Ходячая крепость

      Минцзюэ выгибает тёмную бровь; на переносице закладывается неглубокая, по-своему притягательная, мужественная морщинка, а губы растягиваются в такой странной улыбке, словно перед ним сидел самый настоящий чудак, а не собранный и сдержанный Сичэнь. Подбирая правильные, негрубые и нерезкие слова, мужчина скользит взглядом по лицу собеседника, улавливая нотки непонимания в светлых глазах. Ощутимо вздрогнув, тот отводит взгляд, и «спаситель» ясно видит, что Лань Хуань нервничает — это понятно по теребящим край ленты рукам и слегка заалевшим кончикам ушей. Такой трогательный и забавный, он производил впечатление совершенства, которому невдомёк, что мир — штука грязная и опасная. С таким говорить в привычной манере не просто не хотелось — не представлялось возможным; нагрубишь — заплачет… Ну, или молча встанет и уйдёт.       Неуловимо в подкорке сознания возникла мысль, что младший брат бы с ним поладил, а он, Минцзюэ, скорее напугает. Да, наверняка, если бы не те дозорные, Сичэнь бы принял его точно за такого же грубого пьяницу без чести и совести — вид соответствующий! - вместо того, чтобы вот так смотреть с почтением и пониманием. И наверняка они бы не сидели сейчас вдвоём на веранде «Лотосового корня», попивая жасминовый чай. — То есть, — прерывает минутное молчание Минцзюэ, вернув лицу привычное, слегка насмешливое выражение и успокоив беспорядочный поток мыслей. — Ваша семья живёт на окраине, дядя преподаёт музыку и придумывает в минуты вдохновения новые домашние правила, ты работаешь даром в магазине, а твой брат — юное дарование, и вот-вот свалит в Юньмэн? — Собеседник кивает, и воин непроизвольно бурчит себе под нос: — Я бы давно свалил из такого дурдома.       Лань Сичэнь чувствует себя ребёнком, которого журят за проступок, и от этого ему неловко — не то чтобы ему нравилось это чувство, но от осознания, что его действительно выслушали, что не всем всё равно, теплеет на душе. Крутя в руках чашку с горячим чаем, он смотрит на собеседника немного смущённо и рассеяно, сомневаясь, что кончики пальцев не горячее кипятка.       После инцидента в переулке Минцзюэ проводил его до ресторанного квартала, а после предложил пообщаться — отказывать не хотелось. Заклинатель, как выяснилось, рассказал о себе немногое, но был искренен — Сичэнь чувствовал это. Этот человек раскрывался перед ним, как загадочная книга с глубоким сюжетом. И Лань Хуань не смог устоять, открываясь навстречу. Где-то в глубине души ему немного стыдно, что он жалуется, что он рассказал, как живёт его семья, а не только про себя, но на тот момент просто не смог остановиться.       С самого начала, ещё по пути к милому ресторанчику с высокой вывеской в форме сиреневого лотоса, Минцзюэ красноречиво обозначил, что терпеть не может правящую семью и их приближённых: «Эти псы Вэнь! Ей богу, не будь в том переулке тебя, я бы всем им морды разукрасил! Своим же правилам и кодексам не следуют! — воскликнул он, в сердцах ударяя по стене кулаком, — О чести и совести и не слышали!», следом он добавил весьма озадаченно покосившись на яркий жёлтый флаг с пионом, висящий среди цветов в гирлянде: «А про золотого павлина вообще молчу, дурак сластолюбивый! Лишь бы пиры да праздники, во всём у них на поводу ведётся!»        Лань Хуань смолчал о том, что был скорее озадачен, чем напуган, стыдливо опуская глаза и стараясь скрыть кончики покрасневших ушей под длинными волосами. Про себя он подметил, что дядя бы наверняка согласился с мыслями его нового знакомого, хоть и не был бы столь прям и откровенен — скрыл бы всё за метафорами, бросил бы песок в глаза.       На осмысление уходит слишком много времени. Лань Хуань впервые делился с кем-то деталями своей жизни. И Минцзюэ это явно понимал. — Знаешь, что? Ты парень хороший, пусть и правильный слишком, — усмехается он, переводя тему, — Но попробуй всё же поговорить с, — он запинается, хмуря густые брови, щёлкает пальцами около лица и фыркает, тихо гаркнув, словно на самого себя: — Как твоего дядю зовут? — Дядей Цижэнем, — напоминает Сичэнь, отпивая чая и чувствуя, как жар разливается по горлу, сходит онемение на языке (он говорил почти пять минут без остановки), а в голове становится яснее. — Пусть платит, что ли, — тяжело вздыхает мужчина, — Хоть какая-то свобода. Ещё эти ваши правила.       Лань Хуань растягивает тонкие губы в улыбке и смеётся — словно соловей под окном стрекочет, так это было ненавязчиво, так тихо, но так приятно, что Минцзюэ неосознанно начинает улыбаться в ответ. Жаль, что эту непринуждённую атмосферу приходится нарушить. — Берегись! — возле уха что-то свистит, следом слышится непонятное хлюпанье, и Сичэню страшно оборачиваться. Новый знакомый утробно рычит, и в его глазах плещется необъяснимая и пугающая ярость, ещё пару секунд назад неуместная, лишняя, а сейчас — всепоглощающая и утягивающая в пылающий омут глаз собеседника с головой. — Эти твари осмелели, раз вылезли днём, — мрачно бросает Минцзюэ.       Влекомый липким до дрожи интересом, Лань Хуань оборачивается, чтобы в следующую секунду отвернуться. На бревенчатом полу веранды слабо шевелилось чёрное нечто, пронзённое насквозь широким лезвием сабли. Сичэнь давит в себе рвотный позыв, чувствуя, как по позвоночнику скатилась холодная капля пота, а от пяток до макушки пронёсся табун мурашек. Минцзюэ осторожно берёт его за руку и притягивает к себе, берёт под локоть и спешно уводит, придерживая за талию. Сабля сама по себе возвращается в ножны, и это… завораживает, поражает. Отвлекает от мыслей о том, в каких книгах Лань видел изображения этих существ. В следующее мгновение точно такие же чёрные слизни, на глазах приобретающие человеческую форму, стали сочиться между камней мостовой, из щелей домов, капать с крыши… Сичэню стало противно, а в душе что-то хлюпнуло — совсем как хлюпают эти твари, протягивая к ним свои руки-отростки.       Минцзюэ не спрашивает, как себя чувствует новый знакомый — он знает, что отвратно. Впервые видеть сян хуо* всегда противно: у них всё тело — сплошная жижа, сквозь которую изредка проступают полу-прозрачные, бледные органы, слабо бьющиеся и едва различимые, точно так же, как и тело, способные просочиться в любую щель. Эти гады — плоды тёмной магии, неодарённые разумом, но чётко знающие свою цель. Как правило — убийство. Минцзюэ не сомневался, что именно поэтому они сейчас тут; этих существ за ним отправляют не в первый раз, но знать бы зачем и кто именно — жизнь стала бы легче. — Не смотри вниз и не бойся, — командует он ускоряя шаг. Слышится хлюпанье за спиной, и Сичэнь жмурится, чувствуя, как в лицо резко дунул ветер, как из волос вылетела белая лента — Минцзюэ ловит её своей сильной ладонью и возвращает в руки владельца, тут же перехватывая этой же рукой его ладонь. — Говори, где живёшь, я тебя отведу, а потом уведу этих уродов из города.       Лань Хуань понимает, что парит в небе внезапно — просто проморгался, а перед глазами уже не каменистые стены, не жёлтые окна, а бесконечная синева неба. Хочется упасть в неё насовсем. Он опускает взгляд, слыша недовольное цоканье языком, и растягивает губы в улыбке. Снизу люди танцуют вальс, и его самого отчего-то тянет впляс: раз-два-три, раз-два-три… Хочется смеяться, в уголках глаз щиплет, а ноги невесомо перебирают по воздуху. «С ума сойти! — думает Сичэнь, давя в себе желание закричать. Всё равно не сможет, разучился. — Вот она какая, свобода?»       Ему хочется продолжать думать, что это правда. И, кажется, все эти события неслучайны, словно сама судьба намекает, что он жил слишком скучно и однообразно, как кукла, — и поэтому весь день он, Сичэнь, натыкается на те части жизни, которых лишился, заперевшись в четырёх стенах.       Он указывает Минцзюэ путь, но оказавшись на балконе собственной комнаты ему уже не так уютно, как было среди облаков. Хочется парить, как птица. Как новый знакомый убегать от опасности лишь с той целью, чтобы увести подальше от города, где уже дать отпор, постоять за себя, за свою свободу…

Как же это прекрасно — делать всё так, как захочется.

      Этим вечером Сичэнь самозабвенно рисует тонким куском уголька Ходячую Крепость, придумывая ей тысячи разных лиц, рисует профиль Минцзюэ, рисует небольшой домик в полях, чашки чая думает, что вот оно — его сердце. Стучит, бьётся, даёт ответ на всё на свете. Три тысячи правил становятся вторичны, на первое место выходят ощущения.       Лань Хуань понимает, что что-то надо менять. И первым делом вспоминает слова своего спасителя: «Я бы свалил из этого дурдома». Идея не кажется такой плохой, а набросок уютного сельского домика заставляет задуматься о том, что он не обязан (не обязан же?..) всю жизнь провести здесь. Следом в голову ударяет ещё и «ты работаешь даром», брошенное удивлённо, но всё же с явным осуждением…       Лань Сичэнь долго думал, но вечером всё же просит дядю назначить ему зарплату.