Ходячая крепость

      Цижэнь встречает их тяжёлым и усталым взглядом. Так дядя смотрел обычно в те редкие моменты, когда племянники допускали ужасные, серьёзные оплошности — в его глазах в таких случаях мешалось негодование, разочарование и какое-то леденящее беспокойство. Лань Хуань не уверен, что смог бы выдержать его раньше и не прогнуться, не испугаться, не склонить головы — сейчас же всё было по-другому. Слишком многое поменялось как вокруг него, так и внутри. Слишком крепко его руки сжимали напуганные дети, слишком отчётливо в голове стоял гул войны и ярко перед глазами мелькали красные всполохи фейерверков, сигнальных выстрелов на небе. Здесь пока ещё мир, но что будет потом? Мысли об этом занимали голову намного сильнее, чем опасения и страх попасть дяде под горячую руку. Ему разве что чуть-чуть неуютно, и потому на плечи давит неловкость и лёгкое, трепетное опасение. Сичэнь знал, что заслужил его неодобрение, и потому не стал бы спорить ни с одним резким словом в свой адрес, не стал бы упираться, прикажи ему дядя уйти прочь.       Но Лань Цижэнь лишь слабо хмурится, пропуская их внутрь и строго, выдержанно спрашивает, едва-едва неожиданные гости переступают порог: — Как ваше самочувствие? Выглядите бледными, — задумавшись буквально на секунду, он смеряет взглядом сначала старшего племянника, кажется, несколько просветлевшего, потом Ванцзи, хмурого больше обычного, а следом и дрожащего, как осиновый лист, мальчишку. Тот дёргается и спешно повторяет лёгкий поклон-приветствие братьев Лань.       У Лань Хуаня на секунду дыхание перехватывает, прежде чем он находит в себе силы ответить: — Не стоит беспокоиться, мы невредимы. Дядя, этого молодого человека зовут Не Хуайсан, он юный господин ордена Не, — ребёнок спешно склоняется в ещё одном поклоне, и тихо-тихо мямлит себе под нос: — Рад знакомству с дядей учителя Лань…       Лицо Цижэня значительно вытягивается, а в глазах блестит короткое удивлённое одобрение, когда он возвращает взгляд на старшего племянника. Учителем Ланем всегда звали его, не Сичэня. Он, конечно, знал, что тот был образованным и смышлёным молодым человеком, но не ожидал, что тот решит попробовать себя в роли преподавателя. В душе отчего-то поднялось неприятное, отчасти холодное негодование: он ведь не спрашивал, чем племянники бы хотели заниматься, а те то ли не решались говорить об этом, то ли смирились с тем, что выбирать не дано. Наверное, он был ужасным дядей.       Их было всего трое, у них был небольшой магазинчик музыкальных инструментов, огромная библиотека и тысяча традиций, которым все следовали вплоть с тех пор, как скончались родители Двух Нефритов. Когда-то Цижэнь от них отступил, решив преподавать в школе, а не восстанавливать древние искусства некогда великого ордена, но после смерти брата был вынужден вернуться к истокам. И не менее жёстко и резко вернуть в нужное русло до того момента праздных, пусть и очень воспитанных, послушных, детей. Ванцзи, слишком маленький, чтобы понимать, что происходит, привык быстро — сложнее было Сичэню, некоторое время пусто-печально смотревшего на дядю, словно мысленно интересуясь, так ли всё это надо… Наверное, нет. Но как быть по-другому мужчина просто не знал: правила и традиции дарили порядок, избавляли от лишних вопросов и проблем. Жить, когда весь образ жизни прописан на бумаге, было проще. Привыкший к одиночеству, изредка, лишь чуть-чуть разбавленному обществом семьи по праздникам, Цижэнь не был готов становится тем, кто поведёт этих детей вперёд. Именно поэтому время в их доме словно бы замерло.       С тех пор, как из этого дома исчез старший племянник, часовой механизм словно бы запустился вновь, и первое время Цижэнь был очень зол, потом — встревожен: как минимум, ему пришлось искать того, кто присмотрит за магазином, потому что если ещё неделю Ванцзи мог присматривать за инструментами, то потом он уехал бы учиться. Это означало, что нужно нанимать стороннего человека, и даже если дева Ло была доброй и порядочной девушкой, даже если она справлялась со всеми обязанностями и брала немного — договаривались они недолго, что было удивительно; возможно, ей просто очень нужны были деньги, потому и согласилась на не слишком высокую ставку, — это всё ещё ощущалось, как нечто неправильное, словно они впускают в свой дом врага. Кого-то, кто не носит их фамилию. Кого-то, кто к их семье не имеет ни малейшего отношения. Учителю Ланю было не по себе.       Осознание, что младший племянник совершенно сник, пришло, когда мимо их дома промчались бойким ураганчиком дети, учившиеся с Ванцзи в одном классе, а тот не отреагировал даже когда Су Шэ (этого ребёнка Цижэнь учил играть на гуцине и сяо, хотя и не видел потенциала) обратился к нему прямо. Лань Чжань лишь окинул его холодным взглядом и ушёл в свою комнату. Это было грубо. Это было против правил. Это было… не в его духе. Цижэнь впервые почувствовал себя столь далёким для (и «от») этого ребёнка: старший брат всегда читал его, как открытую книгу, и дядя был уверен, что и сам это может. Оказалось, что нет.       Учитель Лань лишь понадеялся, что общество талантливых сверстников в Юньмэне поможет мальчику прийти в себя, хотя и понимал, что без Сичэня всё это бесполезно — братья всегда были очень крепко связаны друг с другом. Сейчас они расстались впервые с тех пор, как остались на его попечении.       Цижэнь не смог отправить его одного, вопреки всем своим планам буквально за день до отправления собирая вещи и присоединяясь к делегации. Всю дорогу ребёнок не смел отступить от него, словно бы ища поддержки.       Когда же он вернулся домой, острее прошлого почувствовал внутри себя тревогу. Душащую изнутри, мешающую сосредоточиться. А сверх того совершенно внезапно понял, что отвык от одиночества и звенящей тишины. Ему не хватало — чего? кого? он сам не сразу понял, — домашнего уюта, призрачного и лёгкого, но ощутимого. Уюта, испарившегося из этого дома, как сон.       Поэтому он начал писать Ванцзи письма. Сначала — каждую неделю. Потом чаще. Племянник отвечал быстро и охотно, это было видно по почерку: аккуратному, но всё же торопливому. В иероглифах идеальной формы прослеживалась непонятная импульсивность, эмоциональность, и Цижэнь понимает, что так понять Ванцзи ему проще, чем смотря в глаза. Он и сам проще выражал чувства в тексте.       И в один прекрасный тихий вечер Ванцзи сообщил, что встречался с братом. Цижэня захватывает странное, почти обречённое чувство притупленного, но не исчезнувшего окончательно, беспокойства, а следом тело окутывает липкий страх. Младший племянник не говорил о том, что случилось с братом — наверняка просто не знал или не понимал, — но рассказал про то, как он изменился, что путешествует с заклинателями. И попросил прислать гуцинь, сказав, что его можно использовать, как оружие. Учитель Лань почувствовал резь в груди: его племянники встали (или собирались встать) на путь заклинателей, использующих музыку в бою… Этим занимался и его брат. Древние мелодии погубили и его, и его жену.       И всё же, Сичэнь был жив, почти здоров, в безопасности. А Ванцзи действительно хотел попробовать то, о чём ему рассказал брат, тем более, под присмотром учителей. Цижэнь отправляет инструмент в Пристань Лотоса на следующий же день, приложив от себя сборник фамильных песен и письмо с просьбой быть осторожнее.       И теперь оба племянника снова оказались дома. Живые, но напуганные. Он не знал, что чувствовать, внутри смешались облегчение, досада, радость и злость. Хмурясь и поглаживая бороду, он переводит взгляд с одного гостя на второго. — Рад знакомству, — слишком медленно, слишком поздно отвечает мужчина, с трудом вырывая себя из раздумий. — Располагайтесь, приходите в себя и идите на кухню. Расскажите, что с вами случилось.       Лань Хуань чувствует, как сердце пропускает удар — от страха или облегчения? — и ещё раз кланяется дяде, после протаскивая окаменевшего Хуайсана за собой, в сторону лестницы на второй этаж, придёрживает, пока они поднимаются, и заводит в комнату. Ванцзи хвостиком следует за ними, и Сичэнь снова чувствует себя виноватым: брат словно боялся, что он исчезнет, стоит выйти за дверь. Своим уходом он ранил его. И дядю, странно несобранного, несколько дёрганного, непривычно эмоционального, тоже. Становится стыдно, а от того, что зайдя в спальню, небольшую, но просторную, он не чувствует привычного спокойствия и уюта, щемит в груди. Он отчётливее прежнего понимает, что это место ему больше не было домом — всё казалось чужим и неправильным. Это место — не то, где он бы провёл всю жизнь и где чувствовал бы себя счастливым. Слишком пусто, слишком просто, слишком идеально. Статично и бездушно. Как в гробу.       Наверное, это было неправильно — думать так о месте, где он родился и вырос.       Не более часа уходит на то, чтобы успокоить нервного, только и делающего, что тихо всхлипывающего и бубнящего себе под нос, младшего господина Не, и ещё чуть-чуть, чтобы привести его в порядок. Ванцзи всё это время сидел рядом, подставляясь под ласку обеспокоенного за обоих детей брата и держа за ручку нервного Хуайсана. Когда Сичэнь предлагает им спуститься поесть, ему кажется, что А-Сан и А-Чжань поменялись характерами: один кивает, медленно поднимаясь, словно бы в него вставили негнущийся стержень, а второй так предано и радостно смотрит ему в глаза, так по-ребячески, что враз становится похож на себя лет в пять, пока ещё мама с отцом были живы. Лань Чжань словно радовался, что они снова дома, снова вместе… И не важно, как это воссоединение произошло.       Сичэню не по себе, потому что даже если он рад быть с братом, он не чувствует счастья, лишь покой: они в безопасности.       После слишком тихой трапезы молодой человек остаётся один на один с дядей, грустным и пронзительным взглядом следящего за ними всеми, и понимает, что разговор будет тяжёлым. И рассказывать придётся с самого начала и до конца. Собравшись с силами и сжав в руках гладкую и отзывчиво гудящую Лебин, молодой человек поднял на хозяина дома взгляд и тихо принялся рассказывать. Всё с самого начала.

***

      Когда очередной дирижабль с протяжным, низким воем падает на землю, Циансе трудом осознаёт, где находится. Вокруг него громыхают выстрелы сигнальных ракет, кричат адепты его ордена. «Это точно Нечистая Юдоль?» — думает он, не до конца понимая, могла ли крепость стать такой гудящей, тревожной, почти болезненно рычащей меньше, чем за день. Бой ещё не закончился, но преимущество было на их стороне: адептов Цзинь в городе было больше, чем псов клана Вэнь, и совместными силами они более чем справлялись, тесня врага, вынуждая отступать. Можно было смело сказать, что победа на их стороне. К крепости же стягивались раненые адепты и те, кому требовалась помощь: будь то гражданские или же заклинатели, пришедшие за подмогой.       Он нервно ёжится, поняв, что не видит в вихре носящихся воинов и слуг ни одного знакомого лица, но всё же с неизменным рвением кидается на помощь: переносить вещи, спрашивает, чем может быть полезен. И понимает, что это, вероятно, единственная причина, по которой его не бьёт озноб страха. Аньцин и наставник Цзунхуэй точно были вместе с главой ордена на площади — значит ли это, что сейчас они в пылу сражения? А правильно ли он сделал, покинув город после выполнения задания? Может, стоило вернуться? Влиться в бой?       Циансе бросил короткий взгляд вдаль, стараясь прервать собственную панику аргументами, вбитыми в шальную голову наставниками: разведчик после выполнения задания обязан вернуться на точку общего сбора — как можно скорее. Иначе рискует или попасться, или потерять данные, вовлечься в другую авантюру, упустить суть. По крайней мере, молодой разведчик, как он — неопытный, пусть и ловкий, умелый. К тому же, он не просто выполнил поручение — перевыполнил, но пока не был уверен, что все факты складываются так, как надо. Он не был дураком, хоть и не блистал умом, и знал, что если бы продолжил слежку, зарылся в это глубже, мог оступиться, но всю рассудительность, как саблей срезало, стоило осознать, что он тут тет-а-тет со своими страхами и беспокойством.       Кто-то из не особо расторопных младших адептов рассказал, что все старшие, оставшиеся в крепости, вернулись в Цинхэ. Может, оно и к лучшему. В голове роились совершенно безрадостные мысли. Почти никто из старших адептов не был удивлён, когда Не Минцзюэ отдавал приказы на площади. Ждали войны? Как давно? Или сказался боевой опыт? Глава смотрел так, словно ждал предательства, чеканя приказ: «Проследить за главой Цзинь». О чём-то догадывался? — в памяти всплыл образ военной карты из кабинета лидера золотого ордена. Слова о потайной комнате так же не давали покоя. Не меньше беспокоил знакомый до боли голос собеседника Гуаншаня: был ли Мэн Яо в Башне Кои? Или ему показалось?       Стараясь занять руки, юноша удаляется в крепость, наспех перерисовывает на чистом листе контуры карты, помечает всё, что помнит, и только после этого берётся записывать услышанный диалог. Картинка в голове складывалась преотвратная: хорошо, что глава ордена поменял всё в крепости! У Мэн Яо были карты Нечистой Юдоли, и окажись они в руках Вэней, вероятно, их бы захватили сразу. Орден Цзинь поддерживает политику Цишаня, претендуя на место… кого? Второго по величию ордена? А разве так не было всегда? Разве сейчас, и без войны, не было всё так, как им хочется?       «Ну какого чёрта», — чувствуя, как по телу пробегает волна мурашек, сам себе задаёт вопрос разведчик. Он не понимал всего этого. Богатство, власть? Ведь у Вэней и Цзиней это всё было. Политикой руководили они же, практически игнорируя ордена Не и Цзян, сильно ослабшие и потерявшие вес в обществе после старой — сто лет прошло? двести? нет точных данных, — войны. Всё, что на деле знал Циансе, ограничивалось тем, что когда-то было пять великих орденов, но в итоге осталось два.       Главы и адепты ордена Не были вынуждены прибегнуть к новым духовным практикам, чтобы не быть уничтоженными полностью — многие до сих пор не были уверены, что это за техники, всё держалось в строжайшем секрете, но разведчик догадывался, что именно благодаря им Не Минцзюэ мог управлять Нечистой Юдолью. Орден Цзян после войны провозгласил своих последователей хранителями традиций и отошёл от мировых конфликтов: многие пошли по стопам древнего основателя, став бродячими заклинателями, а Пристань Лотоса стала причалом для странствующих душ — это позволило им накопить безмерное количество знаний и взять на себя ответственность за обучение юных талантов. О третьем же ордене Циансе ничего не знал — не интересовался. Те заклинатели, те адепты, которые позволили себе опустить руки, допустили, чтобы их орден пропал, казались ему недостойными внимания. Даром, что учителя за это отвешивали ему тяжёлых подзатыльников.       От размышлений о прошлом его отвлекает тяжёлая рука на плече. Циансе вздрагивает, подрывается с места и оборачивается, едва ли не пачкая кистью вовремя чуть отклонившегося назад человека — так и застывают на пару секунд, друг напротив друга: один готовый дать отпор неожиданному гостю, второй — с примирительно поднятыми вверх руками. — Шисюн, ты меня напугал! — недовольно ворчит разведчик, опуская поднятую, как саблю, кисть, и тяжело выдыхая. Аньцин напротив него чуть качает головой, понимая, что скорее удивил: младший товарищ пугливым не был. Выглядит он тревожным. — Как бой? — Победа, — коротко отвечает молодой мужчина, подходя к карте. За окном было совершенно темно, над столом догорали свечи. — Но глава ордена исчез. Наставник ищет его. Пока без результатов. — То есть как, — хмурится младший адепт, бросая взгляд на карту, — как исчез? Ты же не хочешь сказать, что…       В кабинете виснет тяжёлая тишина. Аньцин выглядит так, словно во всём винит себя, присаживаясь на табурет напротив письменного стола и тихо рассказывает про бой. Про последний поваленный дирижабль, стремительно, с болезненным воем отведённого силами адептов в сторону полей, подальше от жилых домов. Про то, как со стихшим боем пропала и фигура утратившего человеческий облик главы ордена. Циансе нервно, слишком громко падает на стул, ударяясь лбом об стол. Оставалось надеяться, что как только утихнет его гнев, Минцзюэ вернётся сам. Но каждый из них знал, что примерно так заканчивали свой век предыдущие лидеры клана: в гневном безумии теряли себя.