Ходячая крепость

      Сичэню верят с натяжкой — воины, привыкшие полагаться на данные разведки, тактику и опыт, с трудом приняли тот факт, что ему дорогу указала музыка. Никаких иных доказательств его правоты не было — лишь чутьё и честное слово.       Он сам себе не вполне верил, чувствуя себя растерянным и разбитым. Ему хотелось открыть эту дверь, выбежать на улицу… Но он не имел ни малейшего представления, что хотел увидеть там и чему так разочаровался, когда увидел серый пейзаж потрёпанного огорода. Было и холодно, и жарко. Ему потребовалось несколько минут, прежде чем желание забиться в угол отступило и молодой человек смог подняться и дойти до командира войнов ордена Не. Казалось, то не до конца отступившее отчаяние вот-вот вернётся. На него смотрели, как на сумасшедшего, а у него не было желания доказывать что-то.       Да, древнее искусство, да, заклинательская техника, но всё же воспринимать её всерьёз солдатам было тяжело — это лишь набор звуков, даже не слов. Мелодия, пробуждающая перед глазами болезненные призраки прошлого. Сичэню казалось, что пение флейты вытянуло из него частичку души, заставило достать с глубин души кусочки своих переживаний и страхов, сложить в единый портрет. Он чувствует, как внутри всё сжимается, когда понимает, что придётся сыграть ещё раз. Чтобы убедить Цзунхуэя и его подчинённых, чтобы доказать себе, что он не сходит с ума.       Ему почти тошно от прикладываемых стараний, когда через нежелание он прикладывает Лебин к губам, пересиливая собственное негодование, голова идёт кругом, а в груди немного тянет, зудит. Сначала ничего не получается, но Сичэнь не оставляет себе права на шаг назад, закрывает глаза, вспоминает, какие эмоции вкладывал в игру в прошлый раз, и они захлёстывают его с ног до головы. Цзунхуэй отходит на шаг, когда духовная энергия, подавляемая страхом и опасениями, прорывает плотину, кружит вокруг, не угрожающе, но внушительно.       Лань Хуань отчётливо понимает, что ему дурно от того, что заклинатель из него посредственный. У него не так много духовных сил. И всё же он позволяет себе секунду отвлечения, когда понимает, что клубы ци подчиняются его воле, следуют движению глаз, принимают ту форму, которую он укажет. У него будет время подумать об этом. Потом. Сейчас его успехи, к тому же, такие небольшие в сравнении с изобилием существующих техник и приёмов, играли третьестепенную роль: нужно было сосредоточиться. Он вкладывает в музыку те же чувства, что и в первый раз, вспоминает те ощущения, что были тогда, и в крепости словно вновь оживает дух хозяина. — Старший господин Лань уверен, что это Цишань? — спрашивает его Цзунхуэй, смотря, как в воздухе тает собранная по клочкам остаточной энергии голубоватая, призрачная, фигура человека. По спине пробегает холодная волна отчуждённости, когда видение смотрит на них пустыми глазницами, растворяясь в воздухе. — Я открывал дверь, — с опаской признаётся Лань Хуань, крутя в пальцах сяо, словно это могло вернуть ему утраченное душевное равновесие. Он на ногах-то стоял с трудом. — Вышел во двор, осмотрелся. Видел вдалеке флаги.       Цзунхуэй кивает, хмурится, тянется к дверной ручке, но останавливается за секунду до того, как коснуться. Руку холодит, и сама дверь звенит от наложенных на неё чар. Конечно, он доверенное лицо Минцзюэ, но это крыло всегда принадлежало лишь господам, вход остальным сюда был заказан. После того, как у главы появились сомнения на счёт верности своих людей, он запретил проходить дальше порога. Всем: генералам, солдатам, врачам… Даже Мэн Яо. Оказался прав. С тех пор, как в Нечистой Юдоли оказался Сичэнь, глава стал мягче.       Сейчас Цзунхуэй бы мог рискнуть, — так казалось, — мог позволить себе подумать, что Не Минцзюэ верит ему в той же степени, что и себе, их связывало множество боёв и дипломатических миссий, и всё же мужчина опускает руку. Секунду смотрит на ручку двери, словно концентрируясь, и после поворачивается к Сичэню: его чары не отталкивали. Интересно, когда доверие к этому человеку переросло у четы Не в родственные чувства, пересиливающие даже связь братства по оружию? Цзунхуэй тяжело втягивает воздух, а после так же тяжело выдыхает.       Ему стоило сменить своё обращение к Лань Сичэню.       Он просит его открыть дверь, отталкивающую всех посторонних, чтобы подтвердить свои слова. Стоящие за его спиной адепты-разведчики тихо переговариваются. Лань Хуань не колеблется, опуская чуть дрогнувшую ладонь на ручку двери и толкая вперёд. — Это удивительно, — констатирует факт один из них, и Сичэнь чуть нервно улыбается, поспешно закрывая портал в другое место и поворачивая ручку на пространство между цветам, а не на один из них. Да, ему не поверили сразу, но факт оставался фактом, за запертой сейчас дверью простирались или земли Цишаня, или завоёванные и оставленные хозяевами территории. Причин отрицать слова одного из хозяев крепости у подчинённых больше не было. — Мы можем это использовать? — отзывается один из младших адептов. — Отправим нескольких человек на разведку. Они возьмут мечи вместо сабель, раздобудут одежду Вэней, прочешут местность…       Цзунхуэй кивает, задумчиво смотря то на мнущегося с ноги на ногу Лань Хуаня, то на чёрную полосу над дверной ручкой. Да, они могли бы так поступить. Даже не так — должны были, причём задолго до сегодняшнего дня. Минцзюэ был стратегом. Там уже были шпионы. Их надо было найти и снова наладить контакт. — Значит, так и сделаем. Поговорите со старшими. Глава не мог не использовать эту дверь для разведки.

***

      Быстро выясняется, что дверь выходит на улицы деревеньки в пригороде Безночного Города, — резиденции ордена Вэнь. Разведчики оставляли послания в почтовом ящике, как простые письма, но в каждом был своего рода код: слова, несущие свой смысл, указатели, иногда — скрытые духовной силой начертания. Минцзюэ не посвящал третьих лиц в свои планы, о них знали только он и те, кого отправили следить за Вэньскими псами. Предусмотрительно. По-своему. К ним отправляют ещё двух человек: найти своих, узнать, почему посланий стало меньше. Последнее датировалось прошлым месяцем.       И всё же в отработанной и чёткой схеме нашлась брешь. Неточность. Случайность.       Предатель.       Человек, в лицо знавший почти всех людей, проживающих в Крепости, и воспользовавшийся этим.       «Господин Лань, позвольте мне помогать вам», — гласит первая строчка письма, и Сичэнь, которому было поручено изредка проверять почту (разумеется, маскируясь: они придерживались истории про пожилого человека, живущего отшельником), чувствует, как холодеет в руках. Про их действия знают. Он кусает губы, читая дальше, и то ли не верит своим глазам, то ли не хочет верить: источник называет себя — Мэн Яо. Он признаётся, что помогал Сюэ Яну, и в то же время заверяет, что не преследовал цели кому-то навредить, и теперь хочет искупить свою вину.       Он служит в Безночном Городе, в Знойном Дворце, и знает, где держат военнопленных. Он лишь помощник картографа — отметили его превосходную память и острый ум, — но у него есть доступ к казармам, он слышал слухи, говорил с теми, кто выступал на фронт и возвращался с поля боя. Он был в курсе всех передвижений ордена Вэнь. В курсе всех действий оппозиции. В курсе, что военнопленных особого значения приводили к столице. Возможно, среди них и глава Не — слишком часто и беспокойно у одного из заключённых сменяются стражники, и все говорят: чудовище, монстр, яростный зверь, а не человек!       Сичэнь делает глубокий вдох. Выдыхает так, чтобы лёгкие полностью освободились от воздуха, требуя нового вздоха, чтобы сердце стучало в груди, как дятел клюёт червивое дерево, после успокаиваясь. Лишь после этого он снова вдыхает.       Те, кого Минцзюэ послал в Безночный Город, или были мертвы, или не могли позволить себе выдать своё положение, посылая письма. Возможно, а этом тоже виноват Мэн Яо — иначе бы писем было больше. Как он вычислил новоприбывших шпионов, чтобы связаться с ними, так мог и сдать тех, с кем они утратили связь. Это могла быть ловушка. Ему нужно было посоветоваться с Цзунхуэем. Ему нужно было сделать что-нибудь, чтобы не сойти с ума от бесчисленных мыслей, носящихся в голове, как ветер в поле, не задерживаясь надолго.       «Я не знаю, чем могу доказать вам свою искренность, но я хочу помочь. Взамен на услугу», — пишет Мэн Яо. Сичэнь пытается понять: насколько личным мотивом должна быть эта услуга, чтобы предатель помог изгнавшему его ордену одержать победу над теми, кто его принял? Насколько одержимым этим нужно быть, чтобы отбросить в сторону своё текущее положение и благополучие? В голову не приходит ни один мотив кроме мести, но тогда не идёт ли он против себя, спасая унизившего его человека? Или же мстить он хочет не Минцзюэ? Или и вовсе это ловушка? Или он и вовсе планирует помочь не им, а ордену Вэнь?       У Сичэня болит голова, и ему очень хочется посоветоваться хоть с кем-то. Или исчезнуть, чтобы не брать на себя ответственность за то, в чём он посредственность — он никогда не разбирался в людях и их мотивах, никогда не был стратегом, никогда не воевал. И всё же кажется, что отдай он письмо в руки генерала семьи Не, оно утратит всякую ценность и предложение потеряет свой вес.       Он вкладывает письмо в конверт, устало прячет лицо в руках, и закрывает глаза. Биси медленно подползает к креслу у каменного основания очага, словно хочет его утешить, и Сичэнь тянется к нему, гладит, как кота, и чувствует себя совершенно странно: то ли спокойно, то ли тоскливо и болезненно. Хочется взять огненного демона, как зверя, на руки, прижать к себе и греться о живое, бьющееся в руках пламя.       Спустя пару минут в зал открываются двери, и в них влетает Хуайсан, канюча и причитая, следом за ним в сопровождении Цижэня спокойно входит Ванцзи. — Дядя, — привествуя старшего, Лань Хуань поднимается с кресла, в котором до этого сидел, и вежливо приподнимает уголки губ. Он кланяется запоздало, словно что-то внутри надломило его привычное поведение. — Учитель Лань такой строгий, Сичэнь-гэ! — перебивая его говорит Хуайсан. — С тобой заниматься было веселее!       После своих слов он прячется за спину старшего и недоверчиво смотрит на сердитого Ванцзи. Они явно были разного мнения о занятиях с дядей. Сичэнь улыбается, смотрит на родных, несколько кивает. — Хуайсан, тебе следует извиниться, — ненавязчиво говорит он, но Цижэнь его прерывает: — Не стоит. Он здесь хозяин. Буду иметь в виду, — По взгляду старшего ясно, что он в недоумении. Дядя никогда не считал, что слишком строг к ученикам, не замечал за собой чрезмерной жестокости, и честно не осознавал: чем именно молодой господин недоволен? Сичэнь улыбается этому осознанию чуть шире, и тревожность отступает. Медленно. Как охотящийся кот, словно один лишний жест, и она снова нападёт, на этот раз перегрызая ему горло, как недалёкой пташке. — Есть какие-то новости?       Спрашивает Лань Цижэнь скорее из вежливости, поскольку ничего о действительном положении дел не знал, ровно как не знал и того, за кого болело сердце племянника и за чьим призраком гнались воины ордена Не, не желая терять командующего, друга и наставника. Потеря главы ордена, ещё и в такое тяжёлое время, грозила развалом клана, крепости, если не вело к распри за право быть регентом при Хуайсане. Все знали: пока Биси жив — жив и глава, и только это не позволяло командованию Юдоли утратить контроль над ситуацией и самими собой.       Лань Хуань понимает, что это его шанс выговориться, впервые за долгое время получить наставление, совет, мудрейшего человека из тех, кого он знал. — Есть, но я не уверен, как мне следует поступать, дядя, — честно сознаётся он. Цижэнь подходит ближе. — Если ты не против, могли бы мы поговорить? Мне нужен совет.       Дети переглядываются и медленно отходят от устроившихся на кресле и стуле подле него взрослых. Хуайсан поджимает губы, и всё же следует за Ванцзи, который говорит, что подслушивать старших нехорошо.       Цижэнь слушает напряжённо и внимательно, пытаясь понять, как бы поступил он на месте племянника: дилемма, задачка не из простых, и всё настолько неоднозначно, что и сам он бы вряд ли нашёл единственно-верное решение.       Лань Хуань мечется между надеждой и недоверием. Между отчаяньем и смятением. Чтобы направить его, дядя задаёт лишь один вопрос: «Чем ты рискуешь?». «Зря», — мелькает в его голове мысль, стоит увидеть совершенно растерянный взгляд Лань Хуаня. Он не знает. Винить его Лань Цижэнь не смеет. С недавних пор он не был уверен даже в том, что всё это время поступал, как подобает, и о мысли, что тем же чувством, но намного более острым, будет мучиться племянник, ему становилось дурно и перед глазами темнело. От его решений зависело лишь то, насколько благовоспитанными вырастут Сичэнь и Ванцзи. От решения Сичэня зависело куда большее, намного более суровая сила сжимала его в тисках сомнений.       Сичэнь не знает ответа. Он бы хотел верить Мэн Яо, хотел верить, что ему помогут, но так просто в жизни ничего не могло быть, и из раза в раз ему это доказывали и напоминали. Ударами по лицу, ножами в спину (его собственную или чужую?), фактами и избитыми истинами в устах окружающих его людей. Ему не давали забыть об этом.       Молодой человек берёт сам себя за запястья, словно стараясь унять несуществующую дрожь. Он в растерянности. Ему кажется, что наводка Мэн Яо слишком вовремя дала им новую надежду, и в то же время эта своевременность и поселила в душе сомнения. Словно опытный кукловод в уличном театре играет марионетками перед предвосхищающими зрителями. — Я хочу верить, что он может нам помочь, — честно сознаётся Сичэнь. — Но Минцзюэ-сюн бы этого не одобрил. Мэн Яо предатель. Его с позором выгнали из крепости. — Цижэнь гладит бороду, хмуря тёмные тонкие брови, слушает. Сичэнь ему благодарен, потому что стоило озвучить свои сомнения вслух, как на поверхность всплыли его скрытые страхи. — Что бы он ни попросил, я боюсь, что у этого будут… непоправимые последствия. Боюсь, что это затронет орден Не, всех их.       «Ты можешь это предотвратить?» — бьётся в висках мысль, высказанная дядей даже спустя несколько часов после разговора. Сичэнь в полумраке садится в кресло напротив сонного, усталого и словно поутихшего в своём буйстве демона. Он нежно гладит его по тёплым язычкам пламени и чувствует в душе тоску.       Вспоминает касания, поцелуй на костяшках пальцев. Как крупные, горячие, как пламя, пальцы сжимались на его ладони, согревая и беспокойством, и лаской. Как чужие руки обвивали талию, без труда поднимая на доли секунд в воздух. Тепло — чужое, но такое близкое, что казалось, будто без него он мёрзнет даже возле камина, — его не хватало. Сичэнь понимает, что готов хвататься за ниточки, лишь бы вернуть его.       Он берёт перо, чернила, и на чистой бумаге вырисовывается первый иероглиф, затем ещё один, третий — и все собираются в ответное письмо Мэн Яо.       «Я принимаю ваше предложение, господин Мэн. Но при условии, что ответная услуга, о которой вы просите, не повредит адептам ордена Не».       Перечитав первые строки, Сичэнь кивает сам себе и дописывает ещё пару абзацев. На следующий день письмо оказывается в назначенном месте и ждёт своего адресата.

***

      Просветы разума встречали его в моменты глухого одиночества и совершенного утомления. Словно оторванная от тела душа возвращалась к нему вместе с тёмной и всепоглощающей тишиной, чтобы разорвать осознанием того, что он совершил бездумно и бесконтрольно, гулко бьющееся в груди сердце. Слишком гулко для охладевшего к жизни органа, которым он расплатился с огненным демоном за свою силу.       Покой покинул это бренное тело в тот самый момент, когда Минцзюэ выпустил из-под контроля своего внутреннего демона, поддался проклятию, отдаваясь чувству ненависти и ярости, уйдя в бой, войну, с головой. Так ныряют под воду те, кто ищет на дне моря драгоценный жемчуг. Что искал он, опускаясь в чёрную мглу собственной тени?       На руках, скованных цепью, длинные когти, странные чешуйки покрывают кожу, зудят достаточно сильно, чтобы желать сорвать их наживую. Взгляд застывает на каменном полу, по спине, ниже лопаток, словно стекает илистая, мерзкая тушь. Он не уверен, что это не кровь. Не уверен, что с запахом плесени не мешает запах крови — его собственной или чужой уже не важно.       В плену он был не так долго, и было то и ужасно, и по-своему хорошо. Усталый, проклёвывающийся, как ростки пшеницы по весне, разум говорил: ты — снова ты. И это хорошо. Он снова мог себя контролировать. Золотое ядро было опустошено — и боем, и колдовством обращения, и силами демона, покушающегося на его душу. Мятежное естество отказывалось позволить ему так просто умереть. Оно слишком любило жить.       Минцзюэ поднимает замутнённый утомлением взгляд, осматривается. Видит лица своих тюремщиков и думает: чем они напуганы? Его внешним видом? Взглядом?       На самом деле, ответ он знал давно. Они боялись того, какой тварью он оборачивался в приступе бесконтрольной злости.       Ухмыляясь, глава Не закрывает глаза и пытается сосредоточиться на течении ци в меридианах: золотое ядро отдаёт болезненным боем, будто вот-вот прорвётся сквозь кожу. Это больно. Мерзко. И вместе с тем что-то касается его, как ласковая рука, успокаивает ход острых, как иглы, мыслей, тянется, зовёт за собой. Минцзюэ кажется, что это мелодия: он напрягает слух — и не слышит ничего, кроме стука колокола снаружи и шарканья ног стражников.       Он не слышит, но тянется к этой мелодии, дёргая цепи за собой с таким звуком, словно наручники вот-вот лопнут, разобьются, как стекло.       Где же ты? — задаёт вопрос музыка в голове, наполняя грудину холодным воздухом настолько, что дышать дальше не хочется, забывшись в этой прохладе свободы и понимания. Что-то тянет его к этой непонятной, невидимой, как призрак, силе. Он готов отдать ей свою душу.       Не знаю. Я «тут».       Музыка зовёт его ещё несколько раз. В последний кажется, что душу и правда тянет куда-то прочь. Далеко. В горы. Домой. Его тянуло туда, как кота тянет на сеновал, в тёплые травы, пахнущие полем и ветром, где никто не потревожит.       Когда решётка тюремной камеры открывается и к нему выходит молодой человек в бело-красном, у Минцзюэ нет сил — нет ничего, кроме холодной ярости и ряби перед глазами, привыкшими к темноте, когда камеру озаряет свет факелов. Дальше эта ярость распаляется, становясь жарче лесного пожара: вошедший, знакомый ему по дням его службы в ордене Не, смотрит на него, как на мусор. Эта тварь смеет измываться — лицо обжигает пощёчиной, в боку саднит от пинков, и после ударов от ссадин и ушибов словно тёмная ци течёт вверх, к золотому ядру, требуя обращения из человека в зверя. Мэн Яо смотрит на него, и вскоре отшатывается, словно вспоминает, как однажды от удушья его спасло лишь чудо. Сейчас спасают цепи.       Но взгляд у главы Не поистине демонический. — Глава Вэнь ждёт, когда сверженный командир жалкого ополчения предстанет перед ним. Готовься склонять голову, отныне ты его раб.       Минцзюэ ухмыляется, яростно сплёвывая кровь на сапоги в прошлом своего помощника. — Раб лишь тот, кто смирился со своим положением. Совсем как ты.       Мэн Яо кривит лицо и снова пинает пленника. Минцзюэ напрягает пресс, но не склоняет головы. Взгляд карих глаз становится по-настоящему жестоким.