I'm not a monster

      Холод положил продолговатые костлявые пальцы на затылок и потянул голову назад, запрокидывая к верху, открывая горло для нового укуса. Она почти сдалась, вновь и вновь выныривая (а кажется, что погружаясь еще глубже) в толщу охряной жидкости. Смертельно-холодной. Проморозило до костей, что, казалось, уже рассыпались миллионом остро-мягких осколков внутри кожаного мешка из плоти и… да, крови. Кровь текла отовсюду. Собиралась лужицами и озерцами, вливалась реками в моря и океаны. Ее было так много, она была такой черной, такой густой и холодной. И неотвратимой.              Чисэ глотнула того, что тут заменяло воздух и перестала сопротивляться. Пусть течение тащит ее на дно, на самое дно, туда, где нет никакого дна на самом деле, просто еще больше крови. Настолько много, что ей некуда двигаться, и она застыла, образовывая металлические камни и берега. Острое и холодное железо со вкусом перца и соли.              Мясистые пальцы подхватили ее и потянули за полу пальто, за рукава, цепляясь за волосы и шарф, вплетаясь в пряди так органично, словно всегда тут были. Они поволокли ее за косы, как беженку, как пленницу, как рабыню. И она закрыла глаза.              Почти месяц прошел с ее возвращения домой — с разбитого зеркала в коридоре, с розоватых, прозрачных осколков, дробящих свет. Почти неделю малиновка провела не вставая. Она больше не умирала от слабости, но и не жила, прибитая к постели ее грузом. Долгое время понадобилось им, чтобы прийти к общему знаменателю между «вы не можете» и «одной тебе там делать нечего». И вот, как итог, они здесь втроем, и все же не вместе. Течение унесло ее слишком далеко, а чародей не умеет плавать в крови и ходить по ртути… Бедный-бедный Рут, бедный-милый Эллиас!              Чисэ всхлипнула, ощущая, как не-воздух переполняет тело. Совершенно сухая и чистая, она очнулась практически на пляже. Только зонтиков и забытого пестрого мячика не хватало на песке. Впрочем, едва ли это был песок. Жесткий абразив, плотно спрессованный между собой, напоминающий больше всего огромную пемзу. На нем не оставалось отпечатков, а сам этот неподатливый материал врезался в ладони, сдирая кожу, вынуждая очень аккуратно подниматься. Девушка отряхнулась и прикрыла глаза, пытаясь мысленно нащупать кого-то из своих провожатых.              — Это очень плохая идея! Вы никуда не пойдете! Так нельзя.              — То есть, позволять тебе путешествовать по проклятому лесу — можно?              Руки Чисэ сложены под грудью, взгляд твердый. Она не желает отступать.              — Вы не должны так сильно рисковать…              — Мы — твоя семья. И мы обязаны рисковать ради тебя. Я так и вовсе исчезну, если с тобой что-то случится, мне терять нечего.              Это Рут, и у Рута решимости никак не меньше, чем у маленькой госпожи.              — Шип, что скажешь?              — Я, как говорит Саймон, заварил эту кашу — мне и исправлять все.              — Саймон знает о..?              Неверие. Ужас. Почти паника.              — Нет! Нет! Конечно нет, — пес бросает гневный взгляд прямо в Шипа, — Эллиас имел в виду поговорку!              Чисэ выдыхает, но снова хмурит брови.              Ее мальчики ни за что не должны оказаться в опасности.              Темный водоворот плюется брызгами черного огня. И отчего-то Рут знает, что касаться его нельзя, что это — Смерть. Поэтому он просто выпускает когти в ответ, вонзаясь всей тушкой в стихию. Смерч горит — и оранжевое пламя с острым вкусом пряной хурмы постепенно побеждает. Плазма, а может и неизвестная вовсе материя, наконец сдается и ластится к ногам. Удовлетворенно скворчит как сытый кот. Ей, этой штуке, хорошо, и Рут изумляется внезапному открытию. «Ты победил, — думает он чужим смеющимся голосом». И голос этот заполнят собой все. Он гремит и смеется, дробя виски изнутри. Пес последний раз поднимает глаза на багровое небо, отмечая, что почвы под ногами нет, и падает, черной тенью заваливаясь на бок.              Стихия рокочет.              — Я даже не знаю, как подготовить вас..!              — Зато ты единственная из нас, кто там побывал. И даже не один раз.              — Просто скажите, что искать, и я найду.              — Так не пойдет. Шип, ну скажи ей!              — Уже говорил. Не слушает.              Чисэ отворачивается и фыркает.              — А вдруг… — ее голос твердый, но тихий. Не дрожит, но колеблется, как фитилек на ветру. — Вдруг попасть туда могут только мертвые..? — тон повышается, окрашиваясь отчаянием. — Я не могу этого допустить, Эллиас, — о, это уже мольба, — Рут! — неприкрытая паника.              — Вспомни книжного фантома, Чисэ, — она видит, как чародей пытается точно скопировать ласковый тон, и с каждым разом выходит все лучше и лучше, потому что он действительно этого хочет, а не играет, — она просто уснула. И не говорила ничего о мертвых.              — Вот-вот, Чисэ, ты нас просто разбудишь, если что. Это же совсем не трудно… Чисэ?              Чисэ? Чисэ? Чисэ? Где Чисэ? Куда делась на этот раз? Ты смотрела в саду, Серебреная? Куда снова запропастилась эта несносная девчонка. Так жарко, жарко, невыносимо. Нечем дышать, как жарко. Май в этом году выдался слишком ранний — слишком жестокий. Все цветы завянут, даже аконит. Наверное, она пошла за водой… за водой… полить ромашку лекарственную, полить абрикос, полить подол Госпожи, чья серебренная песня прекраснейший звук на свете…              Звонкие переливы, уходящие в тонкий вой, режущий слух и все тело неймоверной красотой, рвущий на куски кость и кожу, и полы плаща, путающий в острую нить Ариадны, несущий за собой поток звуков… — нет, не звуков, нет этой материи названия на языке фэйри и на языке людей тоже нет… Мерцание это, зовущееся песней, вяжущее жилы с узлами, такое яркое, такое внутреннее, что на мгновение Эллиас ощущает всё. Все человеческие чувства набрасываются на него, впиваясь голодными жадными ртами в плоть и куда-то под плотью. Но больше всего выбивается из этого хоровода чувств Ошеломление. И только один вопрос «как?» остается на подкорке.              Как они все это выносят изо дня в день, год за годом всю жизнь?              Поэтому, умирая, он чувствует настоящее счастье.              И только краешком сознания отмечает, какое оно неправильное, больное, чужое. Что это облегчение называется совсем иначе, совсем-совсем не счастье.              Потому что на самом деле счастье — это Чисэ. Смеющаяся и живая. Вот она уронила на пол плошку с крепким мыльным раствором, переливчатый пузырь уселся на нос фамильяра, отчего тот комично скосил глаза, Серебреная прикрывает ладошкой губы, словно стараясь смазать непрошенную улыбку, а Чисэ смеется, прикрыв глаза. Смеется — и от этого так тепло. Так… по-майски.              И именно эта искореженная мысль хватает его, ловит крюком за шкирку и подвешивает на ветке.              Сочной, зеленой, упругой, мертвой ветке.              Чародей переводит дух, открывая глаза.              — Ты же понимаешь, что это звучит сомнительно?              — Это звучит обнадеживающе.              — Даже если нам повезет, и мы останемся живы, где гарантия, что мы окажемся в одном и том же месте? Тот мир мне не подчиняется, ты же знаешь. Каждый раз я попадала в его разные части. И время там течет иначе… Нет гарантий…              — Эй, эй. Все будет хорошо. С нами Эллиас, а уж он-то всегда точно знает, что делать. Правда, Эллиас?              Чародей молча кивает.              Искра дрожит, мерцает неровно, но уверенно. Тьма отступает. Падает на колени. Закрывает лицо руками. Усталая, бледная, немая. Только сипит в ответ. Ее нельзя победить, но с ней можно договориться. И Чисэ вступает в диалог.              Где-то на дне черного тоннеля притаились все нужные ей ответы, и девушка отворяет дверцу без ключа, звуком собственного приказа. Она ступает и идет, идет, идет. Целые годы. Рассыпается на фракталы, спускаясь горизонтально и вертикально одновременно. Она знает, что дойдет, потому что знает, куда идти. Она идет в глубину Себя.              Не темный лес, не иллюзия, которой он был окружен — Чисэ знает, что и твердый царапающий берег, и озеро, полное ртути, не были на самом деле частью мира Клиодны. Только лес, лес один. Вот что было настоящим здесь. Вот куда нужно ей попасть. Вот где встретится она с верным псом и лживым чародеем. Она знает, как грубо это звучит. Но Внутри лгать нельзя. Иначе ничего не получится. Сколько раз Эллиас лгал ей? А она ему? Вся эта тьма расступалась перед правдой. И Чисэ тоже была готова отступить перед режущей болью. Рыжая женщина с короткими волосами смеется, роняя зонт, темноволосый мужчина подхватывает мальчика и сажает на плечи, папа, папа, не уходи, что-то черное лезет из угла, хватает за руку, соседский котенок лижет нос — мокро и щекотно, сын тети и дяди больно пихает в бок, светловолосый мужчина умильно поправляет фату, женщина верхом на вепре властно выставляет руку вперед, в ней столько кротости и силы, священник смахивает слезу, черный пес подставляет холку, доктор из междумирья коротко смеется, смахивая косу на бок… В этом всем столько правды и столько лжи, что Чисэ счастливо захлебывается ощущением полета. Крылья разрывают бренную плоть, и сова летит ввысь, унося в клюве бледного погасшего феникса. Она открывает глаза. И видит лес.              Лес темен и пуст, и ни души нет в нем. Потому что то, что есть в нем, души не имеет. Он шумно вздыхает и спит, поглощенный самим собой. Огромные стволы деревьев, заточенные в кольчугу вековой коры, смыкаются плотными рядами так, что сквозь них не видно ничего, кроме зеленого сумрака с коричневыми тенями. Лес теплый, потому что деревья хранят память о погасшем светиле. И солнца тут нет, а то, что есть — солнцем не зовется. Ибо небо спит, объятое проклятьем.              Медленно, как леденец, перекатывается свет внутри этого вечного сумрака. И его совсем немного — хватает только увидеть ветви над головой да клочок травы у подножья дуба. Медленно растет сила внутри, как подавленная зевота, как проглоченное кольцо. И нет этой силы выхода, мечется она в этом теле: не стать ей ни фениксом, ни совой, не соединиться с мертвым солнцем, чтобы отследить его путь. Хочется протянуть руку, потянуться всем телом, сделать шаг вперед. Но цепи звенят и взрезают кожу с железным безразличием. И тогда человек опускает взгляд.              Чисэ и закричала бы, если б могла. Да только рот оставался нем, как и полагается рту спящего в проклятом лесу пленника.              Не то чтобы паника… да нет, в этой ситуации паниковать как раз было не зазорно. И Чисэ вволю отдалась этому чувству. Впрочем, Чисэ и не была сейчас Чисэ, так что не считается. Вволю прокричавшись про себя, чародейка принялась обдумывать сложившуюся катастрофу.              Итак, она в Тир Тэйрнгире — Проклятом аж два раза Лесу теней, лишенная своих сил, заточена в теле, по всей видимости, Киабана. А может и нет, но вряд ли здесь так много вплавленных в деревья мужчин развешено. Вспомнить хотя бы Филиду, и становится понятно, что у древних народов была нездоровая любовь к наказаниям подобного рода. Так вот, как связаться с Эллиасом или Рутом, если они живы, конечно, чародейка не представляла. Знать бы еще, были ли какие-то способности у Киабана. Кроме нечеловеческой красоты, разумеется. Но в данном случае она ничем не поможет. Если бы были, скорее всего, он бы освободился. С другой стороны, если вспомнить слова Книги, становится понятно, что его душа витает где-то неприкаянная, а значит, тело все это время просто болталось на ветвях без сознания, и сделать пленник ничего не мог.              И почему, келпи побери, ее собственная сила не дает о себе знать? Неужели, это древнее колдовство, призванное сдерживать заключенного мужчину, подавляет любую другую магию? И как тогда освободиться?              Время паниковать повторно. В конечном итоге, она всего лишь простой смертный человек. Ну, ладно, не простой смертный. В конечном итоге, благодаря одолженному дару вырисовывалась перспектива провести в заточении целую вечность. В конечном итоге, это и правда конечный итог?              Соберись, чародейка. Это ведь не ты. Это просто чужое тело, к которому ты не имеешь никакого отношения, правда, Чисэ? Всегда оставалась третья птичка, если подумать. Третья священная птица. Так, и не птица вовсе, маленькая пичужка с обгоревшим пятнышком крови на упрямой грудке. Потому что она знает, как поступать правильно — и не остановится пока не завершит начатое.              «…Я с ней отлично был знаком,              Когда в лесу весеннем              По скользким ветвям босиком              Взлезал как по ступеням…»              Глубокий мужской голос заставил Малиновку вздрогнуть. Он произносил несложный напев на манер считалочки. И не было этому ни конца ни края. А еще он счастливо и заливисто смеялся. И это пугало Чисэ похлеще прочего. «…я с ней… прабабушку… в саду…».              Она бы уже закрыла уши ладонями — если б могла. Слова повторялись и повторялись, пока к ним не примешались звуки какого-то инструмента. Чисэ понятия не имела, что такое свирель, но почему-то отчетливо поняла, что это она. «…видел… не тот… не узнаю…».              Ветер подхватил яркие лучи волос, бросил в лицо так, что она на миг задохнулась и засмеялась в унисон мужчине — нет! — молодому пареньку, почти мальчишке с упрямым и очень красивым лицом. Он жмурился на солнце, поигрывая зажатой в кулаке флейтой. «Свирелью», — подсказал невидимый суфлер. Оглушительно шелестела листва, примятая трава наливалась соком. Отдай, кричала сквозь смех хорошенькая девушка в изумрудном венке. Но парень только поднимал выше руку с зажатым в ней инструментом…              Клина, Клина, Клиодна, несомненно это была она со своим будущим мужем. Совсем юная, как та трава, что они топтали босыми ногами. Гибкая и звонкая, ивовая ветвь, выросшая, чтобы стать свирелью. Чтобы исторгать из себя не плач, но прекрасную песню жизни. И вот чем все обернулось! Но где же арфа?              Арфа будет потом, оборвала сама себя Чисэ, много позже, когда юношеское увлечение перерастет в упрямое и непокорное чувство. Как знать, настоящая ли любовь откроет сердце богини или же дань непокорности толкнет женщину на такой поступок? Возможность пойти наперекор ради возможности пойти наперекор, поступить назло всем, досадить кому-то?              Чисэ не знала ничего о богине смерти, только то, что успела услышать от Эллиаса и Книги. Но этого было ничтожно мало, для того, чтобы помочь сейчас чародейке выбраться из передряги. И о себе Чисэ тоже знала немного. Особенно теперь… Она прикрыла глаза, вслушиваясь в шелест собственных листьев. Они пели и шуршали на древнем языке тягостное песнопение, почти молитву, в таком же тягостном кошмарном сне. И было это очень красиво. Так красиво, что захотелось запеть, завыть в унисон с ними, войти в стройный ряд голосов хора, опрокинуть в глотку дурман диких звуков, как горный пронзающий ветер впустить в свое тело. Но так нельзя, подумал мужчина голосом Чисэ, так нельзя, это погубит тебя, дитя — не спи, не спи, не спи..! Он не был злым или грустным. Он был как весна, все в нем дышало ароматом едва распустившихся цветов — терпкая горечь после приторной сладости; едва-едва выглянувшее из-за облачка солнце, пятнающее лопатки и плечи неуловимыми прикосновениями, поймай только, пока не скрылось в очередной разбитой лучами лужице талой воды. Веселый и неожиданно добрый… Как отец. Или старший брат. А она плохая сестра, иначе бы не…              Этой горечи здесь не место, ощутила Чисэ. Она здесь лишняя. Тело прошиб озноб, ноги сделались ватными — всего на миг она почувствовала собственное тело под чужой кожей и корой — коркой, которую предстояло содрать без жалости, сквозь крики и боль. Так, словно вот-вот нагрянет сторож с метлой наперевес и крепкими словами погонит взашей. И было не то чтобы страшно, но ощутимо не по себе. Лишняя и чужая, пел лес. Ей не место здесь, она не наша, убить, убрать, упокоить… услада чернозема, перепев грунта.              «…когда в саду весеннем по скользким веткам босиком…»              Это пела уже она сама, самостоятельно, отдельно от доброго веселого мужчины, закованного в свою вечность, в чужую жестокость, в чужую глупость. Не феникс — феникс пленен безразличным потусторонним сном; не сова — сова чуждая Чисэ часть этого мира, не имеющая ничего общего с чародейкой. Но, может быть, может быть, малиновка..? Из самого ада, из огня и полымя, маленькая и бесстрашная, презирающая дрожь и сомнения, пробудит она звонкими песнями свою нечаянную тезку?              «…не тот, не тот…»              В напев вплетались незнакомые, но такие правильные, слова. Она и сама не знала, откуда они приходят на ум, всплывают в памяти — только ее ли? Насмешливая, как весь этот мир, мелодия, лилась сама уже без слов и мотива, сплошная магия — древняя и мощная. Такая, что смертному телу и не вынести. Как Алиса из детской книжки, что читала ей мама перед сном, Чисэ почувствовала, что ее тело сжимается и уменьшается, кости становятся тоньше и преломляются под непривычными человеческому организму углами, как в неправильно решенной двоечником задаче. Старец с пастушеским посохом выступил из зеленой тени, взмахнув трясущейся рукой. Тяжелый взгляд упал на сумрачные крылышки Чисэ, пригвоздив ее к мраку за спиной. Но птичка дернулась один раз, другой, гневно нахохлившись, и старик отступил. Его длинная седая борода была сплетена в тонкую отвратительную сетку. Почти в силки. Но зеленые глаза светились такой же древней необузданной силой, что текла сквозь незамысловатую птичью песню. И лишь тень старейшей скорби и печали сдерживали ее. «Дочь моя, — подумала птичка скрипучим старческим голосом, — отпускаю я тебя. Лети свободно и пробуди их ото сна. Лети, дочь моя. Лети…».              Голос старика обволакивал волной пряного мятного меда, затягивал в себя, снова захотелось спать, но маленькая пичужка только упрямей топорщила перышки на щеках, воинственная и грозная. Старик хмурился и улыбался одновременно, исчезая во тьме. Вдруг, когда от Друида осталась одна жуткая белозубая улыбка, он слишком быстро для такого почтенного возраста, выбросил вперед крепкую сухую руку, и сжал птицу в кулаке. Малиновка пискнула тонким голосом, но не посмела клюнуть старика. Он, отметив это, улыбнулся по-настоящему — почти ласково, будто внучке, и так же внезапно, как поймал Чисэ-малиновку, бросил ее камушком ввысь, без замаха и дрожи. Но с такой нечеловеческой силой, что на секунду пташке показалось, будто ее размажет о небо, и будет стекать по горизонту омлет из пернатого перерождения. Она действительно впечаталась в саму серо-синюю гладь, прозрачную, как мутный пластик, твердую и холодную, как чугун. На миг легкие сплющились, оглушенные хлопком воздуха. Настоящего, пресного, пахнущего озоном. Чисэ успела только подумать, что умерла… не скажешь, что глупо, это была вполне себе нетривиальная кончина, но и не самая достойная, ...как поняла, что еще жива. И что больше не птица.              Она стояла в длинном просторном платье медового цвета с этническими красными узорами по подолу и рукавам, трава утирала ей ноги в лубяных башмаках и плакала. А сама девушка не могла двинуть даже кончиками пальцев. Только было вызвано это не древним проклятьем, а настоящим животным ужасом. Чисэ еще сама не знала, чего боится, но ее тело не давало совершить чародейке капитальную ошибку. Она вглядывалась в блестящий холодным послегрозовым светом горизонт, когда не осознаешь, где закончилась земля, и начались облака. Отчаянно хотелось бежать. Кинуться вперед, в раскрытые объятья степи, погрузиться ногами в сырую холодную кашу почвы, запачкать подол еще больше, измазать ладони и ступни, порвать платье, и чтобы косы позеленели от травяного сока… а лютик на конце косы так и трепетал, словно рвался прочь отсюда вперед хозяйки.              …Да какая она ему хозяйка? Убила — сорвала, вздернула на пеньке косы, отобрала еще одну жизнь среди прочих, подчинила себе. Клина, Клина, Клиодна. И на рукавах — узоры, конечно; вышитые крашеными нитями, а промеж узоров, что там запеклось, что стянуло ткань? Уж не твоя ли собственная кровь, о дочь Друида? Она слышит насмешку в собственных мыслях, и этот отзвук, как раскат далекого грома, выводит богиню из оцепенения. Она оглядывается, смотрит вниз, смотрит на руку, на зажатый в ладони обломок древка, и смеется, потому что точно знает — это конец. Потому что никакой грозы не было, потому что это тяжелое пекло шло по пятам рыжеволосой преступницы. Потому что сами небеса опускались все ниже и ниже, желая раздавить отступницу чугунной пятой. Отца больше нет. Арфа сломана. Некому стать преградой между ней и карой, неминуемой и неотступной. Она еще раз оглядывается на лес, улыбаясь, как и Друид, ласково и нежно — где-то там осталось ее наследие, где-то там через много-много человеческих лет, возлюбленный ее обретет тело из коры и древесины. И, конечно, ничто не укрывается от взора божества, чья сама суть заключается в чтении чужих смертей и снов. Ее руки не такие крепкие, как у отца, но силы Клиодне не занимать, как и безрассудства. Она все еще улыбается, глядя, как обломок прекраснейшего инструмента описывает широкую дугу, пронзая само небо, что вот-вот рухнет на опальную голову, как цепляется за ветки, как скользит дальше в переплетах сине-зеленого света, и исчезает, повинуясь силе слова хозяйки. Темные и хлесткие лианы волокут обломок арфы все дальше и дальше, унося последнее сокровище госпожи к истоку, туда, откуда все началось, откуда вышла сама арфа. «Защити, — только и шепчет Клина, прижимая костяшки пальцев к губам. — Не дай ему пропасть».              И делает шаг вперед.