***
Первым сегодня была физика, и сказать, что я ее ненавижу, — ничего не сказать, и на то есть очень много причин, и сложные формулы и практические — самые менее значимые. Я готов отсидеть десять уроков вместо одной физики, готов решить миллион задач по математике и написать сотню сочинений по литературе, только бы больше никогда не ступать в этот кабинет. Я захожу в уже полный класс, быстро пробираясь к своему месту за последней партой левого ряда. Я никогда не прихожу раньше, чем за пару минут до звонка, даже если появляюсь в школе на полчаса раньше (в таких случаясь я просто отсиживаюсь в туалете), так как у меня не очень хорошие отношения с ребятами в школе. В основном они делятся на два типа: тем, кому на меня наплевать, и те, кому нравится надо мной издеваться. Меня совсем не задевает то, что у меня нет друзей, более того, я не уверен, что смог бы с кем-то общаться на постоянной основе. Когда ты пуст внутри, тебе просто нечем делиться с другими. Но вот со вторым типом все сложнее. Не думаю, что кому-то нравится, когда над ним смеются, дают подзатыльники и разливают воду на тетрадки. Звучит банально, но школа — действительно жуткое место, в котором нужно постоянно бороться, в котором выживают сильнейшие, и, как вы можете понять, я балансирую на грани вылета из этой войны. Я не могу дать отпор, поэтому должен либо прятаться, либо терпеть. Я только успеваю достать принадлежности, как раздаётся звонок на урок, и все потихоньку начинают успокаиваться, расходясь по своим местам. — Итак, здравствуйте, класс. Я наконец-то проверил ваши работы, которые вы писали неделю назад. Справились неплохо, но я надеялся на лучшие результаты, особенно у некоторых. — говорит учитель, вставая из-за стола, и кидает на меня взгляд. Мистер Дэвис пришёл к нам в этом году. Ходят слухи, что его уволили из прошлой школы, но точной причины тому не знает никто — долгое время ходили самые разные догадки, пока у учеников не появились новые темы для сплетен и грязных обсуждений, из-за чего ситуация с прошлым нового учителя перестала быть такой интересной и сенсационной. На вид мистеру Дэвису было лет тридцать восемь, хотя, возможно, пару лет добавляли лишний вес и любовь к дешевому табаку. Его рост, наверное, составляет около ста семидесяти пяти сантиметров — чуть больше моего, на его лице вечная, уже слегка седеющая, щетина, волосы тёмные и всегда зачёсанные назад. Голос у мистера Дэвиса низкий и хриплый, интонационно окрашенный, из-за чего порой создаётся впечатление, что урок он ведёт, как минимум, у первого класса, а как максимум — у умственно больных детей. Он, как и все учителя, всегда ходит в костюмчиках с однотонными галстуками и бабочками по праздникам, а пахнет от него не очень дорогим одеколоном, который даже перекрывает запах сигарет. — Майки, ты снова провалил тест, но я, так уж и быть, снова дам тебе возможность исправить его сегодня после уроков. — я слышу, как все начинают перешептываться, кидая на меня гневные взгляды, с самой мерзкой интонацией шепча «любимчик». Если бы они только знали правду. — Я не смогу сегодня. Ставьте неуд. — с дрожью в голосе тихо отвечаю я, пряча руки под партой, вновь принимаясь расчёсывать их. — Нет уж, у тебя и так не очень хорошая успеваемость. Посидишь часик, ничего страшного. Я помогу тебе разобраться с ошибками. — он говорит это с якобы заботой и добротой, и оттого для меня это звучит ещё более ужасающе. — Или ты хочешь нажить себе проблем? — в конце его тон принимает злобную окраску, и я понимаю, что у меня нет шанса отказаться. — Хорошо, мистер Дэвис, я зайду после уроков. — ещё тише отвечаю я, сталкиваясь с его самодовольной улыбкой, которая каждый раз вызывает у меня мурашки. Она такая мерзкая, такая страшная. Я чувствую себя жертвой, на которую смотрит маньяк перед тем, как разрезать на множество кусочков, которые после растворит в кислоте с такой же улыбкой на лице. Нет смысла кричать. В подвале на ферме за сто километров от города тебя услышат разве что бродячие псы. — Вот и славно. Я тоже думаю, что твои родители не хотят отменять все дела ради похода к директору. Итак, ладно, теперь запишем тему урока.***
Сразу же после звонка с последнего урока я иду в кабинет мистера Дэвиса, и с каждым шагом страх сковывает все сильнее. Я нерешительно стучу в дверь, надеясь, что у него возникла какая-то внеплановая поездка или собеседование, да что угодно, что помешало бы нам сегодня снова встретиться. Наверное, так говорить нехорошо, но мне бы хотелось, чтобы мы вообще никогда больше не встретились, неважно, каким образом. Более того, порой мне хочется стать причиной, по которой это случится. Буквально через пару минут мистер Дэвис открывает дверь, встречая меня все той же отвратительной улыбкой. — Майки, я уже думал, что ты забыл о нашей встрече. — он кладёт мне на плечо руку, заводя в кабинет, закрывая дверь. Я слышу звук поворачивающихся ключей, из-за чего сердце, кажется, ненадолго останавливается, и я вновь покрываюсь мурашками. Теперь я точно не уйду. — Не переживай, я сам перепишу тест за тебя, думаю, ты и сам понимаешь, у нас есть дела поважнее. — он усмехается со своей глупой шутки, а я чувствую, как мои ноздри начинают раздуваться сильнее и чаще, как начинают подкашиваться ноги и кружится голова, пока рука мистера Дэвиса медленно, поглаживая, спускается с плеча на поясницу. — Как прошёл твой день? — Нормально. — еле выговариваю я, наблюдая за тем, как сухие короткие пальцы касаются моей чёлки, заправляя ее за уши, после — грубо проводя по линии челюсти, останавливаясь на подбородке. От каждого его прикосновения мне становится тошно, я начинаю чувствовать себя таким грязным, таким ничтожным, таким отвратительным. — Ну и славно. — он улыбается, проводя большим пальцем по моей нижней губе, а я все ещё стою, оцепеневший, боясь даже дышать. — Майки, сними кофту, я хочу на тебя посмотреть. — я немного отхожу и послушно выполняю приказ, надеясь, что слезы предательски не покатятся из уже мокрых глаз, пускай на моем лице все ещё лишь спокойствие и присущая мне отрешенность. — Футболку тоже. — я остаюсь в одних только джинсах, стыдливо опуская голову, смущённо пытаясь закрыть руками худое дрожащее тело, покрытое синяками и следами от чужих рук, всё-таки пару раз тихо шмыгнув носом. Нет, я не должен плакать. — Майки, ты такой красивый. — мистер Дэвис вновь подходит ко мне и убирает мои руки, после чего берет за подбородок, заставляя взглянуть в его бесстыдные ужасные глаза, которые я бы хотел стереть из своей памяти, которые я теперь вижу повсюду, которые, кажется, следят за мной, когда я иду домой, когда читаю, когда моюсь и переодеваюсь. — Beautiful, beautiful, beautiful, beautiful boy*. — напевает он, покачивая головой, вновь проводя рукой по моей щеке. — Мой маленький, такой хрупкий, такой нежный и невинный мальчик. — от каждого его комплимента я начинаю ненавидеть себя ещё больше. — Слышишь, Майки, ты мой мальчик. — он делает особый акцент на слове «мой». — И больше ничей. Ты понял? — я киваю. — Нет, я хочу, чтобы ты это повторил. — Мне страшно. Мне так безумно страшно. Может, кто-то постучится и прервёт его? — Я ваш мальчик, мистер Дэвис. — я должен смириться. Я ничего с этим не могу сделать, поэтому лучше просто попытаться покинуть тело, вновь онеметь и притвориться, что я ничего не чувствую. — Только мой мальчик, Майки. — он снова кладёт руку мне на плечо, аккуратно ведя ее до предплечья, второй прикасаясь к груди, также спускаясь ниже. Мне кажется, что его пальцы оставляют след гнили на моей светлой коже, из-за чего на ней навечно остаются уродливые язвы. — Только ваш. — очень тихо отвечаю я, прячась за челкой, неспособный сдержать дрожь в голосе. Хоть в кабинете и было довольно тепло, явно не настолько, чтобы стоять полуголым, поэтому я уже не знаю, дрожу ли я от холода или от страха. Наверное, сразу от всего. — Тебе холодно? Не бойся, я согрею тебя. — я не хочу слышать этот голос, мне кажется, это самый отвратительный звук в мире, который всегда будет вызывать у меня только тревогу и омерзение, который слуховой галлюцинацией появляется в тишине, возвращая в этот большой светлый кабинет, который стал моим личным адом. Мистер Дэвис становится все ближе, и я уже чувствую, как его вставший член упирается в мой бок. «Я не здесь, это неправда, я ничего не чувствую» — повторяю я про себя без остановки, зажмуриваясь, впиваясь руками в стенку, кажется, прокусывая губу до крови. Внутри я сжался до малейших размеров, пытаясь отвлечь мозг от реальности, словно маленького глупого ребёнка, чье лицо мама нежно берет в руки, отворачивая от чего-то очень-очень плохого, переводя внимание на самые добрые и любимые глаза, рассказывая что-то тихим мягким спокойным голосом. Так будет легче притвориться, что ничего не было. — Тебе не надо бояться, расслабься, тебе не будет больно. — он шепчет мне на ухо, поворачивая к себе спиной. Да, мне не будет больно, мне не будет страшно. Я ведь не здесь. Кажется, будто я вышел в астрал, и теперь наблюдаю за всем со стороны, теперь я могу взволнованно вздохнуть и выразить своё якобы искреннее сожаление, после чего развернусь и продолжу заниматься своими делами, вовсе забыв об этой ситуации, как это обычно делают люди, которых не касается происходящее. Раздаётся звон расстегивающегося ремня. Я снова зажмуриваюсь и съеживаюсь. Меня крепко и больно сжимают грубые мужские руки. По моим щекам начинают течь горячие слёзы. Мистер Дэвис издаёт стон, а я — тихий всхлип. Это далеко не первый раз, когда я оказываюсь в этом кабинете наедине с мистером Дэвисом. Все начиналось со взглядов во время уроков и незаметных легких касаний, которым я не придавал значения. Как минимум, мне казалось, что я слишком уродлив, чтобы на меня положил глаз учитель. Я так ошибался, ведь оказалось, что, наоборот, я как раз туки достаточно уродлив, чтобы ему понравиться. Потом начались плохие оценки, хотя я учился, как раньше, и причин для падения успеваемости не было. Возразить я боялся, несмотря на то, что очень редко получал тесты обратно, а те, что получал были либо написаны нормально, либо не моей пастой. Я не художник, как Джерард, но могу отличить голубой от фиолетового. Начались замечания на пустом месте, порой даже разговоры с другого конца класса присваивали мне, хотя, кажется, я за все время в школе не говорю больше двадцати слов, будто у меня стоит на них счётчик. В конфликтах вне кабинета тоже винили меня, даже если я просто стоял и слушал, ожидая момент, когда меня попросят отдать конспекты, обед или карманные. В итоге я стал часто оставаться после уроков. Сначала я просто выполнял задания в тишине, ощущая на себе пристальный взгляд мистера Дэвиса, который вскоре начал попытки вывести меня на непринужденный разговор, начал предлагать свою помощь, которую оказывал, даже если я отказывался, ведь так он мог подсесть ближе и уже не бояться, что кто-то заметит, как он проводит по моей руке, когда раздаёт листочки с контрольной, или случайно задевает, когда ходит между рядами. Теперь он наконец-то мог трогать мои волосы, поглаживать меня по бедру и рукам, каждый раз становясь все ближе к интимным местам. Впервые все случилось пару недель назад, когда я в очередной раз остался у мистера Дэвиса после уроков. Кажется, все было, как обычно. Я спокойно выполнял задание, стараясь не замечать того, что он говорит и делает. Я решил, что буду считать, что эти ощущения фантомные, а сам мистер Дэвис — плод моей фантазии, отчего вроде становилось не так страшно, даже появлялось чувство, что я хоть немного могу контролировать ситуацию, раз это все лишь в моей голове. Я не помню, как именно я оказался на коленях, жалобно смотря снизу вверх на стоящего передо мной мистера Дэвиса, но я отчетливо помню такой же звук поворачивающихся в двери ключей и звон расстегивающегося ремня, как сегодня, я помню, как он также сказал, что мне не будет больно и я не должен бояться, аккуратно снимая с моих глаз очки, больно схватывая меня за волосы. Это было отвратительно. Мистер Дэвис постоянно трогал мое лицо, размазывая по нему слюну, растягивал мой рот, из-за чего на нем все ещё есть не зажившие ранки. Пару раз мне казалось, что меня действительно вырвет то ли от омерзения, то ли от соответствующего рефлекса. Теперь я почти не сплю, так как боюсь, что, закрыв глаза, я вернусь в тот день и мне придётся пережить его снова. Это так глупо, ведь я знаю, что все повторится ещё не один раз, и не во сне, а наяву. Я не знал, что мне делать и куда себя деть. Я почти не плакал, когда был в кабинете, слезы сами катились по не выражающему ничего лицу, но, видимо, мистер Дэвис был так занят своим наслаждением, что этого не заметил. Но как только я вышел за порог школы, наконец-то осознавая, что именно сейчас произошло, я сразу же стал биться в истерике, зайдя за угол какого-то здания, чтобы скрыться от лишних взглядов. Это было концом. Или новым началом? Началом моего гниения. В тот день мне казалось, что я настолько грязный и мерзкий, что я недостоин жить. Я не хотел совершать суицид, но будто был обязан это сделать. Я уже говорил, что я почти перестал есть, но как я могу положить себе что-то в рот после такого? Меня начинает тошнить только от мыслей о еде. Когда я откусываю шоколадку, мне представляется, что перед тем, как попасть в желудок, она пройдёт через огромный слой грязи и дерьма. Я винил себя и виню до сих пор, хотя мозгами понимаю, что все это время мнимый контроль с моей стороны был равен нулю. Как будто эти события были начертаны судьбой, и как бы я себя ни повёл, исход был бы одинаковым. В тот день я поздно пришёл домой, потому что до самого вечера просидел в этом закоулке, который на тот момент стал самым спокойным и безопасным местом, где я могу кричать и плакать, где я могу не улыбаться, где я могу не помогать маме, тратя на это последние силы, где я могу не переживать за Джерарда, могу не разговаривать с ним, каждый раз узнавая что-то ужасное, где я могу не слышать мамины звонки подругам, которым она в истерике и слезах рассказывает про отца, где я могу чувствовать и не винить себя за это. Более того, мне было так стыдно за то, что я сделал, что я просто не смог бы посмотреть в глаза родным. Отец вечно говорит, что Джерард позорит семью своими длинными волосами, накрашенными глазами и «каляками», но если он узнает о том, что натворил я… Почему я никому не сказал? Даже Джерарду, который почувствовал мою боль и весь оставшийся вечер пытался узнать, что произошло? Потому что мне все равно не поверят, потому что ничего не изменится, разве что то, что о моем позоре будут знать все, что все будут меня винить и ненавидеть. И я даже не уверен, не будет ли в их числе Джерарда. Так что я лучше промолчу, задушу желание рассказать обо всем своими мерзкими чувствами. Пусть лучше все считают меня любимчиком, чем будут знать, как именно ко мне относится мистер Дэвис и в каких упражнениях он помогает мне разобраться. Я ненавижу ходить к окулисту, потому что в глаза капают капли, которые, кажется, сейчас сожгут сетчатку, но я терплю, значит, смогу вытерпеть и боль от оставляющих синяки грубых сильных мужских рук. Я мерзкий, но хотя бы сильный, так что смогу снова сделать вид, будто ничего не произошло. Я чемпион в этой игре, я ведь играю в неё с самого детства. Может, когда-нибудь я научусь так хорошо притворяться, что сам поверю в свою ложь и по-настоящему стану счастливым? Я совсем не прочь быть глупцом и жить в ярких приятных иллюзиях. Я окончательно прихожу в себя уже в школьном туалете, истерично натирая руки до плечей и лицо с шеей мылом, чтобы стереть с себя хотя бы часть этой грязи (хотя, наверное, логичнее было бы просто смыть себя в туалет, где мне самое место). Я все ещё плачу и в полном безумии тру свой подбородок, будто на нем что-то нарисовали перманентным маркером, а потом с такой силой отмываю челку, что, кажется, вырвал уже половину волос. Я хочу с ног до головы облиться антисептиком, оттереть все тело железной губкой и сжечь то, во что я сегодня был одет. Я не могу никак успокоиться, мне не становится лучше, кажется, наоборот, с каждой минутой приходит все больше осознания случившегося, из-за чего моя истерика только усиливается. В какой-то момент я резко останавливаюсь и смотрю прямо в зеркало, в свои безумные глаза. Меня будто ударило камнем по голове. Сегодня мистер Дэвис не только трогал меня и говорил мерзкие вещи, в этот раз он даже не только заставил ему отсосать. Он изнасиловал меня. В школьном кабинете, в котором я вновь буду сидеть через несколько дней за своей последней партой, уставившись на то место у доски, где я стоял с голым торсом и спущенными штанами, где я плакал, покрывался потом и прочими выделениями. Я буду смотреть на первую парту, за которой сидит отличница Лили Уильямс, и думать о том, что там мистер Дэвис прижал меня лицом, проводя своими мерзкими руками по спине. Я буду смотреть на мистера Дэвиса и чувствовать заставляющий остановиться сердце страх, надеясь, что сегодня мне удасться просто прийти домой и заняться своими делами. По моим щекам все ещё катятся слезы, и я очень медленно отхожу от раковины, не отрывая взгляд от зеркала, начиная аккуратно обнимать себя руками. Вдруг стало так пусто и холодно. Все, чего я сейчас хочу, — чтобы меня кто-нибудь обнял, спрятал мои руки в рукавах своей толстовки и укрыл от всего мира. Но я теперь оскверненный и грязный, теперь я недостоин этого. Теперь я недостоин настоящей чистой любви. Я действительно мальчик мистера Дэвиса. Только его мальчик, и теперь я достоин только его мерзкой больной любви. Вдруг дверь в туалет резко открывается, и в него заходит разговаривающий по телефону, смеющийся парень, отчего я вздрагиваю и, все еще обнимая себя, устремляю на него свои красные, опухшие от слез глаза. Незнакомец сразу замолкает и убирает от уха телефон, в котором все ещё еле слышен голос на другом конце. Парень молча смотрит на меня. Его брови жалостливо приподнимаются, а в глазах появляется сопереживание и волнение, но мне кажется, что это презрение и насмешка. Я, в свою очередь, стою неподвижно, сильно впиваясь ногтями в кожу, продолжая смотреть на него. В итоге, спустя максимум минуту, я хватаю с подоконника рюкзак и толстовку и быстро выбегаю, пряча своё лицо за ещё мокрыми волосами, по дороге быстро натягивая кофту, закрываясь ещё и капюшоном. Он знает, они знают, все знают о том, какой я мерзкий и грязный.***
— Нет, Фрэнк! Ты сейчас все испортишь Сначала надо томатную пасту, а не сыр! — кричит Джерард сквозь смех Фрэнка. — Да какая разница, все равно в желудке все в перемешается. — все ещё не успокаиваясь, отвечает ему Айеро. Я захожу домой и закрываю за собой дверь, отвлекая парней от какого-то важного занятия, которое они сразу же бросают, прибегая встречать меня. Их лица и волосы испачканы в муке, и я даже могу видеть отчетливые отпечатки рук на одежде в области бёдер и талии, отчего по телу снова проходит волна дрожи. Меня тоже сегодня трогали в этих местах, но лучше я буду об этом молчать. Мне настолько стыдно и страшно, что об этом может кто-то узнать, что я даже боюсь думать о том, что произошло, на случай, если кто-то поблизости умеет читать мысли. — Майки, привет. Мама сегодня куда-то уехала с подругами, отец… ну, сам знаешь — на работе, так что мы с Фрэнком решили устроить ночь кино. А ещё мы готовим пиццу. Я подумал, что это обрадует тебя, ты ведь обожаешь пиццу. — Джерард улыбается, отчего его скулы становятся ещё более заметными, но волнение по этому поводу затмевается излучаемым от него счастьем и воодушевлением. Я никогда не думал, что ещё увижу брата таким. — Я… я очень устал сегодня. — мне так стыдно, что они старались ради меня, а я не могу даже улыбнуться в ответ. — Давайте вы доделаете пиццу, а я потом спущусь? — я не хочу есть пиццу, я не хочу смотреть кино, я не хочу ни с кем говорить. Я хочу просто пойти в душ и утонуть там в собственной жалости, ничтожестве и грязи. — Как скажешь. — интонация Джерарда стала более спокойной и настороженной. Кажется, он заметил, что что-то не так. Снова. Или он узнал правду? Что, если он понял, что именно случилось? Фрэнк тоже кинул на меня полный волнения взгляд, но Джерард что-то шепнул ему и увёл на кухню, где они снова начали смеяться и греметь посудой, но я уверен, что появление этого звука не очень связано с приготовлением пиццы, скорее всего, они, как всегда, продолжили дурачиться и целоваться, в то время как я быстро поднялся на второй этаж и, закидывая рюкзак в комнату, направился в ванну. Такое ощущение, что я выполнял напрасную работу, как будто эта грязь въелась под кожу и ничего и никогда не поможет мне ее оттереть. Из глаз снова потекли слезы, но на этот раз в них не было жалости, лишь агрессия и ненависть. Все тело уже покраснело и даже покрылось ранками, но я не мог остановиться. Я все тёр и тёр его губкой и, кажется, так увлёкся, что был готов дойти прямо до костей. Мне так больно, но я это заслужил, так и должно быть. Среди шума воды я слышал голос мистера Дэвиса, из-за чего каждый раз вздрагивал и безумно осматривался по сторонам. Я схожу с ума? Может, я больной и все это неправда? Может, я лежу в стенах белой больницы, а все происходящее — результат цветных таблеток? Буду надеяться, что это так. Все тело безумно болит, но это хоть как-то помогает отвлечься от омерзительных мыслей и воспоминаний. Я укрываюсь одеялом почти с головой, закутываясь в него, надеясь, что смогу быстро заснуть, и Фрэнк с Джерардом решат провести этот вечер вдвоём (мне и так часто кажется, что я мешаю им). В комнате царит полная темнота и тишина, будто бы здесь вовсе никого нет. Я немигающим взглядом смотрю в точку на стене, вновь чувствуя опустошение, но не освобождение. Ощущение, что я не избавился от тех ужасных эмоций, а что их насильно высосали из меня и поставили в баночку на тумбочку у кровати, и теперь я просто смотрю на них, ожидая момент, когда банка снова откроется, когда они снова начнут безжалостно атаковывать меня. Раздаётся тихий стук в дверь, за которым сразу же появляется полоска света и темный худой силуэт Джерарда. — Майки? — он взволнованно и настороженно заходит, закрывая за собой дверь, отчего в комнате снова становится очень темно. — Мы закончили с пиццей и пришли к выводу, что эта идея была изначально провалом и надо было сразу просто ее заказать в соседней пиццерии. — я чувствую, что он садится рядом. Странно, что с его весом кровать вообще хоть как-то прогибается. — Можно включу лампу? — Включай. — у меня осталось пару секунд, когда я могу быть собой. Сейчас включится свет, и я вновь должен буду улыбаться и делать вид, что все хорошо. — Как ты себя чувствуешь? — он включает лампу на тумбочке рядом, из-за чего я недовольно жмурюсь и тру глаза. — Все нормально? Тебя снова долго не было… — Все хорошо. — мне приходится сесть, чтобы было удобнее разговаривать, но взглянуть на Джерарда я все ещё не решаюсь, как всегда, отрешенно уставившись на обнятые коленки. — Я просто устал. Мне кажется, я заболел. — Принести тебе чай? — он дотрагивается тыльной стороной ладошки до моего лба. — Ну, температуры нет. — Нет, не надо. — я все ещё не могу посмотреть на Джерарда. Чувства потихоньку возвращаются, и мне снова становится ужасно стыдно и страшно, мне становится больно и обидно, из-за чего я снова начинаю несильно дрожать. — Майки, ты уверен, что не хочешь ничего рассказать? Тебе не надо бояться… «Тебе не надо бояться, расслабься, тебе не будет больно» — произносится в голове голосом мистера Дэвиса, из-за чего все тело покрывается мурашками, а глаза мгновенно наполняются слезами. Нет, я сильный, я не буду плакать. — Я правда просто не очень хорошо себя чувствую… Посмотрите фильм без меня. — не знаю, получилось ли у меня, но я старался говорить максимально спокойно, дамбой сдерживая эмоции, которые с минуты на минуту должны разрушить мое укрепление и затопить и уничтожить все на своём пути. — Хорошо. Но, если что, мы будем тебя ждать… может, ты ещё передумаешь. — я боковым зрением вижу, как жалостливо приподнимаются его брови. Я все испортил. Это должен был быть весёлый вечер, а из-за меня все пошло наперекосяк. Я бы очень хотел в очередной раз притвориться, что все хорошо, но я уверен, что, если Джерард не уйдёт через десять минут, я не сдержусь и зарыдаю прямо перед ним. У меня нет сил. Я просто хочу исчезнуть. Джерард сидит со мной в тишине ещё пару минут, видимо, надеясь, что я что-то скажу, но этого не происходит, поэтому он медленно неловко встаёт с кровати, выключает свет и направляется к двери. — Майки, я просто хотел сказать, что ты можешь мне все рассказать. Я тебе обещаю, что пойму тебя и помогу. По крайней мере, я сделаю все для этого. Ты можешь мне доверять, потому что, даже если весь мир будет против тебя, я встану на твою сторону. Будь уверен. Он уходит, а по моей щеке катится одинокая слеза. Прости, Джерард, но я не могу тебе рассказать. Я буду хранить эту тайну в себе, пока она окончательно не отравит все внутри меня. Я буду молчать о своих эмоциях, пока они окончательно не исчезнут. Я буду притворяться, что все хорошо, пока в этом не перестанет быть нужды. Я люблю тебя, Джерард, и именно поэтому я буду это делать.