I'm not a monster

      Чисэ честно ожидала, что видение закончилось. Но Клиодна шла, и оно шло. Она углублялась все дальше в степь. Не бежала, хотя очень хотелось, скованная ужасом и напряженная до предела. Спину кололо иголками, словно кто-то, притаившись за теплыми стволами, бросал дротики вдогонку беглянке. Лопатки свело. Поэтому, только поэтому, испытывая облегчение спущенной тетивы, успела Клиодна упасть в траву прежде, чем настоящее отравленное копье проткнуло бы полотняное плечо. Она бесшумно вскрикнула, подавившись очередной порцией страха.              — Сдавайся, о дочь греха! — крикнул кто-то ближе, чем хотелось бы.              И она сорвалась. На бегу, перепрыгивая оскалившиеся пасти валежника, ветвей, скрытых густой травой, срезая подолом розовые и голубые цветы, разбрызгивая приторный аромат их жизни — и смерти, шептала она «я дочь своего отца, я дочь Последнего Друида, и не вам судить меня, не вам». Совсем рядом что-то просвистело и грохнуло, комья земли полетели, сбивая, под ноги. Но уже в полете, она перескочила их, поджимая колени. Еще пару ярдов, всего… пятнадцать… самое большее — двадцать. Еще десяток шагов… С облегчением, ступив на землю за Границей Леса, она взмахнула руками, обращая рукава в крылья, и вознеслась над головами преследователей. Полетела обратно — от одного края Леса к другому, туда, где туман клубится зелеными комковатыми спорами; туда, где топи и водопады поят радугу Обмана; потом — к замшелому валуну, путевому указателю для пришлых; и оттуда, облетая по дуге пышущие жаром трещины в земле, к самому краю горизонта — чиркнуть его крылом, завершая сделку. «Я больше ничего не должна этой земле, я больше никто, я свободна, я пятая сторона» — гласил этот жест. Больше не ваша, больше ничья. Я отказываюсь. Я ухожу. Чисэ летела все дальше, к свободному горизонту, краем чужого сознания понимая, что подобная выходка без внимания не останется. Что Лес, покинутый хозяевами, обречен, что все — обречены. И только у нее еще есть шанс стать свободной и счастливой. Насколько это возможно. Нужно всего-то найти суженого… И тут сознание стало двоиться. Для Клины суженым был Киабан, для Чисэ — кто-то другой. И к этому другому ее тянуло, как на поводке. Словно красной нитью прошили гортань, а конец клубка находится в руках того, кто его сматывает, зовет ее, своего щеночка, не дает отойти достаточно далеко, чтобы она потерялась, увязла во мраке и тумане. Руки в белых перчатках дернули сильнее, разрывая два тела, выдирая ее из чужой шкуры. Мгновенная режущая боль, как от ожога и пореза одновременно, словно и правда сорвали кожу, обдав кипятком, слезы, брызнувшие из глаз, кровь на ладони — непонятно откуда. Чисэ инстинктивно прижала разодранную руку к груди, оставляя кровавое пятнышко на ткани пальто.              — Эллиас! — позвала она во тьму, ни на что не надеясь.              И из тьмы к ней протянулись четыре руки. Она выбрала две, что посредине — одну тонкую и бледную, с содранными костяшками пальцев; вторую — большую и плоскую, в белой перчатке.              Ее верные мальчики, ее союзники, ее единственная семья, они снова были вместе, они снова были с ней. Чисэ плакала, вспоминая страх и боль, смерть — не чью-то и не свою, а себя. И это были слезы облегчения.              Каждый из них нашел за что уцепиться, свой якорь в этом жестоком мире — среди безразличия, приговоренные к верной погибели. Они встретились и уцелели. Или уцелели — и встретились.              — Вы как? — спрашивала она с материнской заботой в голосе, подавляя новые рыдания, отчего он звучал слегка приглушенно. — Как вы вообще встретились? Почему я…?              — С нами все отлично, — отозвался Рут, заметив, что произнести что-то еще маленькая хозяйка не в состоянии. Ему было очень интересно, что же она такого пережила, но фамильяр решил дать ей сначала прийти в себя, как заботливый старший брат. — Нас разбросало по разным мирам, но Чародей нашел меня. Я тоже шел на его запах, но словно кружил на месте. А тебя мы никак не могли «нащупать».              Он замолчал, и молчание повисло довольно надолго. Им всем следовало отдышаться.              — Я выяснила, что мы находимся в Иллюзии, — наконец заговорила Чисэ, оглядывая полый трухлявый ствол какого-то очень длинного дерева, поваленного здесь невесть кем невесть сколько веков назад. Выглядел он очень… рафинированным. — Так как Леса больше нет, вернее, есть, но то же самое, что его бы не было, этот мир оброс несколькими пузырями. Эдакая серая зона, ни вашим, ни нашим. Находиться внутри довольно неприятно, но у нас вроде как и нет выбора. — Она приземлилась на дерево не без опаски. Оправила полу пальто, прежде, чем сесть. Было высоковато, и ноги чародейки не касались земли. — Неизвестно, как течет тут время, и есть ли побочные эффекты нахождения здесь. Все эти миры — вроде аномалии. Существуют сами по себе и никак не регулируются магией извне…              Эллиас с Рутом переглянулись. Они стояли перед Чисэ, как бы пытаясь взять ее в кружок. Эйнсворт скрестил руки на груди, потирая подбородок ладонью.              — В Лесу, настоящем Лесу теней, я тоже была, — заметив ошарашенные взгляды товарищей, Чисэ поспешила объяснить: — Но проникнуть туда можно только в облике Клиодны, и это не то чтобы легко. Не уверена, что у меня получится вторично.              Рут с Эллиасом начали оживленно о чем-то спорить, но девушка, игнорируя навязчивые голоса, продолжала:              — Зато я заметила арфу.              Они тут же примолкли.              — Обломок арфы.              Вопрошающие взгляды.              — Она выбросила его прежде, чем успела сбежать. Первый раз. И, кажется, — она действительно не была уверена, что делала — и что видела в облике Клиодны, — его забрало то же дерево, из которого арфа была приготовлена. То есть, выстрогана… Или как там делают арфы?              — Хорошо, — протянул Рут озадачено, — так как нам его добыть, если мы не представляем, как туда попасть?              — Нам мог бы помочь Друид… Его я тоже видела.              — Но он мертв.              — Тогда дух Друида. Я попала в его ловушку. И он помог мне. Потому что я застряла в теле Киабана в Проклятом Лесу… Который Лес теней.              Рут тряхнул шевелюрой:              — Погоди-погоди, у меня уже голова кругом идет… А как ты там вообще оказалась?              И Чисэ рассказала как, насколько позволяли ее когнитивные способности, словарный запас и воображение.              — Все вопросы потом, — подытожила она, углядев в глазах Рута азарт к познанию Нового. — Я все еще не знаю где мы, куда нам идти, как вернуться назад, как попасть обратно, что есть, где спать, что мы вообще должны чувствовать, находясь в этом измерении… — она сжала руками голову, словно пытаясь отгородиться от всех этих вопросов, воздвигнутых ее же руками.              — Ну, положим, как вернуться сюда, мы знаем. А вот как отсюда попасть домой — это уже другой вопрос…                     — Думаю… Нет, я не уверена, но похоже на то, что… Ну да. Сон — это маленькая смерть, — Чисэ задумчиво прикусила костяшку указательного пальца. Она выглядела сосредоточенной и рассеянной одновременно. Собранные в хвост волосы красили шею, будто блики разбитого витража. — Не спящему туда точно не попасть. Тут вы правы… Должен быть какой-то способ.              — И я, кажется, знаю, к кому обратиться.              Это Рут. У него недовольный, но хитрый вид. Парень выглядит мрачным и взбудораженным. Они, очевидно, что-то долго обсуждали с Эллиасом.              — Где все началось, там и стоит искать помощи.              — О, Рут, я не уверена, что стоит просить Титанию…              — А речь ведь и не о Королеве фэйри совсем. — Парень раздраженно пожимает плечами, будто отгоняя назойливую невидимую глазу смертных мушку.              Чисэ недоуменно хмурится.              Ее обучение не окончено. Вокруг так много гораздо более опытных и знающих сущностей: людей, духов, колдунов…              — Кстати, а где Эллиас? Рут? Рут? Ру...?                            Чисэ не чувствует усталости. Впрочем, она не чувствует ничего — как и полагается мертвой. У остальных она спрашивать боится. Оба ответа были бы одинаково катастрофичны. Чародейка малодушно не желала знать, что ее сопровождающие страдают от жажды или голода. Но и представить, что они не ощущаю ничего, совсем ничего, было так же страшно. Это было похоже на онемевание конечностей во сне, когда из-за слишком долгого пребывания в неудобной позе тело постепенно перестает слушаться, кровоток замирает. А как известно — движение это жизнь. Что же в таком случае символизирует собой его отсутствие?              Она все же обернулась, преодолевая ужас, разгоняя его по жилам, чтобы почувствовать хоть что-то:              — Никому не нужен привал?              — У нас все в порядке, Чисэ, — отозвался Рут. — Уверен, Шип с радостью понес бы тебя на руках, если ты устала?              — Нет-нет, — поспешила отвернуться Чисэ, — я совсем не устала. Наверно, это потому, что мы спим.              — Логично, — ответ фамильяра был лаконичным равнодушным и до холодка по спине предсказуемым.              — Но рано или поздно придется вернуться к нашим физическим оболочкам, иначе мы рискуем потерять их навеки. А со смертью тела умрет и рассудок. — А это Эллиас. Он озабочен или озадачен. Никто из них, в том числе и чародей, так и не понял проведенного ритуала. Остается лишь догадываться, как оно работает и чем чревато длительное пребывание вне тела. Если это так, конечно. Ведь, повторяясь, никто так и не понял, что на самом деле произошло в заставленной свечами душной комнатке со сквозняками под потолком.              Чисэ даже не помнила, как все случилось. Но это было не похоже на все предыдущие разы ее проникновения в мир Клиодны. Она словно собирала личный калейдоскоп, коллекцию жутких и разномастных стекляшек (мертвых, безвкусных, различающихся только способностью пропускать свет), из которых проявлялась, как мозаика или как моментальное фото, картина этого недомирка. Моментальное… ага. Ее саму трясло потусторонним, неправильным ознобом, который не имеет никакого отношения к материальному телу. И от этого все шло рябью. А картинка так и не становилась четче. Не проявлялась.              Путешествие было тягостным. Чисэ зависла на грани между усталостью и апатией. Она все еще не могла почувствовать ничего, и это выбивало из колеи. Никто не заговаривал первым, мысли плавали вокруг головы кисельным ореолом. Шевелиться становилось все сложнее. Движения замедлялись. Замирали. Глаз улавливал сразу несколько статичных изображений одного и того же жеста, движения, как на сломанной стереокартинке.              Усугубляло положение еще и то, что Чисэ слабо представляла, куда идти. А если абсолютно честно — не представляла совсем.              Она надеялась, что череда видений рано или поздно выведет ее на тропу к цели. Но цепочка «мультфильмов» оборвалась, и она осталась с носом. Чисэ потерла его кончиками пальцев, как бы проверяя, на месте ли еще ее лицо.              Нужно было что-то делать. Срочно.              Мир сгущался вокруг, как плотоядный туман, собираясь поглотить и переварить незваных гостей, незадачливых путников.              — Ты что-то говорила о духе Друида.              — Только знать бы, как его вызвать… Боюсь, общение с ним доступно мне только в ТОМ мире. Ни разу не была я в нем собой.              Рут нагнал ее как раз, когда маленькая госпожа остановилась у очередного «рафинированного» дерева, застывшего в вечности сухими завитками пружины, словно змея, которую скрутил радикулит в неудачном прыжке, а какой-то неумеха-фотограф успел запечатлеть именно этот позорный момент в своей больной памяти, да так и оставил, не позволяя продолжить движение дальше.              Чисэ почти чувствовала боль дерева, если б она была. Но мир вокруг спал — и дерево спало тоже. И песок-пемза, из которого торчал хлипкий ствол. И в этом сне не было ничего. Абсолютно ничего. Ни хорошего, ни плохого. Ни боли. Ни печали. Ни малейшего движения.              Чисэ запнулась, стоя на месте.              — А разве мы сейчас не в том мире? — озадаченно спросил Эллиас. Ему надоело брести сомнамбулой среди этого моря песка и неба, и чародей по обыкновению принял форму тени.              — Не знаю, но леса здесь, как видишь, нет. И как в него попасть — одной богине ведомо, — она невесело усмехнулась. Мир был абсолютно бесстрастен и незнаком. Чужд и незнаком. — Да, многого не узнаю я в наши дни, но все же…              Рут с подозрением глянул в ее сторону.              — Что?              — Ты чего поешь там себе под нос? — парень явно был недоволен сложившейся ситуацией.              — А, да это так… Я…              «Я не знаю этой песенки» — подумала Чисэ.              — Тогда кто ее поет? — в голосе Рута не было ни намека на улыбку.              — Малиновка, — неожиданно ответила Чисэ. — Это песня про малиновку. Эта песня — про меня.                     — И почему ты просишь об этом меня, Шип? — столько презрения в голосе. Почти презрения. Скорее уж боли. Такой звенящей, яростной, резонирующей с костями. — Почему не Михаил? Он ведь как-то задолжал тебе. Почему не Барли?              — Ты же знаешь. У Анджелики дочь.              — А у Ренфреда?              — Он уже расплатился.              — Только не с тобой.              Она снова фыркает, пропуская кончик косы сквозь пальцы, потирает ленту волос, сжимает и разжимает прядь.              — Я не хочу тебе помогать, Шип.              — Помоги не мне. Помоги — ей.              — О, да. После того, что ты сделал, ты хочешь, чтобы твою жену спасли. Снова! Какое упорное постоянство!              Шип смиренно молчит. Он позволил бы ей стукнуть себя, стать ее подопытным кроликом в жутких экспериментах. Возможно даже поучаствовал бы в охоте. Или отдал одну из ценных книг личной библиотеки. Или даже не одну. Все. Пускай забирает, что хочет.              — Ты просишь слишком много, Сорняк.              Он даже готов терпеть насмешку в ее тоне.              — Если мы этого не сделаем, случится непоправимое. Ты же не хочешь, чтобы Чисэ стала богом смерти..?              В голосе только ровная усталость, сдерживаемый вой. Произносить подобное вслух — подписывать приговор. Прежде всего — себе самому. Теперь нет будет пути назад. Это официальное признание провала. Почти капитуляция. Почти — перед собой.              — Да, черт! Что с тобой не так, парень? Ты вообще отчет себе отдаешь..?! — Гарлана ругается долго и со вкусом, пуская в ход соленые и горькие обороты. Шип не слушает, не потому, что неприятно, просто в этом нет никакого иного смысла, кроме того, чтобы дать фейри выпустить пар. В конце монолога она даже ударяет себя кулаком по раскрытой ладони. Кончик косы взметается по спине тухнущим огоньком, вьется, как дым у самого крестца. — Тебе что, аконит в голову ударил?!              Шип молча протягивает истлевший цветок, не пачкая перчаток.              Гарлана стонет.              — Ши-и-ип.              И Эллиас почти улыбается глазами.                     Тьма тянет за собой, зовет. И птичка не может не откликнуться на этот глас. Словно попала на крючок, а леска так быстро сматывается, утягивая в чернеющий гладью водоворот. И она летит в пламя, в стужу, в боль. В ад.              На молчаливый крик, тянущий агонией жилы из хребта, сотня раскрытых ртов орет во сне, оглушая пустотой звенящего молчания.              Она не может сопротивляться. Это — ее путь.              — Возлюбенное дитя! Что ты творишь?! — кричит ей прекраснейший из мужчин, живущих не на земле. — Одумайся, остановись.              Но она только упрямо взвивает вокруг себя огненный ураган, трепеща маленькими крылышками против ветра. Она сама — ветер. Она сама — огонь. И Чисэ так трудно остановиться. Пока ее не ловит белый силок — перчатка.                            — Почему я, Шип? Почему я? — локон делает крутой оборот вокруг пальца, словно петля времени, словно петляет от времени, как русак, как трусливый кролик. В голосе почти насмешка и почти страх. И столько горечи.              — Гарлана, — говорит он ровно. Голос чародея, как гладильная доска. И он методично размазывает имя лекаря по ней. Это правда отрезвляет. А действительность настолько паршивая, что полуфэйри не удерживается, и закатывает глаза, прикусывая губу — словно от сильной боли. Наверно, так оно и есть. Она чувствует отчаяние. Ее просят пойти против себя самое. Принести жертву, страшнейшую изо всех, добровольно. Словно разделить ложе с нелюбимым мужем. Только еще страшнее. Еще хуже… Если есть в этом мире что-то хуже. — Помоги ей.              — Ты ведь сам решил, с кого брать дань, да, Шип?              Он молчит. Потому что не в силах ответить правду. Потому что даже он, неведомая тварь из утробы преисподней, чувствует то яростное, жгущее изнутри сопротивление в тоне соседки. Здесь, на границе миров, все чувствуется иначе. И его звериная натура уступает человеческой — на йоту толики. Но и этого достаточно. Эллиас хочет спросить, как ей с этим живется. Но решает не убивать единственный шанс на надежду….              — Допустим, Шип… Допустим, я помогу тебе. Но что ты дашь мне взамен? Что дашь ты мне такого..? — она не договаривает. Нет нужды. Слезы на розовых щеках заставляют отвести взгляд от лица девушки. Она почти не плачет.              — Ты хочешь заключить сделку?                     Тропа узкая, кажется, вот-вот, и нога соскользнет в сторону, в мглу, плотоядно истекающую густой смоляной массой за краем пути. И видно-то всего ничего, только огненную комету впереди, да кружок света под ногами. Он исчезает, стоит только занести ногу для очередного скачка. Он держит Рута за руку, чтобы не потерять друг друга в этом лабиринте снова. И это первое прикосновение к кому-то живому, кроме Линделла да Чисэ. Впрочем, Шип не мог припомнить, брал ли когда-либо учителя за руки.              Да что, в конце концов, позволяет себе эта девчонка?              Ему почти удалось осадить ее, зажать в колдовской ладони. Но девочка-пичужка не пойми-как вырвалась, просочившись с огнём сквозь пальцы, грозно напыжилась и прочирикала что-то невразумительное на своем, на птичьем. И Эллиас не посмел противиться воли суженой. Какие еще были варианты, в конце-то концов? Пока Рут ухахатывался на периферии сознания, Эллиас пытался сосредоточиться на магии Чисэ. Он хотел связать себя с нею, дабы не потерять в этом неподвластном рациональной логике магии мире без покоя и сна. Поэтому начало их затяжного путешествия фамильяр едва не пропустил. Но хозяйка вовремя призвала его к себе — и это сработало. А вот попытки чародея связаться с ученицей плодов не принесли. Она словно отторгала его. Будто была частицей этого мира, а не их. И это пугало.              Надо сказать, нескончаемые дороги изрядно утомили Эллиаса. Морально. Физически он по-прежнему не чувствовал ничего. Хотя понимал, что скоро придется возвращаться в привычный, ставший родным, мир. Чародей осознанно оттягивал этот момент, в слепой надежде на удачу. Он не думал, что удастся так сразу, за один подход, найти ответы на все истязающие их много времени вопросы. Но хотелось как можно больше ответов получить уже из первой совместной вылазки с Чисэ.              Хорошо хоть, заклинание «бездны» в количестве попыток не ограничено. И на том спасибо.                     Фейри сухо улыбается, так что восковые скулы, кажется, вот-вот треснут, как дрова под раскалывающим ударом топора, и молчит. Эллиас однажды видел муляжи яблок в человеческом магазине мебели. Они лежали там в пластиковой корзинке со стилизацией по дерево, дешевой, безвкусной, и блестели точно таким же неестественным и неживым блеском, как и щеки этой девушки перед ним.              Девушки, которая медленно подносит серп к своему лицу, с тоской очерчивая взглядом кромку лезвия. Серость ее глаз отражается в зеркально-мутной глади металла. Она улыбается, когда наносит удар. И в этот момент ее улыбка живет. Она освещает лицо доктора, оскал чародея, мордочку степенно проплывающей мимо чудо-животинки.              — Нет, Шип. Я не заключаю сделок.                     Огонек тускнеет и мерцает все неувереннее и неувереннее. Словно птичка, которой не хватает сил держаться на ветру. Чисэ гаснет, а половина пути еще не пройдена. Этот мир отвергает их, не принимает пароль. Они все здесь чужие, даже она. Поэтому, видимо, все, что остается отчаявшимся ходокам, блуждать вечно во тьме. Как Иосиф с его химерами. Так вот где он, наверно, черпал вдохновение? Но глупая шутка не веселит Эллиаса и не бодрит Рута.              С Чисэ что-то не так. И это катастрофа.              Никто из них не может достучаться до разума птички. Ничто не может достичь его. Она, как болотный огонек, заводит их все дальше и глубже во мрак своей души. Ныряет без спасательного жилета туда, где воздухом и не пахнет. Она не сможет вернуться, не прочтя заклинания, — они не смогут вернуться без нее.                     Лишенная жизни коса болтается издохшей змейкой на конце ладони.              — Лови свою удачу, придурок, — беззлобно бросает фэйри. Все уже произошло — и злиться больше не на кого.              Русый маятник раскачивается, пряди расплетаются одна за другой, медленно, неумолимо.              — Ну же, бери.              — Я знаю, что они для тебя значат.              Она отмахивается второй рукой.              — Ничего. Уже ничего. У Анджелики — дочь.              Шип молча принимает дар: большую жертву, отданную добровольно. То, что больше всего любят, чем дорожат, что берегут.              — Ты мой должник, — бросает Гэр на прощание. Ее слова как удар хлыстом или как удавка, сплетенная из кос, брошенная на шею, за воротник, заставляют вздрогнуть широкоплечую тень мужчины, замереть на пороге, но не обернуться. Он только едва заметно машет ладонью, и исчезает в тенях.              А девушка в травянистой рубашке, с растрепанным полотном шелковых волос, устало улыбается, откладывает серп на стол, чтобы отряхнуть его прежде, чем пойти собирать травы, и вытирает пот тыльной стороной ладони со лба.              Она знает, что хорошие истории не кончаются так легко.              А еще она знает, что иногда приходится быть их частью, даже если случается очень больно.              Пора чистить серп — в саду еще столько аконита!                     — Шип! Шип! Что она там пела?              Эллиас замирает, но тут же делает поспешный шаг вперед, опасаясь утратить призрачный огонек, летящий невысоко впереди.              — Ту песенку, про малиновку, помнишь?              Шип кивает.              — А вдруг это что-то вроде оборотного заклинания?              — Непохоже, — трескуче отвечает чародей, но в его голосе слышится задумчивость.              — …да, многого не узнаю я в наши дни, — пробормотал церковный пес в пустоту. Слова упали ему под ноги, покатились со звоном в разные стороны, как оброненные монеты. Как плата Харону под языком. И бездна их поглотила.              Поперхнулась.              Закашлялась.              И не отступила.              Слишком мало было этой дани, не годилась она в уплату.              — Да что ж такое, — пробормотал Рут.              Темнота хлюпнула, как помои, заливая лодыжки и ботинки. И в тот же миг случилось несколько вещей одновременно. Заорал Рут, погас огонек впереди, и все внезапно погрузилось в самый настоящий непроглядный мрак.              Эллиас еще чувствовал тепло ладони фамильяра в своей руке, и не собирался отпускать парнишку ни за что на свете. Но в то же время рванулся всей своей сущностью к Чисэ, уже понимая, что не успел и не успеет ее подхватить.              И вдруг тоже увидел его.                     — Заклинанием «бездны» называется оно, потому что вам придется отправиться прямиком в бездну, — осведомляет его Гарлана. — Что она собой являет, как устроена и можно ли из нее выбраться, тебе придется проверять на практике.              Как хорошо, что Чисэ спит в соседней комнате и ничего этого не слышит.              Впрочем, кажется, она уже медленно тонет в своем аналоге ада, так что хуже, если они все застрянут в неизвестном науке и магии измерении, уж точно никому не станет.              Кажется, все написано на «лице» у Эллиаса, а фэйри слишком зла, чтобы задавать лишние вопросы или отговаривать «счастливчика». Поэтому, они приступают.                            Чародей обернулся, чтобы удостовериться, что Рута он так же не видит, как и падшую пташку. Но, к его удивлению, — и тут он правда удивился, хотя до этого не помнил, как ощущается эта эмоция, парень был как раз таки хорошо различим в наступающей темноте. Он не источал свет, на него не падало никаких лучей. Рут просто застыл с раскрытым в уже отзвучавшем крике ужаса ртом. А Эллиас видел все это только благодаря руке, лежащей на плече фамильяра.              Мужчина, стоящий за его плечом смущенно улыбался, словно пытаясь искупить улыбкой вину за происходящий вокруг бедлам и за испуг Элиассового друга.              Шип наконец отпустил ладонь застывшего, не хуже местного пенька, парня, и сложил руки на груди.              — Так-так-так, Киабан, полагаю?              Мужчина снова грустно улыбнулся и только склонил голову набок.              Да, видимо, легких ответов не будет.