Реддл: История крестражей

Что и говорить, я разозлил его. Шаг — и он схватил меня за плечо, заставляя трансгрессировать следом. Миг спустя моя спина с размаху встретилась со стеной в комнате над лавкой. Пальцы Реддла ледяным железом сдавили мою шею, острие палочки уперлось в грудь. И все же я нашел силы усмехнуться — больно уж льстила мне непривычная, искаженная гримаса на его лице. Но следом без предупреждения, не выдав себя ни шепотом, ни мимикой, Том использовал легилименцию. Меня охватило отвратительное ощущение, похожее на ползущих под кожей насекомых. Из-за него мое сопротивление сработало как рефлекс, и это отчасти меня спасло. Но лишь отчасти. Лицо Реддла было так близко, в каких-то двух дюймах от меня, но я видел его словно сквозь туман, вынужденно пересматривая те же эпизоды собственной жизни, в которые проник легилимент. Он схватился за то, что попалось ему первым. И, к сожалению, это были последние воспоминания о моей матери. *** Три года назад, чуть больше. Мне двадцать, и я еще не работаю в Министерстве. Я вообще больше не принадлежу миру волшебников с тех пор, как оставил Хогвартс. Как думается мне — навсегда. Мать виснет на мне, а я отворачиваюсь и пячусь, пытаясь отодрать ее от себя, только бы не видеть эти тощие руки-палочки на груди, только бы не слышать ее просьб и причитаний. — Вик, послушай, Вик, сынок, пожалуйста, прошу тебя... И без нее тошно; и без нее я едва стою на ногах. Завтра я найду деньги, завтра, а сейчас мне хочется спать, меня тошнит от голода, от выпитого, от самого себя, и только во сне я спасаюсь от этой тошноты, преследующей меня уже несколько лет. В паб я тащусь в глубоких сумерках, когда душное солнце, наконец, уходит. Я слушаю одни и те же разговоры; истории тех, кого я встречаю там, повторяются каждый вечер, потому что воспоминания — это все, что у них осталось. В них они герои. Им никогда не попасть на фронт, они знают это, но хотят быть наравне с теми, сводки о ком слушает все Королевство. Про себя я отношусь к ним с жалостью, и эта жалость, эти разговоры рюмка за рюмкой тоже отвлекают от тошноты. Но когда приходит время подниматься с покосившейся табуретки, я до отвращения ненавижу себя. Идя домой, я не могу не представлять ужасно постаревшее, вытянувшееся лицо моей матери, и набережная Темзы, которую я прохожу всякий раз, выступает моим искушением покончить с тошнотой и болью одним махом. Но я не успеваю сделать это. Не успеваю сделать это первым. Я вижу ее седые волосы, разметавшиеся по полу в пыльной, почти пустой комнате, откуда мы давно продали мебель. Рядом с правой рукой, неловко подвернутой под тело, валяется пустой стеклянный пузырек. Набиваются люди, комната зарастает ими, взявшимися непонятно откуда, как зарастает брошенный участок сорной травой. Они смотрят на меня с презрением и молчат; они видят ее до невозможности тощее тело, складывают ее руки-спички, словно спицы зонтика. Меня тошнит. Мне хочется выгнать их всех, но они полезны, они избавляют меня от ее тела, от того, к чему я никогда бы не решился притронуться. Господи, как же меня тошнит. До безумия медленно, по одному, странной укоризненной процессией они выходят из дома: полицейские, врачи, соседи и те, кого я вижу, кажется, впервые. Их угрюмые взгляды — словно горсти земли, сброшенные на меня. До чего нелепо. Я хочу вырвать их из этого напряжения, хочу свободы, для себя, для них, сейчас же! — Бу! — я в шутку пугаю какого-то толстяка, но ноги подкашиваются, я падаю ему на плечо, и тот с брезгливостью отталкивает меня. Я приземляюсь туда, где лежала мать, а они все застывают в нерешительности, словно наконец-то им пришла в голову идея извиниться за вторжение. Я смеюсь, я хохочу над ними, и на каждом лице в ответ проступает злоба. О, они больше не молчат, но плевать — я не слышу, не слышу их за своим смехом. Потом вокруг меня нет никого. Ни в комнате, ни в целом доме. Я лежу на полу. Мне хочется избавиться от сердца, вырвать и остаться с этой дырой в груди, но я даже заплакать не могу. И я кричу. *** Реддл отлетел на несколько шагов, едва не потеряв равновесия, когда я выиграл борьбу и разорвал связь. Но ее след еще остался между нами: не говоря ни слова, мы смотрели друг на друга, пораженные тем, что произошло. Только он замер на грани торжества, а я — на краю бездны, внезапно оказавшейся у самых моих ног. Как он смог это? Стал сильнее? Я что-то упустил? Какой-то трюк? Он повторит его? Он снова обойдет защиту? Должно быть, подступавшая к горлу паника отразилась в моем взгляде, потому что на его лице проступила гадкая ухмылка. — А что если мне отныне тоже звать вас Вик? — он шагнул ко мне. Я замахнулся, но Том успел быстрее: безмолвно поднятая палочка заставила застыть нелепой статуей, а его лицо оказалось так близко, словно он собирался поцеловать меня. — Легилименс. Это не шло ни в какое сравнение с тем, чему я сопротивлялся раньше. Очевидно, до сих пор он сдерживал ту силу легилимента, которой обладал, приберегая для подходящего случая. И вот он представился. Вслед за прозвучавшим шепотом я почувствовал холод, словно мое тело застывало изнутри. Руки, плечи, колени — все тяжелело, тянуло вниз, и казалось, лед изнутри заставит кожу лопнуть. — Легилименс... Легилименс... Заклятие шипением звучало внутри моей головы. Я чувствовал решимость голоса, но сопротивлялся ей, как мог. Он снова и снова пытался повторить свою победу, но ему не удавалось, и он злился. Внезапно все прекратилось, включая действие парализующих чар. Потеряв опору, я упал вперед, на плечо Тома. Я чувствовал себя измотанным и думал, что свалюсь на пол, если Реддл пошевелится. Но он даже не повернул головы. — Ладно. Ладно, — заговорил он отстраненным тоном. — Для первого раза я видел достаточно. Я прекрасно справился с вашей окклюменцией, не так ли, мистер Ингард? Даже против вашей воли, — в голосе отчетливо прозвучала улыбка. — Это значит, что мы еще не раз повторим наш разговор. Я узнаю, для чего вы избавились от семьи, — (я лишь вздрогнул: мне не хватало сил поднять руку, не говоря о том, чтобы врезать ему), — для чего так долго притворялись магглом; для чего притворяетесь волшебником; для чего носите пустой клочок бумаги в кармане рубашки, — на миг я перестал дышать. Том похлопал меня по плечу. — Я узнаю о вас все, если вы не присоединитесь к Пожирателям смерти. Узнаю даже то, что вы сами о себе не хотите знать. Вик. Его ладонь легла мне на шею, и Том наклонился вперед, опуская меня на пол. Мне казалось, я целую вечность видел перед собой его лишенное эмоций, спокойное лицо. — Подумайте об этом всю долгую ночь в приютском шкафу. Подумайте о том, кого вы готовы принести в жертву сейчас. *** Том намеренно не стал использовать усыпляющие чары, и после трансгрессии я впервые увидел комнату, в которой стоял шкаф. Это была узкая, голая, похожая на палату в лазарете, коморка, где стул напротив кровати почти упирался в истлевший матрас. Сквозь грязное окно на пыльный, деревянный подоконник падало пятно лунного света. Том коротко, с отвращением оглянулся, а затем направил палочку на меня: мне показалось, что кто-то невидимый потянул мое плывшее по воздуху тело на обычное место заточения. Реддл подошел и по-хозяйски облокотился на шкаф, придерживая дверцу. Он не старался напугать меня, он не демонстрировал торжество или власть; напротив — Том был в высшей степени равнодушен. Казалось, все человеческое — страсть, с которой он выступал среди Пожирателей, ярость, вызванная моей репликой, саркастичность победителя — все вдруг осыпалось, словно шелуха, обнажив жуткое древнее существо, пугающе жестокое из-за отсутствия у него понятия о жестокости. — Я убью ее, — сказало существо, и в голове у меня зазвенело. Позже, когда Том трансгрессировал, не потрудившись даже закрыть шкаф, появилась Эми. Луна уже ушла с неба, и в угольной темноте я различал лишь пятна ее голых рук. Одна, как птица, порхнула в карман рубашки, но выудила, понятное дело, только пустые странички. На несколько секунд девочка застыла в растерянности, но потом сунула записки обратно в рубашку. Она еще немного постояла, прежде чем уйти, а затем склонилась и запечатлела на моих губах поцелуй.