I'm not a monster

      Трава дымилась и потела. Горячая крупная роса испарялась под жаром бьющихся о нее тел. Разгоряченные, они сплетались, будто принадлежали не людям, а гигантским неповоротливым змеям.              Наконец та, что принадлежала к женскому роду человеческому, одержала победу, оседлав своего противника. Мужчина полностью погрузился в траву, с головой уйдя в толщу зеленых сочных стеблей, вспаханных и измятых этой схваткой.              Она издала клич, и солнце отвернулось от нагого тела, смущенное и ворчливое. Его всевидящее око сомкнулось за облаками, отдавая дань всепорицающему Отцу.              Смех прокатился раскатом грома по склону холма. Васильки примолкли, сбавили звон колокольчики. Мужчина поймал теплыми, ласковыми ладонями груди восседавшей на нем вакханки.              Капли настоящего пота блестели бисеринами на вершинах ореол. Он без сожаления смял их, разбил хрустальную дрожь, отражавшую в себе целую планету, пустынную, зовущую своей не знавшей стыда невинностью. Вспаханное поле за спиной девушки, впитавшее тяжелый запах сырой земли; синюю зелень перевернутого над жадным ртом неба; налившуюся сочность травы, цветущими василисками свернувшуюся в гнезда для наступающей грозы.              Было парко и влажно.              Богиня ухмыльнулась, прощая наглеца за все его восхищенные алчные мысли. За порывы ветра в кудрявых волосах, когда его руки сминали и рвали чужую одежду. За дерзость. И за простоту, с которой она ему эту дерзость позволяла.              Его большие пальцы выписывали размеренными, ленивыми движениями круги на розовой тугой плоти. Клиодна вздрагивала каждый раз, когда подушечки пальцев задевали темнеющие на нежной коже бусины, раскрытые, мягкие, вкусные... Как китайская спелая вишня, которую он пробовал один лишь раз в чертогах бога-дракона. Один лишь раз... Рот юноши наполнился слюной при одной мысли о вкусе его богини. Теперь же ему будет дозволено куда большее — бери не хочу. Щедро и…              — Киабан? — в голосе его богини тревога. Она хмурится и касается обнаженного мужского плеча.              — Киабан? — и голос почему-то совсем не ее.              Какой-то незнакомый. Чужой. Жуткий.              — Киа…              Звук растворяется в забытье. Его кто-то зовет до тех пор, пока во рту не пропадает вишневый привкус грозы.              И остается лишь смерть и тишина.                            — Он нас не слышит, — констатирует Рут, чтобы хоть что-то сказать после смущающего видения. Эллиас вопреки ожиданиям тоже кажется смущенным. И Руту на мгновение становится по-настоящему легче. А потом он вспоминает все остальное.              Чужие воспоминания липкие и навязчивые. Их приходится сдирать, как змеиную кожу во время линьки. Они слазят болезненными пластами, селевым высохшим потоком, не спеша обнажать дно, на котором в этот самый момент покоится реальность.              — Но услышал бы ее, — чародей задумчиво потирает подбородок кулаком.              — Ты про Клиодну или про Чисэ?              — Про них обеих, — отзывается тот нехотя. — Возможно, она смогла бы, если не разбудить, то хоть встряхнуть его своей песней.              — Книгу она будила иначе.              — Книга и не человек.              — Он, возможно, тоже.              — Он человек, — уверенно отрицает Эллиаса. — Просто забывший, как проснуться.              И они синхронно оглядываются во мрак.              В первые секунды обоим показалось, что призрачный молодой человек, проведший в этой пустоте гораздо больше веков, чем знал каждый из них вместе взятый, находится если не в полном душевном здравии, то хотя бы в сознании. Но на деле же все оказалось не совсем так. Призрак просто огладил руки потревоживших его существ с какой-то маниакально-блаженной улыбкой, и растворился в абсолютности окружающего их мрака. Единственное доброе дело, которое Киабан сделал (умышленно или нет), заключалось в том, что теперь время и пространство словно замерло вокруг них, не источая более угрозы захватить Чисэ или запутать Рута.              Малиновка сидела посреди пустоты. Полы ее зеленого плаща разметались вокруг ног, будто она сидела на твердом полу, а не на зыбкой поверхности пустоты.              — А она сама вспомнит? — Рут терял терпение, когда нервничал. — Попробуй ее разбудить, что ли?              — Пробовал уже, не выходит, — пожал плечами Шип, будто речь не шла о его жене, с пустым взглядом рассматривающей пустоту между ботинок. — Ты же сам видел.              Рут неохотно кивнул. С памятью здесь тоже творилось что-то неладное. Она троилась, растягиваясь словно шнур, то сжималась петлей, то исчезала вовсе, то накатывала, внезапно бросаясь на плечи голодным хищником. Парень уже и не понимал, сколько времени они тут находятся. По земным меркам. А по меркам этого измерения?              — Слушай, — неуверенно протянул он, привлекая внимание Шипа, который очень неохотно оторвал взгляд от фигурки во мраке. — А может попробуешь поцеловать ее? Ну, как в сказках? Что? А вдруг удастся?              Эллиас ничего не ответил вслух, но все же приблизился к Малиновке, абсолютно бесшумно — тьма поглощала любые звуки, о которых ты забывал, приподнял ее над полом, и прикоснулся костяными «губами» к губам жены. Руки больше не дрожали, так что он не спешил опускать ее обратно. Бережно, насколько мог, прижал Чисэ к груди, ощущая слабое дыхание на коже шеи, и сам прикрыл глаза. Мрак под веками разительно отличался от темени, окружившей их вовне. Она была какой-то хищной и дикой, пусть и повиновалась внезапно нагрянувшему во сне хозяину. Киабан каким-то образом приручил ее, выдрессировал и посадил на прикол. А, возможно, она всегда была его частью. Как бы там ни было, сознание спящего показало, что точно не было им врагом.              Эйнсворт сам опустился на черную твердыню, не ощущая ничего, кроме вселенской усталости. Здесь не было света, а значит не было и теней. И тьма эта — чужеродная и чужая, не давала ему воспользоваться собственными силами. Она словно заперла их в себе, сковала по рукам и ногам. И нельзя было в ней двинуться ни вперед, ни назад. Оставалось лишь погрузиться в сон. В чужой или свой — было не так уж важно.              Рут что-то кричал в отдалении, но его голос словно просеивался сквозь толщу воды, с грохотом водопада и солью слез.              Чародей не питал иллюзий.              Он просто не хотел более разлучаться с Чисэ.              Над пастбищем собиралась гроза.