. Поттер готов был подождать. По его скромному мнению, все нормальные люди в итоге приходят к такой философии. Несмотря на опасения старикашки Альбуса, Гарри не волновался о Томе. Он оказался в этом мире, чтобы предотвратить ужасный исход битвы за пророчество в Министерстве, а в итоге обнаружил себя сладенько постанывающим под массивным телом молодого Лорда Волдеморта, и сохранять хоть какую-то неприязнь к Риддлу стало вовсе нереально. Дамблдор не особо любил Тома. Гарри же любил его по пять раз на дню, и в один момент понял, что обычный трах способен заставить Риддла отказаться от создания крестражей (или хотя бы отложить). Гарри поделился этим пониманием с Дамблдором, и тот показал ему палец вверх. Когда Поттера зачем-то потянуло поделиться своим опытом вхождения в сабспейс, директор показал ему целых два пальца вверх. У Гарри никогда рот вовремя не закрывался. Может, оно и к лучшему: сколько смешинок ему туда залетало, не счесть, а уж о других интересностях и говорить не стоит..! Гарри хотел прийти в гостиную и лечь спать с грязными пятками на кровати Симуса — нечего было называть его педиком. — Где ты был? Вездесущий Том уже ждал его, вальяжно растянувшись на кровати Гарри. Не хватало только разбросать вокруг лепестки роз. Гарри вскинул бровь и притворно задумчиво почесал затылок: — Тебя ебёт? — Ты рассказал Дамблдору о Тайной комнате? — Ух ты, сразу с порога накидываешься? — Ещё не накидываюсь. Гарри знал, что его довольно тщедушное тело вызывало у Риддла взрывы мозга, жопы и всего ниже пояса, так что уверенно стянул с себя футболку, бросил куда-то в угол и только после этого осмелился подойти поближе. Том действительно лишь прищурился и обвёл его непонятным взглядом, хотя, казалось бы, сейчас уже набросится и начнёт допытываться о Тайной комнате да прочих секретиках. Гарри хихикнул, как дурачок. Ещё немного, и он подумает, что Риддл в него влюблён. — О Мерлин, — простонал тот. — Я этого не слышал. — А я ничего не говорил. — Так громко подумать, ещё и посмеяться – всё равно что сказать, — Том поднялся с его кровати наконец и подошёл поближе. — В следующий раз не отделаешься. У нас с тобой ещё всё лето впереди, поверь, я смогу превратить его в ад. Гарри почти почувствовал, как подошли к глазам слёзы от сдерживаемого смеха. Риддл подумал, наверное, что угроза удалась, и покинул комнату. — Дёрганый вы какой-то последнее время, господин директор, —Гарри одним ногтём ковырял другой. — Нервный. Почитали бы чего-нибудь расслабляющее, у меня есть журналы чудесные, простите, порнушные... — Да пробовал я читать эти, прости, порно рассказы, порно картинки смотреть, мне не понравилось. У меня другая цель – управлять школой. — Ответственный вы человек, директор. Мне б так. Я знаю, вы по молодости Тёмных Лордов укрощали. Гриндельдора... Нет. Бадминтона, точно. Ваша заслуга? — Моя, моя. Гриндевальд его зовут, — Дамблдор вдруг через стол наклонился к нему поближе, как будто хотел рассказать страшный секрет. Ну либо зрение его совсем подводило. — Знаю я, мальчик мой, как оно бывает. Сначала там темнолордства всякие, противостояния, а потом Пидрилус В аналус. Ты будь там со своим тоже поосторожнее. Мне-то уже не о чем волноваться. Гарри заговорщически кивнул. — Буду иметь в виду. Тома раздражало безмерно, что Гарри смел пропадать где-то днями, сидеть ещё с директором по вечерам и секретничать, как бабки старые, что смел не уделять Тому большую часть своего свободного времени. Иногда у него, видите ли, даже голова болела, и он не приходил на ночь. Бесило ещё сильнее то, что Поттер смел подумать, что Том влюблён в него. Абсурднее ничего он в своей жизни ещё не слышал. Он считал себя человеком взрослым и рассудительным, поэтому думать про это перестал и вернулся к вопросу крестражей и того, как Поттер узнал про Тайную комнату. А так как он был также и сообразительным, то решил совместить приятное с полезным: выведывать всё не окольными путями, а через Гарри сразу. Влюблён он, естественно, не был, просто умно было бы особо не выпускать Поттера из виду. Да и почему бы вместе время не провести, если есть возможность? Да и чего он вообще сам перед собой оправдывается? С этими мыслями Том и засыпал каждый вечер, взглядом вырисовывая узоры на фотографиях Поттера, висевших у него на кровати поверху, как гирлянда. Коллекция пополнялась стабильно пару раз в неделю. Что логично — чем более наглядными будут данные, тем выше вероятность, что Тома осенит, и он Поттера раскусит. Идея с фото была, безусловно, умна. Иногда Том сам не понимал, как все вокруг держат себя в руках и не мастурбируют на его интеллект. Иногда, однако, его посещали мысли более приземлённые. Фото Гарри с будто вытекающим изо рта дымом, солнце, светящее позади его головы, как нимб, его полуприкрытые глаза и чернющие ресницы, самодовольная ухмылка... Он тогда сидел у Тома на коленях, отклонившись чуть назад, и был исподтишка сфотографирован. Смотря на это, легко было снова ощутить его вес на своих ногах, тепло его рук, которыми он опирался опять же на Тома. Плавный изгиб спины. Тонкие шорты. Держаться уже было невозможно, и Том приспустил пижамные штаны. Хорошо летом в Хогвартсе — не надо волноваться, что кто-то зайдёт. Том представил, как эти нахальные губы перестали бы ухмыляться, как приоткрылись бы чуть шире — Гарри всегда любил, когда он заставлял его облизывать пальцы, чуть ли не до горла их заглатывать, а позже повторить то же с членом. Стоны его представить было тоже очень легко — на звуки он никогда не скупился. Держать его за бёдра, не давать ему двигаться. Хватать за горло, за руки, не позволяя вырываться и сопротивляться; у них была совсем короткая борьба каждый раз перед тем, как Гарри окончательно сдавался и делал всё, что велено. Стискивал зубы, зажмуривался, терпел любую боль, пока в тот же момент член его обливался смазкой и возбуждённо дёргался. Отдельной сладкой пыткой было игнорировать его возбуждение. Том всегда знал, когда дразнить ещё можно, когда это становится мучительным, когда — невыносимым, и когда можно наконец дотронуться. Гарри вверял себя ему в руки. Трогать себя, думая об этом, уже не было для Тома чем-то странным. Опять же, почему нет и почему он должен перед самим собой оправдываться: да, ему определённо приносил удовольствие такой всепоглощающий контроль над Поттером в моменты их уединения. Разве это плохо, разве противоречит его планам? Он знал, что можно оставить Гарри стоять на коленях ровно до момента, пока он не начнёт ёрзать — дальше у него начинали слишком болеть колени, но даже так он не ослушивался, принимал в рот так глубоко и долго, как Тому заблагорассудится. Можно было держать его за затылок, слушать приглушённые стоны и всхлипы, чувствовать его ловкий язык, которым он всегда старался сделать как можно приятнее, даже если самому было больно, особенно если. Стоны его становились более глухими и слабыми, когда Том его душил, но в то же время намного более проникновенными, будто бы Гарри действительно только так мог отпустить себя, только так мог расслабиться, получить удовольствие — и мог позволить себе стонать так развязно, как нравится, мог позволить себе задыхаться и не волноваться, что больше не откроет глаза. Том бы не предал его доверие. Спина его всегда так легко изгибалась, когда ему было хорошо, и ноги всегда дрожали, будто в последний раз. Тому нравилось с него сцеловывать напряжение. Медленно, по частям. Гарри, наверное, и сам не осознавал, что это напряжение вообще было. Ему нравилось, когда наутро оставались следы: синяки на ягодицах, на запястьях, лодыжках, засосы по всей груди и спине. Ему, в общем-то, нравилось выглядеть, как жертва жестокого нападения, а Том не видел причин ему в этом отказывать. С приобретением плети и настоящих, не слепленных из магии на скорую руку, верёвок они стали экспериментировать ещё больше, и Том всё яснее понимал, где давить и где останавливаться, чтобы двигать границы удовольствия для них обоих. Гарри страстно любил, когда Том держал его за руки или запястья, любил изворачиваться так, чтобы лбом или щекой к ним прижиматься, и чуть не плакал, когда Том ему вдруг запрявлял прядь волос за ухо, пока они друг к другу жались как можно ближе. На другом фото, одновременно удачном и неудачном, запечатлелась только половина лица Гарри: зубастая улыбка и один глаз, смотрящий на Тома снизу вверх. Через считанные мгновение после того, как это фото было сделано, они уже едва держались. Том зажимал его к стене в каком-то коридоре, руками пробирался под чужую рубашку, за резинку трусов, обвивая Гарри всего, как огромный питон душит в своих кольцах застывшего кролика. Тот смотрел в ответ с абсолютным доверием, взглядом, застланным удовольствием. Том был готов сам разбираться с любым, кто застанет их в таком положении, был готов взять вину на себя, потерять пост старосты, потерять репутацию, лишь бы это всё не заканчивалось. Лишь бы можно было оставить кого-то себе навечно. С этой смесью бесконечных выдуманных и реальных ситуаций, Том обычно и сбрасывал напряжение по вечерам. Сегодня, закончив, он вдруг подумал, что всё-таки пиздец как влюблён. До одиннадцати лет Гарри был уверен, что его зовут Джеймс. Сначала Дурсли с этим их «Подай, принеси» и «Эй ты», потом они же с вечным «Мальчишка», а потом уже и Сириус, который к нему по имени вообще не обращался, только бредил всё про Джеймса Поттера, смотря прямо сквозь глаза Гарри. Официально он до сих пор числился в доме своей тётки Петуньи. Женщиной она была, конечно, своеобразной. Она сама всегда говорила, что «своебразный» — это цензурная замена «еблану конченному». Гарри был с ней согласен. Сириус к его подростковому возрасту уже чуть пришёл в себя и вышел из сумасшествия. Гарри же, наоборот, тогда в безумие окунулся с головой, и всё пошло по наклонной, катилось-катилось, и вот прикатилось к тому, что он по ночам о Риддле думает. По ночам, да ещё и в Хогвартсе. Где помимо него есть только своеобразный Дамблдор и сам Риддл. Сириус, как и ожидалось, был в бешенстве, когда узнал. Вместо обычного письма аж прислал кричалку. В этом времени и этой вселенной для него не было места — неудивительно, что он никак не мог его найти. Он пытался заменить Гарри хоть кого-то из родителей, но безуспешно. Сириус был не прав как минимум в том, что бесконечно пытался Гарри от всех подряд отгородить, как от потенциальной опасности, а от Риддла и вовсе, будто от бомбы — у Гарри в голове каждый день рождалось несколько разрывных шуток про секс-бомбу, жаль только, поделиться было не с кем. Дамблдор, кажется, уже был готов повеситься, лишь бы Гарри начал хоть немного фильтровать базар. Возможно, конечно, Гарри лишь мерещилось. Он продолжал каждый день приседать директору на уши и отрабатывать другого рода приседания с Томом — Сириус не мог ему запретить. Этим летом можно было притвориться, что всё нормально и под контролем. С проблемами разбираться Гарри не планировал и в будущем: захотят — сами уйдут, а нет — пусть его и не ебут. Иногда у Гарри не болела голова, как он сам утверждал. Порой он просто хотел над Томом поиздеваться в отместку за то, что так бурно и неверяще отреагировал на заявление, что он в Гарри влюблён. Как будто это можно было как-то по-другому вообще назвать. Яростный секс вдвоём, практические занятия по изучению ЖКТ? Или изучению БДСМ-науки? Партнёрство по горизонтальному танго? Придумывать забавные эпитеты Гарри мог бесконечно, но душу и тело свои тоже надо было чем-то кормить: приходилось дрочить. Гарри веселила мысль, что Том тоже вечерами, думая о нём, придушивает своего василиска. Некоторую нежность в него вселяла мысль, что они это делали одновременно. Поначалу Гарри даже в мыслях стеснялся о Томе думать в такой момент, но это и ожидаемо: Том вообще всегда любил его смущать всякими словами грязными, стонами развязными, и делал это в порядке вещей. Вообще не стеснялся. Гарри притом, наоборот, часто подолгу не мог расслабиться, но скрывал это изо всех сил. Том мог прямо в общественном месте склониться к нему и на ухо прошептать: «Прижмись к моему члену задницей прямо сейчас», и Гарри даже ослушаться не мог. Паршивец иногда действительно умел возбуждать одним голосом. «Нагнись ниже, хочу тебя видеть», «У тебя очень красивое тело, я иногда хочу откусить от тебя кусок», «Повиляй бёдрами передо мной», «У меня от одного твоего взгляда уже встал» — каждый раз что-нибудь новое лилось из риддловского рта бесстыжего. Гарри и смущало до чёртиков это всё, и обезоруживало. Когда Том спрашивал, хочет ли он, чтобы его придушили, ударили, связали, чтобы ему заткнули рот, не давали кончить — он действительно ждал ответа. Гарри осознал, как ему повезло, только поняв это. Ему нравилось, как Том с ним открыт. Как любит его целовать, будто Гарри действительно очень красивый, будто от него действительно стоило бы откусить кусок. Нравилось, как подолгу тот мог в Гарри вдалбливаться, чтобы продлить и удовольствие, и мучения, чтобы дать почувствовать самый пик этой гремучей смеси; как Риддл иногда выдыхался, но всё равно заканчивал всё, что Гарри хотел испытать. Нравилось, как тот предугадывал его желания и нежелания. Гарри всю жизнь хотел на кого-то положиться: на Тома полагаться не стоило, но получилось. Гарри нравилось, как Том хватал его за бёдра, за талию, за плечи — как он всегда хотел дотронуться, как иногда тёрся об него щекой, плечом, шеей, как будто того, что он внутри Гарри, всё равно было недостаточно, и он хотел коснуться где-то ещё. Как он мог погладить его вдруг по голове, сказать «Молодец» и языком забрать слёзы из уголка глаза. По ночам в пустой спальне Гарри не нужно было подолгу выдумывать сцены у себя в голове, чтобы кончить. Достаточно было просто повспоминать. Когда они лежали и прижимались друг к другу, и Том склонялся к нему, чтобы расцеловать шею, оставить ему ярких засосов, держал его в клетке из своего тела, позволяя только руками едва шевелить и стонать — тогда Гарри и подумал однажды, что точно влюблён в ответ.