Ходячая крепость

      Лань Хуань вчитывается в строчки древних трактатов с таким усердием, будто это могло бы помочь ему спрятаться от новостей с фронта и терзающего душу беспокойства. С каждым днём в городе росло число беженцев. Старый Гусу, отдалённая территория Ланьлина, окружённая горами и вырубленными лесами, был оборудован под укрытие для мирных жителей, крестьян, учителей, простых горожан, в то время как столица и недалёкие от неё города и поселения были превращены в оборонные постройки, туда стекались призывники, бродячие заклинатели. В каждом таком мирном пункте непременно был военноначальник, генерал, командующий небольшим отрядом — их целью было охранять людей, следить за подступающими войсками. Подробнее знали разве что сами командующие.       Сичэнь чуть кусает губу, хмурится. Ноты под рассеянным взглядом теряют нужный порядок, иероглифы сбиваются в полукруги вместо строк. Читать последовательно не получается, и молодой мужчина отнимает взгляд от свитков, закрывает глаза, накрывая лицо руками, и старается найти в гуле пустых мыслей хотя бы одну, за которую можно зацепиться. Орден Вэнь теснил объединённые войска кланов, обе стороны несли потери, и лагеря то полнились ранеными, то редели из-за набора новобранцев и отъезда военных.       Сичэнь не был уверен, что не хочет присоединиться к ним, но всякий раз одёргивал себя: младший брат, Не Хуайсан, дядя, захворавший и плохеющий на глазах… Он был нужен им. И в то же время чувствовал себя трусом и дезертиром, прячущимся за спинами других. «С другой стороны, — кусая губы, думает он, растирает закрытые глаза, — я совершенно неспособен сражаться. Я был бы бесполезен». Почти бесполезен, но в разы меньше, чем на поле боя, он был и тут: он ухаживал за Лань Цижэнем, то и дело засыпающим или разрывающим свои лёгкие душераздирающим кашлем и днём, и ночью, следил за напуганными детьми — не только за братом и молодым господином, но и за другими, кто оказался в этом лагере, — читал трактаты и книги, выискивая в первую очередь для себя что-то, за что мог бы зацепиться разумом, помогал в местном лазарете.       И всё равно казалось, что он что-то делает не так. И всё равно было мало. Мало, — хорошее слово! — он делал слишком мало. Был слишком незначительным, жалким, бесполезным в этой войне. И это давило на него — всё это: неизвестность, тяжесть военных новостей, невозможность на что-либо повлиять.       Дяде становилось то лучше, то хуже, и это делало его в своих же глазах плохим племянником: неужели он даже указания лекаря выполняет не так? дети находили по чуть-чуть себе отвлечение — и это хорошо, и он постепенно становился им не нужен — разве что в те редкие моменты, когда на них наседали родители или вдруг А-Чжань и А-Сан хотели послушать мелодии сяо, поучиться чему-то; трактаты становились нечитаемыми, и бинты валились из рук — и это плохо. В груди скопилось в тугой ком мучительное волнение. — Брат, — Ванцзи выглянул из-за угла, и выглядел притом сонным, заспанным. Сичэнь отстранённо думает, что ребёнок вскочил посреди ночи не просто так. Свеча колыхнулась в такт душевному волнению, и на секунду показалось, что стало темнее. Самая тёмная ночь рождает самые яркие звезды, но не когда она темна от пелены перед глазами. — Что такое, А-Чжань? Не спится? — улыбка стоит дорого, на неё уходят почти все силы. Но Сичэнь знает, что брату становится спокойнее, когда он не слишком угрюм, и он старается. Мальчик кивает ему, подходит ближе, и уже почти привычно льнёт к объятьям. — Сны. Огонь везде, люди в форме, — тихо сознаётся он. — А-Сан бормочет, когда спит.       Лань Хуань обнимает брата чуть крепче. Бросает короткий взгляд на трактаты, на нотные станы. Свеча тает так же быстро, как в голову приходит мысль о том, что ему стоит уложить брата. А потом проверить дядю.       Ночь проходит спокойно, почти размеренно: он встаёт всего раз, слыша кашель из соседней комнаты. Потом наступает утро, размеренное и тихое, как затишье перед бурей. Днём его зовут в лазарет, и он посвящает всего себя бинтам и влажным, пахнущим стерильными растворами тряпицам. Пару раз к нему прибегали дети, спрашивали, как ухаживать за «дядюшкой Ланем», просили лекарства у девушки, назвавшейся лекарем Цин, но не назвавшей своей фамилии. Сичэнь как-то отстранённо её опасался, не доверял, чувствуя подвох, и винил себя же за это: он стал слишком мнительным, а это против домашних правил, против его воспитания. Тем более, когда лао* Цин помогала им во всём и со всем. — Сичэнь, — зовёт она, смотря строго и почти грустно. — Там отряд прибыл. Твой мелкий к ним побежал. — Мелкий? — переспрашивает он, отрываясь от прополаскивания ткани в растворе и пытаясь понять, о ком из детей речь. А-Чжань не бегал, если не было надобности. Наверное, Хуайсан. Да, точно. — Крикливый, — закатывая глаза, поясняет целительница и поднимает рукава до локтей, подвязывает. — Иди к ним. Может, новости привезли.       Она забирает у него чистые тряпицы и уходит к раненым, словно бы намекая оставшимися лежать у ведра отрезами ткани, что его ждут обратно — работы было много. Сичэнь распрямляет спину и встаёт в полный рост, слыша хруст позвонков. Тело ломит, пальцы щиплет. И всё же — прибыли ли войны ордена Не, раз Хуайсан отправился к отряду? Все ли из них целы? С какой целью они тут?       Есть ли в их числе Минцзюэ?..       Лань Хуань неосознанно почти срывается на бег, выходя на площадь, а после выискивая новоприбывших торопливым взглядом. Сначала видит ребятишек чуть старше брата и маленького господина Не, ведущих под уздцы крепких серо-бурых и чёрных коней, а потом и нескольких войнов в серо-зелёных одеяниях, с громоздкой бронёй наперевес. Полу-шаг, полу-бег, сбившееся дыхание. Сичэнь не замечает, как оказывается рядом, здороваясь с каждым приветливо кивающим адептом и высматривая невесть что. Кого. Весьма конкретного человека. Мысли путаются в клубок от навязчивого желания знать, что всё хорошо: с того дня, как он вывел детей в двери Нечистой Юдоли, уходя от войны и суеты в вечно спокойный дом дяди, он не получил ни весточки. Ни слова. Словно вдруг вернулся в те времена, когда считал Юдоль мифом и не знал ничего, кроме домашнего уклада жизни.       Хуайсан находит его раньше, чем взгляду мерещится фигура его старшего брата, хватает за руку и выдёргивает из задумчивости. — Учитель Лань, — взгляд и голос у ребёнка грустные, сквозящие каким-то ужасным непониманием. Не понимал и Сичэнь. Глаза маленького господина начали наполняться слезами, а слова — слезливостью, невнятностью, когда он резко обнял молодого мужчину за пояс. — Да-гэ тут нет! Совсем-совсем нет! — прежде чем Сичэнь с ужасом сглатывает ком в горле и сбрасывает с себя оцепенение, чтобы обнять ребёнка в ответ, А-Сан продолжает, кричит: — Пропал! Улетел и пропал! Его не найдут! Отца не нашли!       Сердце успевает упасть в пятки и болезненно, ухая, как в то время, когда золотое ядро было пустым, почти по-старчески, подняться обратно. Лань Хуань поджал губы. — Ничего, — врывается в повисшую на фоне тихих переговоров атмосферу отчаянья голос одного из Не. Кажется, Аньцин. Молодой, не старше самого Сичэня. Собранный. Похожий чем-то на главу ордена Не. Его тяжёлая рука опускается на макушку А-Сана. — Найдём мы его. Рано тебе главой становиться, маленький господин, рано… — Что-то случилось? — спрашивает Лань Хуань, боясь показаться слишком любопытным и прижимая шмыгающего ребёнка к себе. Воин Не смотрит словно сквозь него. Коротко мотает головой, торопливо кланяется. Словно говорит, что не может рассказать, не знает. Сичэнь оборачивается и видит улыбчивое, но строгое лицо Цзунхуэя. Понимает — говорить стоит с ним. Кланяется в знак приветствия. — Господин Лань, — кланяется в ответ командир, чуть подмигивает шмыгающему носом ребёнку и кивает в сторону. — Мы ненадолго. Привезли амуницию и запасы. Сами передохнём, заберём молодого господина и двинемся в путь. — Это хорошее решение: вернуть его в Нечистую Юдоль. Где молодой господин ордена будет в большей безопасности, чем в зачарованной от неприятелей крепости? тем более — ходячей, которая может в один день быть на равнинах, а в другой скрыться в горах? Нигде. И всё же под сердцем щекотало нехорошее предчувствие, и Сичэнь напрягся под взглядом капитана. — Мест у нас мало, со всего Цинхэ стекаются люди, — Цзунхуэй словно говорит о чём-то конкретном. Сичэню кажется, что он понимает. Приглашают с собой? — Думаем забрать ваших. Всех больных, детей, лекарей. Лагерь небольшой, Вэни близко, а мы не маленький отряд, с сопровождением справимся. Раньше выйдем — меньше риска.       Они беседуют коротко и без подробностей, но суть уловить получается. Этот отряд — лишь малая часть тянущихся войск Не и других орденов. Поле брани недалеко от горных хребтов старого Гусу, и недаром такая тишина последние дни — и правда перед бурей. Стало холодно, несмотря на страшную жару предосеннего солнца. Сичэнь медленно выдыхает и теряется в своих мыслях.       Цзунхуэй говорит, что всех мирных увезут. Заберут в малочисленные полки желающих сражаться. Отряд, охраняющий лагерь, покинет это место последним, и с ним отбудут последние оставшиеся гражданские — мужчины и юноши, здоровые и крепкие; те, кто сможет бежать, если понадобится, или взять оружие. Всех людей развезут по другим местам, и не угадаешь, куда вас отвезёт отряд сопровождения: на юг или на север? восток, запад? В резиденцию или глухую деревню?       Лань Хуань надеется, что попадёт к Не, в уже почти родную, знакомую Юдоль с тёплым огненным демоном и путанными каменными коридорами. И надеется, что с ним будет его семья. Раньше его с той же силой тянуло в родной музыкальный магазинчик, и от этой мысли делается немного дурно, как от запаха крепкого алкоголя. Сам он не пил, но видел, как ведёт пьяных людей: шаг в бок, и падение. На землю или в неправильные размышления? — Учитель Лань, — Хуайсан сильно тянет его за руку и смотрит своими красными от подступающих слёз глазами. — поехали вместе! Без тебя не поеду, не поеду! — его руку дёргают из стороны в сторону, и сам ребёнок выглядит так, словно прыгая и крича вытряхивает из себя, как из мешка, страх. Боится остаться один. «Да-гэ ведь нет, совсем-совсем нет», — не кстати вспоминает Сичэнь его слова, садится на корточки и обнимает, разрешая обвить ладошками себя за шею. Цзунхуэй смотрит на молодого господина почти виновато. — Я не могу оставить дядю и А-Чжаня, — тихо, каясь, говорит Лань Хуань, и гладит Хуайсана по волосам. — Вам и не придётся, — кивает ему капитан, но выглядит так, словно в чём-то сомневается. — Мы первый прибывший отряд, но не самый малочисленный. Поговорю с управляющим, посчитаем, сколько людей должно отбыть в первую, а сколько во вторую волны. Если ваша семья в их числе, все отправитесь с нами.       Сичэнь чувствует себя на краю обрыва: ему ещё не дали крылья, но уже показали, как летать. Шаг может стоить жизни или привести к парению и невесомости, чувству свободы. Душевные терзания звенят, как перетянутые струны гуциня, когда он кивает и кланяется, отдавая свою благодарность в ответ на щедрое предложение. В то же время он твёрдо решает, что не станет занимать ничьё место в караване и просит сообщить ему, кто и когда по плану должен покинуть убежище.       Хуайсан упрямо хватается за его руки, тянет на себя, и причитает, что не поедет, ни за что, если учитель Лань остаётся тут. Сичэнь почти через силу отцепляет его ручки от своих ладоней, смотрит прямо в личико, гладит по волосам и говорит, что поступит так, как надо, и что ему самому нужно вернуться — там он будет в безопасности, среди своих, и быстрее встретит брата. Ребёнок ему верит, но без охоты. Лань Хуань и сам себе верит едва-едва.       В этот же вечер в свитках дяди он находит описание защитных талисманов, скрывающих от неприятеля, и чертит их, один за другим, хватаясь за мысль, что это могло бы помочь. Его поиски — хотя он сам не был уверен, что ищет, — увенчались успехом, он нашёл что-то полезное. Когда рисунок удаётся и слегка мерцает, словно наливаясь духовной энергией, он несёт его к воинам ордена Не, чтобы показать, чтобы узнать, насколько он прав в своих идеях. Цзунхуэй довольно — и почти изумлённо — кивает и просит нарисовать ещё сразу же после того, как убеждается, что талисманы работают. Ему помогает юркий паренёк из ордена Не, тихо бубнящий себе под нос, что в жизни таких талисманов не видел, и это само по себе — похвала.       Талисманы скрывают здания, на косяки которых их крепят, из поля зрения любого враждебно настроенного заклинателя и при обнаружении окружала его пузырём духовной энергии. Полезная находка, — так его оценили заклинатели. Способ принести хоть какую-то пользу — для Сичэня. Помимо этого, он находит ещё несколько других талисманов: воздушный щит, огненная стена, звукоподавление… Много талисманов. Так много, что голова кружилась от этого многообразия. Большинство воинам из Не были знакомы, но так или иначе отличались: символами, порядком их написания… Увлекательно. Даже слишком.       А ещё Сичэнь выучил наизусть чуть больше десяти — несколько не до конца разобрал, не понимая как именно предполагается усилять течение духовной энергии на определённых аккордах, — мелодий. Среди них были те, что успокаивали душу или поднимали боевой дух. Одним из самых интересных на его взгляд был «расспрос» — с его помощью можно было обратиться к душе человека, мёртвого или живого. Одна проблема, мелодия была в основном для гуциня, к которому у Лань Хуаня отношение было несколько холодное: он по частям переложил ноты на сяо, но задумался, как ему понимать дух, к которому обращена мелодия. В мелодии гуциня упор делался на то, что душа может отвечать с помощью струн, сочетая звуки в разные буквы, слоги или даже слова. С сяо так не получилось бы. Зато, возможно, получилось бы как-то сыграть на том, что в трактатах часто описывали физическое явление души: будь то парящие капли воды, если мелодия будет сыграна возле водоёма, шелест листвы в лесу… Возможно, у него получилось бы использовать это?       «Ещё бы я знал, как это сделать, — кусая губы, думает Лань Хуань, — я даже собственную ци контролировать не умею».       Вопросов становилось всё больше, идеи делались навязчивее, а Лебин в пальцах грелась и словно звенела.       «Да-гэ нет, совсем-совсем нет, пропал…»       Сичэнь прикусывает губу ещё раз, глубоко втягивая воздух в лёгкие и поднося сяо к губам.