Emotional anorexic

Сегодня воскресенье — последний день осени. Все вокруг говорят, что эти три месяца пролетели незаметно, но я не могу с ними согласиться. Каждый день моей жизни тянется ужасно долго, мне кажется, я скоро начну делать засечки на стене, как тюремный заключённый, считая дни до своей смерти. Я никогда не теряюсь во времени. Я всегда могу без раздумий сказать сегодняшнее число, а зачастую и примерное время. Порой я просто смотрю на свои наручные часы, считая секунды. Я всегда держу всё под контролем, я не могу расслабиться, пустить всё на самотёк, и справиться с этим помогают только таблетки. Я лежу на кровати, рядом валяется телефон, из которого негромко играет как-то спокойная песня. Я чувствую спокойствие и умиротворение. Мне не страшно. Мне не больно. Я прикрываю глаза и начинаю легонько улыбаться, ещё сильнее закутываясь в плед, прячась от дующего из окна холодного утреннего ветра. Таблетки забрали всю печаль, они наложили пелену на мои проблемы, окутали пусть и временным, пусть и ложным, но приятным упоением. Я начал принимать не для того, чтобы уходить в угар и кайф, я начал принимать, чтобы не чувствовать боль. Как я уже говорил, я не считаю себя наркоманом, но, даже если это так, пускай. Дальше падать просто некуда, хуже быть не может, мне нечего терять. Я знаю, что употреблять плохо и вредно, я знаю, что это порицается обществом, я знаю, что Майки догадывается, и я очень боюсь его реакции на это. Но я также знаю, что без таблеток я буду чувствовать себя ещё хуже, что я не убиваю себя ими, наоборот, получаю небольшой запас энергии, чтобы жить. Я решаю отправиться на кухню и сделать себе кофе. Наш чайник очень громко шумит, когда вскипает, поэтому мне пришлось терпеть всю ночь, чтобы никого не разбудить. Я встаю с кровати и надеваю чёрную кофту, кинув короткий взгляд на руку с ещё не зажившими порезами. Это так мерзко. Вздутая покрасневшая кожа, бордовые кривые линии, а вокруг некоторых образовались фиолетовые подтеки синяков. Пусть кровь уже застыла коркой, но из ран не перестаёт идти поток боли, грусти и воспоминаний, возбуждающий чувство злости и желание усугубить ситуацию. Многие считают, что режутся только те, кто хочет привлечь внимание, кто хочет строить из себя жертву ради выгоды. Но я сделаю все, чтобы никто и никогда не заметил моих ран. Мне кажется, я даже готов убить свидетелей этого позора, не оставляя им возможности рассказать кому-то ещё. Это моя постыдная тайна, моё клеймо, это заточённая в клетку боль, которую я навсегда сделал частью себя. Мама уже на кухне. Она готовит яичницу, напевая под нос попсовую песенку, кажется, даже слегка пританцовывая. — Доброе утро! — от неё так и веет позитивом, в голосе присутствует очевидная восклицательно-радостная интонация, а с уже накрашенных яркой помадой губ не сходит улыбка. Всё ясно. Отец вчера решил прийти пораньше с работы, вот мама и светится от счастья, вновь искажая реальность в своём сознании. — Ага, доброе утро. — я отвечаю ей с безразличием и даже каким-то презрением. Не люблю, когда мама в хорошем настроении. В такие моменты ей надо пристать ко всем, пытаясь насильно заставить так же улыбаться и веселиться. — Ты так рано встал, обычно только под вечер из своего логова выходишь. — так и хочется ей сказать, что я просто не ложился. — Может, устроим семейный завтрак? — мне кажется, что из её глаз сейчас посыплются искры счастья. — Я пока не хочу есть. Да и Майки с папой ещё спят, не думаю, что они хотят, чтобы их в такую рань будили. — я достаю свою кружку и наливаю туда кофе. Вода в чайнике уже была горячей — мама всегда начинает день с чашечки чая. — Сейчас девять часов. Для нормальных людей это не рань. Дональд уже не спит. Возможно, Майки тоже встал, сходишь потом проверить его? — Ладно. — даже если он не спит, мы оба сделаем вид, что это не так. Я просто уверен, что Майки тоже не будет в восторге от идеи семейного завтрака. Мама живет прошлым, и отчасти я её даже понимаю. Просто хочется ей сказать, что ничего уже не будет, как прежде: что мы с Майки не маленькие мальчики, которые с радостью поедут с родителями в парк после обеда, что за завтраком мы не будем мило беседовать, мы будем просто молчать, пытаясь избежать неприятных тем для разговора, что мы больше не та дружная семья, картинка которой никак не может уйти из сознания Донны. — Кстати, Джерард, я давно хотела с тобой об этом поговорить. — она отходит от плиты и садится за стол, жестом предлагая мне сделать то же. Черт, я вообще-то уже собирался уходить. — О чём? — меня напрягли её слова. Я продолжаю стоять, опираясь на подоконник, вжимая в него руки. Если бы не остаточное действие таблеток, я бы уже умер на месте от страха. У меня очень много секретов, о которых ей не следует знать, из-за которых может начаться грандиозный скандал. Но всё ещё присутствующая на мамином лице улыбка и добрый взгляд говорят о том, что вряд ли разговор будет сильно серьёзным. — Ты нормально себя чувствуешь? У тебя ничего не болит? Ты просто выглядишь, — она делает небольшую паузу, пытаясь подобрать нужные слова, — не очень здорово. — я готов в голос рассмеяться прямо здесь. — Нет, всё нормально. — я не собираюсь рассказывать ей о своих недугах. Во-первых, она не поймёт. Во-вторых, я абсолютно уверен, что так всё будет ещё хуже. — Ты уверен? — Донна встаёт из-за стола, становясь прямо передо мной. Она слишком близко. Я чувствую себя дискомфортно. — Ты ужасно бледный, у тебя синяки под глазами, ты так сильно похудел… — она осматривает меня сверху вниз, в то время как улыбка сходит с её лица. — Ты уже похож на скелета, что-то точно не так. Ты точно нормально кушаешь? — Да, конечно. — я не могу сдержать улыбку. Она сказала, что я худой. Я знаю, что скорее всего мама преувеличивает, что на скелета я пока точно не похож, но тот факт, что мои старания заметны, не может не радовать. — Джерард, это серьёзная тема, почему ты улыбаешься? — Донна явно взволнована. — Я просто шутку вспомнил. Мам, всё нормально, у меня всё хорошо. — она сказала, что я худой. Может, я правда уже худой? — Может, ты боишься что-то сказать? Я обещаю, что не буду тебя ругать, правда. Я очень переживаю за тебя. — она мягко касается моей руки, легонько поглаживая. Я съеживаюсь, всем своим видом показывая, что мне неприятно, что я хочу, чтобы она перестала. — Мам, всё нормально. У меня ничего не болит. — я немного отхожу от неё, беря со стола свою кружку, делая глоток. — Нам всё равно стоит сдать анализы. Вдруг ты просто не замечаешь болезнь. — Донна возвращается к плите, продолжая готовку. — И да, ты сейчас поешь при мне, я не принимаю никаких отговорок. Это просто яичница, сможешь съесть маленький кусок, даже если не голодный. — В смысле? Нет, я не буду есть яичницу. — меня одолевает злость и паника. Просто яичница? Серьёзно? Кто вообще придумал, что яичница полезная? Это, блять, жареное яйцо со специями, а в мамином случае ещё и с беконом. Там хуева туча калорий, жиров и углеводов. — В смысле да. Поешь ради меня, ладно? — она смотрит на меня жалостливым взглядом, складывая губы в мягкую добрую улыбку, в то время как я уже трясусь от злости. Пусть зарежет меня ножом, что держит в руках, но я не буду есть эту дрянь ни ради неё, ни ради кого-либо ещё. — Нет, я не буду есть это. — я стараюсь не грубить ей, нервно кусая губы до крови, стуча пальцами по кружке. Я чувствую, как мои ноздри раздуваются, а брови и челюсть невольно дергаются от злости. — Джерард, всё нормально? Я просто попросила тебя поесть яичницу. Что такого сверхъестественного в этой просьбе, что ты так реагируешь? — Донна находится в недоумении: её глаза широко открыты, плечи приподняты, а руки вскинуты. — Хочешь, я приготовлю тебе бутерброд? — Я не буду ничего есть. Ни яичницу, ни бутерброд, ни кашу, ни хлопья. Я не буду ничего есть, ясно? — я громко ставлю кружку на стол, отчего она чудом не разбивается. Я разворачиваюсь и ухожу, но мама подбегает и хватает меня за руку, останавливая. Хватка настолько жесткая, что мне даже становится больно. — Не надо со мной так разговаривать. — В её голосе чувствуется грубость. Я всегда сдерживаю свои эмоции, я могу вытерпеть любые оскорбления от родителей, я всегда спокойно киваю на все их просьбы, даже если не собираюсь ничего делать. Но я просто не могу сдержать себя, когда речь заходит о еде. Это запретная тема. — Объяснись, пожалуйста. — Извини. — я говору это через силу, с ещё не ушедшей агрессией. — Я просто не хочу есть. Меня тошнит. — Тебя тошнит от голода. Теперь ты не отвертишься. Садись за стол. — Что за шум вы тут устроили? — на кухню заходит отец. Он целует маму в щёку, после чего кидает на меня недоброжелательный взгляд. — Всё нормально, просто немного повздорили. — лицо Донны тут же меняется. Она снова начинает мило улыбаться, и это заставляет меня злиться ещё сильнее. — Не могу заставить его поесть. — Ты что, на диете сидишь? Девчонка, что ли? — Дональд усмехается, присаживаясь за стол. — Садись есть, не выпендривайся. — Я не сижу на диете, я просто не хочу. — злость переходит в панику. Нет, я не могу позволить им сломать меня, я не могу позволить им заставить меня поесть. — Ничего страшного, садись есть. — отец говорит это присущим ему грозным тоном, и я понимаю, что бессилен в этой ситуации. Я сажусь за стол и нервно стучу ногой, смотря в пол, раздирая пальцы левой руки, пока на глаза наворачиваются слезы. Зачем они так поступают со мной? — А то ты правда уже похож на худощавую и не очень красивую девочку. — он усмехается, а я разрываюсь от чувств, к которым прибавилась ещё и обида. Отец постоянно акцентирует внимание на моем сходстве с противоположным полом, выставляя это в свете оскорбления. На самом деле, я не вижу в этом ничего плохого, но из уст отца такие слова звучат унизительно. — Я пойду позову Майки, вдруг он уже не спит. — говорит мама, выходя из кухни, перед этим поставив на стол две тарелки с огромными кусками яичницы с беконом. Я вижу капли жира, которые блестят на поджарой корочке, из-за чего меня реально начинает тошнить. В комнате стоит мерзкий неперебиваемый запах еды. Я серьёзно готов блевануть прямо на стол. — Выглядишь так, будто тебе кусок говна предложили. Имей совесть, мать ведь старалась. Потерпи наше ужасное общество несколько минут, а потом можешь дальше идти заниматься своей чепухой. Лучше бы на футбол пошёл, может, выглядел бы хоть немного мужественней. — я ничего не отвечаю — бесполезно. Только нарвусь на ещё один конфликт. Я просто смотрю в тарелку, надеясь, что сейчас придёт Майки и спасёт меня. — Кстати, что с твоими оценками? Донна вчера жаловалась на твою успеваемость. Ты вообще собираешься чего-то добиться в жизни? — Я просто тему не понял. — я беру вилку и начинаю резать яичницу на маленькие кусочки. Может, я размажу их по тарелке, и никто не заметит, что я не ел? — По всем предметам? — я смотрю на то, как Дональд кладёт еду себе в рот. Я могу детально разглядеть, как жир стекает в уголки его губ. Это так мерзко. — Да. — я продолжаю рассматривать свою тарелку, ковыряя ее содержимое. — Я не могу поесть, мне правда очень плохо. Можно я хотя бы салат себе сделаю? — Нет, нельзя. Не переводи тему. Что с оценками собираешься делать? — Я уже начал их исправлять. — я соврал. Я даже не собираюсь это делать, мне наплевать. Меня волнует только то, что с большой вероятностью этот миллион калорий сейчас окажется в моем желудке и я снова растолстею. — Доброе утро. — наш разговор прерывает сонно шатающийся Майки, зашедший на кухню. Я сразу же смотрю на него жалобным взглядом, так и моля о помощи. Он садится рядом и виновато приподнимает брови, говоря этим, что вряд ли сможет что-то сделать в этой ситуации. Сейчас был убит мой последний тусклый лучик надежды. Следом за Майки в кухню забегает мама, сразу же принимаясь накладывать еду себе и сыну. — Как давно мы не собирались так за завтраком всей семьей! — Донна тоже садится за стол, хлопая в ладоши от счастья. Отец усмехается, взглянув на жену, после чего возвращается к еде. А мы с Майки переглядываемся. На наших лицах чётко написано, что нам не нравится происходящее. — Джерард, ты даже не начал есть! Тебя с вилки кормить, как в детстве? — Не надо. — огрызаюсь я, накалывая самый маленький кусок яичницы, кладя его себе в рот. Меня трясёт. Я хочу выплюнуть. Я чувствую это отвратительное масло, мгновенно обволакивающее всю полость рта. Меня начинает ещё сильнее тошнить, а в животе сразу же появляется дикая тяжесть. Я представляю, как этот кусок идёт по моему пищеводу, оставляя след чёрных язв, медленно распространяющихся по всему организму, убивая меня. Я не слышу, о чём говорят сидящие за столом, я не реагирую, если они обращаются ко мне. Я слышу только голос, твердящий мне, что я снова стану толстым, что я ничтожество, что я уродец, что я сам виноват в том, что буду таковым всегда. Я пытаюсь обхватить рукой запястье и понимаю, что пальцы уже меньше соприкасаются, я чувствую, что огромные штаны становятся почти по размеру, а когда я решаюсь посмотреть на ноги, начинаю задыхаться от вида расплывающихся ляжек. — Я наелся, спасибо. — я чувствую, как глаза горят от слез, как из носа уже начинают течь сопли, из-за чего мне приходится пару раз шмыгнуть. Я дрожащими руками беру наполовину полную тарелку и отношу её в раковину, вылетая из кухни. Краем глаза я заметил, что отец хотел возразить, но мама остановила его, махнув мне в след. Как только я ухожу из поля зрения родителей, я даю волю своим эмоциям. По щекам сразу же начинают течь слёзы. Я прикрываю рот рукой, заглушая свои всхлипы, на всякий случай прячась за волосами. Я быстро захожу в свою комнату и роюсь в шкафу в поисках пакета. Конечно, я не собираюсь терпеть эту тяжесть, я не дам гнить этой поганой яичнице у себя в желудке. Идти в ванну было бы слишком палевно. Родители не подумают, что я специально пытаюсь отчиститься, но точно решат, что это ненормально, и заставят идти к врачам, которые смогут раскрыть мой секрет. Мне не нужна помощь. У меня всё под контролем. Я просто не могу позволить себе есть такую пищу, не могу позволить себе есть что-то, что не входит в мой план, чтобы никто не волновался. Это нормально, что я слежу за своим питанием. Это нормально, что я просто хочу быть красивым. Я беру со стола полуторалитровую бутылку воды и выпиваю её почти залпом, продолжая трястись от напряжения, пару раз даже поперхнувшись. Вода уже течёт из носа и по шее, она заливается в уши, из-за чего мне кажется, что я тону. В каком-то метафорическом смысле я правда тону — в своей ненависти, страхе и боли. Я теряю самообладание, я не понимаю, что происходит. Кажется, что стены в комнате плывут. В ушах стоит шум, из-за слез перед глазами — пелена, пульс учащается, я начинаю задыхаться. Я подбегаю к столу и хватаю первый попавшийся карандаш, засовывая его в глотку, склонившись над пакетом. Я ненавижу вызывать рвоту. В такие моменты я чувствую себя максимально отвратительным и мерзким. Из меня выходит не просто пережёванная пища, смешавшаяся с водой. Из меня выходит моя истинная суть, моя вера, моя надежда. Я вижу на дне пакета не яичницу в её самой мерзкой кондиции, я вижу свои мечты и жизненную энергию. Я собственноручно убиваю настоящего Джерарда, смотря на его вонючее гниющее тело с огромной дырой в груди, где копошатся поедающие плоть насекомые. Он ещё жив, я вижу боль в его зелёных глазах, я вижу, как он старается встать и дать отпор, и в этот момент втыкаю в него тупой грязный кол с ухмылкой на лице. Я мог бы сжалиться и добить его, но это будет слишком милосердно. Мне нравится наблюдать за его мучениями. Горло уже болит и жжет из-за желчи, но я не могу остановиться. Я должен убедиться, что из желудка вышло все его содержимое. Раздаётся громкий нервный стук в дверь, и в комнату врывается Майки, заставая меня, сидящего на полу рядом с пакетом с стекающей по губам рвотой. — Джерард, что ты делаешь? — он почти кричит, трясясь, подбегая ко мне, беря в руки мое лицо, смотря прямо в глаза. Я ничего не отвечаю, снова начиная плакать. Майки не должен был это видеть. Я чувствую себя самым худшим человеком на свете. Он обнимает меня, и я на физическом уровне могу почувствовать его боль. Нет ничего хуже, чем наблюдать за человеком, которому ты никак не можешь помочь. Я помню это чувство, возникавшее, когда я смотрел на умирающую бабушку. Я помню, как был готов отдать все, чтобы подарить ей ещё пару лет жизни, которые она точно заслуживала больше, чем я. — Джерард, ты же понимаешь, что это ненормально? Ты понимаешь, что ты болен? — Майки не сдержался. Это была последняя капля. Он больше не может молчать, грустно вздыхая в моменты, когда я перевожу тему. — Всё в порядке. Я просто перенервничал, и меня стошнило. — Да? — он смотрит на валяющийся рядом обблеванный карандаш и пустую бутылку воды. — Хватит врать, Джерард. Прекрати, пожалуйста. Ничего не в порядке. Всё плохо, Джерард. Тебе плохо, ты не справляешься. — он отстраняется от меня, снова начиная смотреть в глаза. — Я прямо сейчас пойду к родителям и всё им скажу, раз ты не понимаешь, что вообще происходит. — Майки встаёт, и я сразу же подрываюсь, хватая его за руку. — Нет-нет-нет, пожалуйста, не надо. Майки, пожалуйста, не говори им. — тараторю я на одном дыхании, пытаясь удержать брата, пытающегося вырваться из моей хватки. — Джерард, это не шутки! Ты убиваешь себя! — он выхватывает свою руку, но решает остаться на месте. — Тебе нужна помощь, ты не справляешься. — Я понимаю. Я больше не буду, обещаю. Я справлюсь. Честно. Я обещаю тебе, что перестану. — это всё наглая ложь. Я говорю то, что он хочет слышать. Хочет настолько, что точно поверит. Я не могу перестать, а самое главное — не хочу. Майки не виноват, что не понимает меня, пускай и так сильно старается. Он думает, что мне плохо из-за того, что я голодаю, но нет — мне плохо, когда я ем. — Ладно. — Майки легонько кивает самому себе несколько раз, смотря в пол. Ему жаль меня, и остатки надежды играют с ним злую шутку. Майки всегда слушает разум, не поддаваясь чувствам, но даже такие, как он, периодически становятся заложниками сладкой лжи. Мне часто становится очень грустно из-за того, что ему пришлось слишком рано повзрослеть. Порой мне кажется, что младший в семье я. Мы стоим в тишине ещё несколько минут, после чего Майки разворачивается и идёт к двери, останавливаясь около неё. — Ты пьёшь какие-то таблетки? Слабительные? Мочегонные? Наркотики? Хоть какие-то? — Нет. Я пил, но… уже перестал. Могу тест сделать, если тебе надо. — я стараюсь быть максимально убедительным. Конечно, я пью всё, что он перечислил, но опять же — так мне лучше, я не могу по-другому. — Ладно. — он поворачивается ко мне, кладя руку на дверную ручку. — Я просто очень сильно переживаю. Если ты сейчас врёшь — ладно. Это твоё дело. Просто почитай про побочки этих препаратов. Ты не умрешь от них. Смерть и рядом не стоит с состоянием, к которому ты так усердно приближаешься. — он выходит, оставляя меня в одиночестве. Я знаю, что Майки не обиделся на меня. Он в очередной раз разочаровался, и это намного хуже. Я вижу, как рушатся наши хорошие отношения. Я вижу, как их рушу я, как отдаляюсь, зарываясь в собственной лжи. Слова брата оставили неприятный осадок и заставили задуматься. Они ввели рассудок в минутное помутнение. А что, если на самом деле они на какое-то время вернули его на место и дали здраво взглянуть на ситуацию? Может, уже пришло время остановиться… всё-таки нормальные люди не вызывают рвоту, когда съедают больше положенного, а я в последнее время часто занимаюсь подобным. Мне не стало страшно за себя, мне стало страшно за Майки. Я не совру, если скажу, что брат является единственной причиной, по которой я ещё жив. Каждый раз, когда я хочу с собой что-то сделать, перед глазами возникает образ Майки в привычной чёрной одежде с одной красной розой в руках. На его лице нет слёз. Он выплакал остатки своих чувств, когда нашёл мое мёртвое тело одним из вечеров, когда решил проведать меня и предложить сыграть партию в «Монополию». Майки сказал, что я убиваю себя, но, смотря на него, могу сказать, что он делает с собой то же самое. Пытаясь поддержать и спасти меня, он забывает о себе. Майки никогда не говорит о том, что чувствует, никогда не делится проблемами, считая их не стоящими внимания. Он никогда не плачет — только если убежден, что об этом никто не узнает, но он также никогда искренне не смеётся и не улыбается. Он опустошён изнутри, а эмоции на лице — всего лишь сокращения мышц. Майки не мёртвый, но и живым его назвать нельзя. Я не чувствую его присутствие даже тогда, когда мы сидим рядом. Но я периодически слышу его ночные истерики. Я видел, как он ворочается во сне от кошмаров, съеживаясь, впиваясь руками в подушку и одеяло, я заметил, как он похудел, хотя, я уверен, не ставил себе такой цели. В конце концов, несколько дней назад я видел, как скапливались слёзы в его глазах, как он боролся с самим собой, прячась от нахлынувших чувств, которые в итоге все равно найдут его и атакуют с удвоенной силой. Боль, страх, разочарование, обида и ненависть — они копятся внутри Майки, а потом все разом нападают на маленького беззащитного мальчика, не оставляя ему ничего — лишь уверенность, что вскоре придут за новой порцией, и у него вновь не будет даже малейшего шанса противостоять этому. Майки не заслуживает того, что с ним происходит. Я очень хочу, чтобы он был счастлив, но понимаю, что уже слишком поздно. Мы оба зашли слишком далеко, и как бы не хотели помочь другу другу, не сможем исправить ситуацию. Я поднимаю с пола пакет, запечатываю его и отправляю в шкаф. Главное не забыть выкинуть в ближайшие дни. Помню, как летом не выходил на улицу больше недели, и всё это время такой же волшебный мешочек гнил. В итоге все мои вещи провонялись, в шкафу завелись мошки, от которых я долго не мог избавиться. Это настолько отвратительно, что смешно. Внутри всё ещё присутствует неприятный осадок и тяжесть, но я стараюсь себя утешать тем, что вряд ли что-то успело перевариться за такое короткое время. В любом случае я сделал всё, что мог. Сегодня вечеринка. Я помнил о ней всю неделю, но не собирался идти. Меня передергивало от мысли, насколько много там будет людей и алкоголя, который я всё равно пить не буду — в нём слишком много калорий. Но сейчас мне просто хочется напиться в хлам, утопить в дешёвом алкоголе все свои мысли и чувства, построить убежище из препаратов и никотина. Хочу убежать, хочу забыть этот ужасный день, стереть, вычеркнуть и сжечь его из своей памяти.