Реддл: История крестражей

Той ночью я долго лежал без сна. Прислушивался к шагам Тома этажом выше, и не находил больше в голове несдержанных мыслей. Я думал: там ходит человек, сломивший Антонию, которую я почитал сильнее себя. Ходит тот, кто, не задумываясь, убил двух незнакомых людей. И тот факт, что одна из жертв погибла, поскольку угрожала мне случайным разоблачением, заставлял ощущать себя едва ли не соучастником расправы. Улыбка и смех Джордже вспыхнули и медленно угасли в моей памяти. Что бы сделал я, не окажись на балу Реддл? Заткнул бы Джордже с той же легкостью?... От внезапной злости, от отвращения к себе я сжал кулаки. Нет, не за неспособность убить ненавидел я себя — за слабость, за трусливые увиливания. Я представлял себя, бессильно наблюдающим за тем, как невинная чепуха Джордже превращается в глазах Грин-де-Вальда в мой приговор. И я стою, как одна из тысячи овец в очереди на бойню, пытаясь спрятаться от паники за отупением и слепой, бессмысленной надеждой. Что ж. Всю мою жизнь я хожу по кругу: бегу, если не помогает «овечий» метод, и начинаю все сначала. Я трус. Я не убил бы Джордже не из милосердия, а из страха перед тем, как изменит меня это событие. И как изменит отношение ко мне. Это не легенда о внутренней силе, о, нет, это неприятная, неуместная исповедь о постыдном компромиссе, заключенном между слабым человеком и миром вокруг. Гарантийное письмо от изнанки души, заверяющее, что я никогда не столкнусь с ней лицом к лицу, если буду играть по правилам. Я сел в постели. Я вдруг понял: большинство министерских были такими. Особенно те, что приговорили Уоллдена. Выступая под громкими лозунгами, никогда, никогда большинство из них не действовало из великодушия. И как только запахло жареным, все прояснилось; спасая шкуры, они спустили всех собак на невиновного. Но если я был не лучше их, может, я заслуживал то, что пережил? А, может, эта потеря была отправной точкой, чтобы измениться? Я тихо и невесело рассмеялся. Я ведь так и думал тогда. Я задумал месть. Я даже кое-что предпринял. Но затем — затем я побежал снова. Мысли, едкие самокритичные метки, просачивались в сознание через любые преграды, и я избирал все более крепкие способы глушить их. Когда скончалась моя мать, я решил начать все заново. Вспомнил о мести, вернулся в магический мир и даже устроился в Министерство, но... Но следует признать: не происходило ничего. Снова. Повседневность накатывала колею в новом круге, только и всего. Я просыпался утром, но лишь физически; мое сознание спало, и я старательно заботился о его покое. Только бы не мучиться прошлым, не искать убежища от уколов острого разочарования в себе. Я не знал, надолго ли меня хватит, но чувствовал, что подхожу к пределу. В один из таких дней я заглянул в лавку «Горбин и Берк» и на глаза мне попалась книга с фамилиями Смит и Реддл. «Вы разрываетесь между двумя путями. Но мистер Ингард: по одному из них вы уже идете, а о другом лишь продолжаете говорить». Том сказал это вчера, но разве не было это верно уже тогда, когда я явился в его дом и поскользнулся на треклятой луже? Я вспомнил, как убеждал себя, что расследование — та же месть мракоборцам, упустившим убийцу. Или глубже — попытка снискать милосердия у себя самого. Но на самом деле меня влекло то, что происходило со мной; постепенно меня покидало ощущение тягостной бессмысленности жизни, а вместе с ним — паническая потребность бежать. Все это время я был чем-то третьим. Я был жизнью. Даже когда сутки напролет обретался, недвижимый, в шкафу. Вот почему, в конце концов, я оставил поиск доказательств, но не смог оставить Тома. Меня влекло к нему, как влечет запертая комната, которую вы внезапно нашли в своем доме. Я знал, я всегда догадывался, что когда открою ее, изменюсь и сам. Потому что невозможно не измениться, добравшись до сути того, вокруг чего вы так легко позволили крутиться вашей жизни. Я вспомнил Мелиссу. Я мог избежать ее гибели, если бы рискнул признаться себе, почему я на самом деле нахожусь рядом с Томом. Но продолжая борьбу с ним, я незаметно возвращался в проклятую свою колею; потрясение и ненависть подхлестнули меня, и я устроил драку, но потом... потом я совершил побег. Чтобы начать все заново. Опять. И вот я здесь. Не в силах оставаться на месте, я взволнованно принялся мерить комнату шагами, благо забрезжившие сумерки помогали различать очертания мебели. Мне казалось, под кожей расползается огонь, и вот-вот выйдет на поверхность, свернет старый слой обуглившимися лоскутами. О, я же ждал, ждал, что он вернется за мной... Старые способы обрести покой больше не действовали, и, увидев медальон в испорченной книге, я испытал не страх, не раздражение и не гнев. Это было облегчение. Мне не требовались вызывающие авансы вроде его реплик или отрепетированной, застенчиво-проникновенной улыбки. Но когда он ждал от меня подтверждения правильности действий, когда случайно выдал мое имя и когда вышел из себя, после того как утратил контроль во время разговора на галерее, — о, в эти моменты, я как никогда чувствовал в своей жизни то, ради чего вернулся. Я чувствовал, что за этим беспокойством, за яростью, прикрывающей испуг, находился тот, кого я искал, и кто искал меня. Кто-то, привыкший прятаться и оставлять вместо себя того, кого ранить было невозможно. Мои мысли вернулись к балу, к несчастному магу, послужившему столь экзотическим развлечением для сторонников Грин-де-Вальда. Том говорил, его интересует только цель. Но невозможно было отрицать странное наслаждение в нем, сочившееся сквозь каждое слово, каждый жест и взгляд, пока он мучил старика и Антонию. Древнее, пугающее равнодушием существо получало удовольствие от возможности управлять физическими и моральными страданиями жертв. Это не было наслаждением местью, где все действительно определяет цель — интеллектуальная категория, которая рано или поздно вступает в противоречие с этикой. В Реддле противоречий не было; в своих действиях он был тотален, как никогда. Насилие по какой-то причине собирало его раздробленную личность воедино, освобождало от потребности контролировать часть себя, не давать ей проявиться. Ни Антония, ни старый маг не имели значения; он мог выбрать и сторонников Грин-де-Вальда; он лишь сыграл в предложенных декорациях. И только один человек на балу не годился в жертвы. Я поднялся и распахнул окно в промозглые сумерки. Сырой, пробирающий холодом декабрьский воздух хлынул в комнату. Я знал теперь, что отличаюсь для него от остальных. Я нисколько не способствовал его внутреннему перемирию ни как объект насилия, ни как соучастник. Мое присутствие усиливало именно ту его часть, что он старательно пытался игнорировать до сих пор. Теперь же, теряя раз от раза контроль, он едва ли не вручал мне ее, и сам пугался этого. Я приобрел нечто вроде иммунитета от издевательств и пыток. Все, что он мог сделать со мной, — это убить.